Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет
Здесь любой проступок всегда остается за тобой. Поэтому Малой, Джонни и я с облегчением отдуваемся, вытираем полотенцами с лиц и плеч обильный пот и закуриваем мой «Житан». Влажность такова, что сигареты едва тлеют.
Теперь хорошо бы выписать Малому за его безалаберность и лень – ведь это именно он поленился пробить поляну перед тем, как гнать грузы. Но от двери, с противоположной стороны камеры, раздается возглас, возвещающий, что через десять минут будет прогулка. Это значит, что Дорогу пора замораживать.
Меж тесно прижатых друг к другу голых тел в этот момент протискивается наглухо удолбанный бес, весь в пятнах зеленки, сжимая в грязном кулаке неряшливо запаянную ксиву, и протягивает ее Джонни.
– Слушай, братан,– взрывается мой напарник,– ты совсем не врубаешься, да? Не видишь, что творится? На трассе – кипеж, а ты лезешь со своей малявой! Тем более – прогулка! Тусанись пока! Отправим твою ксиву, как вернемся, ясно?
Бес смотрит непонимающе, его зрачки – словно две спичечные головки. Вмазался, очевидно, не более десяти минут назад. Он что-то бормочет и исчезает, покачиваясь, в глубинах хаты. Я его никогда раньше не видел. Кто таков? Где взял героин? Не забыть пообщаться с ним в свободную минуту...
Не теряя времени, мы замораживаемся. Стучим условленным стуком по стенам и трубам отопления, давая сигналы соседям, отвязываем «коней» и сворачиваем их в бухты, и убираем в тайники. Всякий знает, как можно спрятать в Общей Хате три мотка самодельной веревки так, чтобы их не обнаружили при случайном шмоне.
2Август девяносто седьмого года. В Общей Хате – около сорока градусов. Дышать практически нечем. Прогулка – святое мероприятие. Сто тридцать пять подследственных алчут кислорода. Многие шустро достали пластмассовые ведра, затеяли толкотню возле крана с водой. Кому-то наступили на ногу или на лицо, вспыхнули несколько вялых рамсов, кого-то едва не обварили горячим чифиром. Наконец дверь загремела и открылась.
– Выходим!
Масса возбужденно устремилась в коридор. Остались только спящие и еще шныри, уборщики, – они воспользуются тем, что середина хаты опустела, и выметут хоть какую-то грязь. Остальные спешат на продол и дальше, вверх по лестнице. Все в трусах, в пластиковых тапочках, на шеях полотенца, носовые платки – ими вытирают непрерывно льющийся пот. Тащат мыло, мочалки, ведра с водой. Шум, ругань. Гулко брешет в коридоре конвойный пес, рвется с поводка. Лестницы широкие, как в Университете имени Ломоносова.
Человеческий ручей течет вверх. На четвертом этаже – у всех одышка. Некоторые еле переставляют ноги. Каждый третий то и дело заходится в сиплом кашле. А вот и дворик.
– Это маленький дворик, старшой! Открывай другой! Не пойдем в этот дворик! Не уместимся!
Соседний с нашим дворик на несколько метров шире, и все это знают. Дежурному конвоиру вносится плата по таксе. Радостно толпа перетекает из маленького дворика в соседний, просторный. Там – приятный ток сухого вкусного воздуха. Яркий солнечный свет больно бьет по глазам. Те, кто принес ведра с водой, сняли трусы и стали намыливаться. Остальные наблюдают с завистью. Ведра есть не у всех. В нашей тюрьме летом обладатель пластикового ведра – большой человек.
Некоторые загорают, подставив лица солнечным лучам. В углу черти поджигают кусок подошвы от ботинка, чтобы изготовить сажу – она нужна кольщику, дабы использовать ее вместо краски. Но здравомыслящие мужики немедленно останавливают безбашенных бандерлогов, и те поспешно ликвидируют костер, согласившись с тем, что дышать и так нечем, вонь и копоть не нужны никому.
Двое или трое из тех, кто помоложе, прыгнули, чтобы ухватиться за прутья верхней решетки, и пытаются делать подтягивания. Бывалые арестанты осыпают их насмешками. Летом на общем корпусе заниматься спортом – реальное самоубийство. Нет ни еды, ни воздуха, ни свободного места. Такая физкультура – дорога к смерти.
Я присаживаюсь на корточки возле стены. У нас, дорожников, есть свое, отдельное ведро, но сегодня моется Джонни, а моя очередь настанет в другой день. И я, прислонив к стене тощую спину, молчу и размышляю.
Неужели еще совсем недавно я думал, что в тюрьме возможно тренировать тело и разум? Неужели четыре месяца назад я бахвалился перед самим собой, что тюрьма мне нипочем? Выяснилось, что я сидел не в тюрьме, а в пятизвездочном отеле. В настоящую тюрьму – попал только теперь. Правда, есть и такая тюрьма, из которой я уже вышел, имя ей – наивность. Я закрываю ладонями лицо, чтобы никто не видел, как я смеюсь.
Не проходит и десяти минут, как дверь дворика с протяжным скрипом распахивается, и я слышу крик:
– Рубанов! Рубанов, есть такой? На вызов, срочно! Ничего не понимая, я бреду к выходу, озадаченно размышляя, кому и зачем я мог понадобиться.
– Шустрее, шустрее! – повышает голос вертухай. Я узнаю его – это тот самый кадавр № 1, первый встреченный мною на «Матроске» надзиратель, низкорослый мордвин с коричневыми зубами и черным, как смоль, лихим чубом, торчащим вбок из-под неимоверно засаленной форменной кепки.
– Остынь, начальник, – хладнокровно возражаю я. – Ты хочешь вести меня на вызов в одних трусах? Вернемся в хату, я хоть штаны надену!
– Бегом!
В хате непривычно безлюдно. На тридцати двух спальных местах неподвижно покоятся семьдесят с лишним человек. Свисают тощие серые ноги в язвах и фурункулах, торчат жалкие острые колени, полуоткрытые блеклые рты жадно втягивают воздух.
Большинство из этих людей на протяжении восемнадцати часов подряд стоят, плотно стиснутые в толпе таких же бедолаг, лишь дважды в день на несколько минут присаживаясь за стол, чтобы пожрать прозрачного капустного супу или выпить кружку вторяка – чая, заваренного по третьему или четвертому разу; на прогулку им наплевать; шесть часов горизонтального положения – их единственное отдохновение.
Я торопливо натягиваю штаны и футболку, выхожу на продол, но меня почему-то ведут не наверх, в следственный корпус, а вниз, на первый этаж. Я озадачен еще больше. Зачем? Куда? Скользя пляжными тапочками по прохладному кафельному полу, я мрачно перебираю в уме варианты.
Спустились по ступеням. Прошли мимо системы неимоверно загаженных, заплеванных, провонявших нечистотами помещений, где прореживается, процеживается, дробится на части прибывающая в тюрьму и убывающая из тюрьмы масса арестантов. В самом конце коридора меня вталкивают в небольшую комнату без окон и мебели. На душе тревожно. Не исключено, что меня будут бить. В прошлом месяце я обварил вертухая кипятком, в позапрошлом нагрубил корпусному, так что получить дубиной по ребрам мне всегда есть за что...
3Посреди пустого пыльного помещения стоит, прочно расставив толстые ноги, тот, кого я меньше всего ожидал увидеть,– капитан Свинец. В руке он держит пачку сигарет «ЛМ» и плитку шоколада «Тоблерон».
Его ослепительно белый, легкий, отличного качества полотняный костюм и открытые замшевые туфли восхищают меня и инициируют появление смутных обрывков полустертых воспоминаний о прошлой жизни. О кондиционированных прохладных помещениях, о кожаных креслах, о минеральной воде с газами, да и без газов, о сигарах, о компакт-дисках, о телячьих отбивных, о запотевших стаканах виски со льдом, о шуршащих простынях, о смеющихся, гладких мужских и женских лицах, о купюрах, зеленых – американских и радужных – отечественных, и о прочих сладостных прелестях, когда-то окружавших меня со всех сторон, но ныне само их существование ежедневно оспаривается моим воспаленным рассудком.
– Привет, Андрей, – сказал сыскарь дружелюбно и протянул в мою сторону прямую широкую ладонь. Я осторожно пожал ее.
– Я специально пришел,– выговорил Свинец, глядя в сторону. – Чтобы извиниться.
– За что?
– Тогда, в «Лефортово»... Мне пришлось слегка тебя обмануть. Видишь ли... тебя перевели сюда, в ад для дураков, совсем не по моей инициативе. Я тут совершенно ни при чем. Так что если ты думаешь...
– Я ничего не думаю. И обиды не держу.
– О том, что тебя переведут, мне было известно давно. Еще в прошлом году. Пока шло предварительное следствие – ты сидел в «Лефортово». В условиях максимальной изоляции. А теперь следствие окончено. Содержать тебя в тюрьме ФСБ – дорогое удовольствие...
– Маркиз де Сад,– ответил я, почесывая живот,– сидел за свои деньги. Тогда так было принято. Французские аристократы оплачивали содержание в Бастилии из своего кармана. Обратитесь к истории, перенимайте опыт великих предшественников...
– А ты уже решил,– поморщился белоснежный сыщик,– что ты аристократ? Маркиз?
– Нет, мне до него далеко. Маркиз мастурбировал по восемнадцать раз в день, одновременно подробно записывая на бумаге свои ощущения. А я – дай Бог, если раз в неделю.
– Хватит дурить. Возьми шоколад. Специально тебе принес.
– Благодарю,– ответил я, заложив обе руки за спину. Капитан Свинец вздохнул.
