Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)
– Я никогда его за это не прощу, – глухо сказала Кэрол. – Повел себя как обиженный ребенок. Неудивительно, что у девочки немедленно начался приступ. Она не способна справиться с таким потрясением, – продолжала Кэрол. – Она не умеет выдерживать стресс. В школе у нее ничего не получается, она буквально разваливается на части. Можешь себе представить… С Фликой вчера творилось что-то страшное: давление, рвота – со мной тоже чуть не случился припадок, – но это стало в определенной степени облегчением. Я сосредоточилась на дочери, помочь которой стало важнее, чем пережить поступок Джексона. Возможно, я всегда ее для этого использовала… Вначале для сплочения семьи, совместных планов, потом для того, чтобы отвлечься… Мы сосредоточивались на проблемах Флики, чтобы избежать общения друг с другом.
Поспешно доставив Флику в «Нью-Йорк методист», Кэрол позвонила Хитер, которая еще была в школе. Она настояла, чтобы младшая дочь приехала прямо в больницу, где они все втроем провели ночь. Флике стало лучше, и сегодня вечером ее должны выписать. Кэрол планировала остановиться с девочками у соседей. Тем временем, по рассказам тех же соседей, приехала полиция и медики. Совсем неудивительно, что Кэрол отказывается при любых обстоятельствах заходить в дом. Шеп обещал при первой возможности подъехать туда и передать им одежду, лекарства для Флики, может, компьютер Кэрол. Из всех оказанных им за долгие годы услуг близким друзьям эта, пожалуй, была самой щедрой.
Кэрол охарактеризовала соседей как людей великодушных, но она никогда не была с ними близка – их отношения ограничивались обменом друг с другом пирогами по праздникам и просьбами переставить машину – Шеп стал умолять ее вместо того, чтобы беспокоить соседей, привезти оставшуюся часть их семьи в Элмсфорд. Комната Амелии была свободна, а в гостиной можно устроиться на диване. Он также признался, что до сих пор ничего не рассказал Глинис. Но добавил, что он что-нибудь придумает, хотя и не очень в это верил.
– Ты справишься, – сказала Кэрол, если бы голос можно было описать с помощью цветов, он бы назвал его «пепельным». – Просто все ей расскажешь. Быть больной не значит быть глупой или несмышленой, как маленький ребенок. Спроси Флику. Джексон тоже был для Глинис другом, и она имеет право знать. Если я смогла сказать дочери… – она сделала паузу, – ты сможешь рассказать жене.
– Думаю, – произнес он, – это сделает событие… совершенно реальным.
– Оно и было реальным, – нервно сказала Кэрол, – совершенно реальным.
– Мы с Джексоном вчера долго гуляли. Я просто обязан был что-то заметить. Но я был слишком погружен в собственные проблемы. Единственное, что я отметил тогда, – он казался на удивление умиротворенным. Философствовал. Честно говоря, в тот момент, впервые за все время, что его знаю, он производил впечатление человека, которого все достало. Может, если бы я присмотрелся внимательнее, то понял бы намек.
– Вот так люди обычно и поступают, – сказала Кэрол. – Задумываются о прошлом и все берут на себя. Джексон всегда настаивал на «персональной ответственности» каждого человека. Поэтому если кто и виноват, так это он сам. Он и… – Она вздохнула. – Нет желания сейчас об этом говорить, но и я.
– Ты ведешь себя как он.
– Это наказание.
Шеп вновь стал упрашивать ее приехать в Элмсфорд, и она сдалась. Они решили, что ей лучше будет приехать с девочками часов в девять этим же вечером. Сегодня днем Шепу еще предстояло встретиться с Филиппом Гольдманом и поговорить в отсутствие своей великолепной, но ставшей в последнее время несколько странной жены.
– В чем дело? – спросил Шеп, входя в кабинет Гольдмана. – Вы хотели поговорить об экспериментальном препарате?
Врач всегда выражал свои мысли бурно; небольшой офис был ему мал, у него вошло в привычку класть ноги на край стола и откидываться в кресле, чтобы потом, чуть подпрыгнув, податься вперед и чертить на клочках бумаги схемы, словно в подтверждение сказанного, одновременно жестикулируя. Но сегодня неукротимая энергия угасла, норовистость сменилась нетерпением. В его мелких движениях карандашом, легком по-трясывании коленом не было динамики привычного театрального действа, от чего в большой степени зависела его привлекательность. Неожиданным образом стало более заметно его выразительное брюшко и слишком близкое расположение глаз. Филипп Гольдман уже не казался красивым.
– Он называется перитоксамил, – сказал врач. – Также известен как…
– Кортомалофрин, – с горечью закончил Шеп.
– Повторите?
– Не обращайте внимания. Это шутка.
– Препарат проходит третью стадию проверки и уже показывает прекрасные результаты. Не у больных мезотелиомой, но возможно, он способен помочь и им, так же как и пациентам с раком кишечника. Боюсь, ваша жена не сможет принять участие в эксперименте, но…
– Вы хотите сказать, она слишком тяжело больная? – Шеп опять перебил доктора. – Что она в любом случае не жилец, поэтому лишь испортит статистику.
– Это слишком грубо. Но раз вам так угодно.
Гольдман окинул мужа своей пациентки нервным взглядом. Шеп Накер всегда был понятливым, с ним было очень легко разговаривать. Однако в своей практике он сталкивался с разной реакцией на медицинские заключения, агрессивное восприятие было, пожалуй, самым распространенным.
– Дело в том, – сказал Гольдман, – что мы не имеем права назначать препарат из жалости и сострадания. Это означает, что традиционные способы лечения исчерпаны. Это очень рискованно, но другого пути у нас нет. Откровенно говоря, в создавшейся ситуации нам уже нечего терять. Но есть один минус.
– И вас он расстраивает. Гольдман грустно улыбнулся:
– Это не побочные эффекты. Поскольку это средство еще не одобрено Управлением по контролю над лекарствами, оно не будет оплачено страховой компанией.
– Уф, и сколько стоит этот новый змеиный яд?
– На весь курс? Около ста тысяч долларов. К счастью, форма выпуска – капсулы. Миссис Накер не придется приезжать на процедуры.
– Сто штук. Говорите «нечего терять»? Боюсь, у нас с вами разные представления о больших суммах. Для меня это целое состояние.
Гольдман был изумлен:
– Но речь идет о жизни вашей жены… – Доктор посмотрел на него с беспокойством. – Смею заметить, что деньги в подобных ситуациях играют далеко не первую роль, если вообще играют.
– А если скажу, что играют, значит, я животное, да? Я должен со всем согласиться: «Да, доктор, разумеется, делайте все, что в ваших силах, ударьте кухонной раковиной – платиновой раковиной – по этой заразе, потому что я люблю свою жену и деньги меня не волнуют». С чего вы взяли, что у меня есть эти сто штук?
– Существует возможность взять кредит. Мистер Накер, я понимаю, у вас стресс, но я встревожен вашей воинственностью. Вы забыли, что мы с вами на одной стороне? И у вас, мистер Накер, и у всего персонала клиники одни цели.
– Разве? Чего же вы добиваетесь?
– Это же очевидно. Я пытаюсь продлить жизнь вашей жены, насколько это возможно.
– Значит, вы не на нашей стороне.
– Хм, каковы же ваши цели?
– Завершить ее страдания как можно скорее.
– Решение остается за миссис Накер, но, когда я говорил с ней о перитоксамиле, она с воодушевлением отнеслась к моему предложению попробовать. Несомненно, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы ей было хорошо. Но говорить о… О том, что основная цель – «облегчить ее страдания» – означает сдаться.
– Отлично. Я сдаюсь, – заявил Шеп. – Я вынужден признать, что мезотелиома слишком серьезный противник. Это действительно была тяжелая битва. – «С погодой», – добавил он про себя. – Возможно, пришло время опустить руки.
Что же касается моей жены, уверен, она готова испробовать все. Но все же не ей принимать решения, поскольку не она будет за это платить.
Гольдману было неловко вести подобные разговоры. Он старался смотреть в сторону, однако даже не пытался придать лицу выражение, способное скрыть разочарование, и нервно постукивал пальцами по панели портативного компьютера. Шеп решил, что выносить вердикт, руководствуясь лишь стоимостью лечения, проще говоря, думая о деньгах – «всего лишь деньгах», как сказал бы отец, – грубо, оскорбительно и должно быть чуждо для врача.
– Хочу быть с вами предельно откровенным, мистер Накер. Это лекарство – наша последняя надежда.
– Вчера я был уволен, мистер Гольдман. У меня больше нет работы.
Почти неуловимое и все же различимое изменение в манере врача не ускользнуло от Шепа.
– Сожалею.
– Не сомневаюсь. Я постоянно опаздывал, а порой и вовсе пропускал работу. Из-за болезни жены мгновенно увеличились страховые взносы для владельца фирмы. Как бывший хозяин компании, я могу сделать вывод, что это был хитрый бизнес-план по выживанию меня.
– Понимаю, как это ужасно, к тому же на фоне вашего горя.
