Дорота Масловская - Польско-русская война под бело-красным флагом
— Э, ручку ты оставь, может еще пригодиться, — говорю я. А она мне, что в последнее время худеет и сбросила уже с плеч десять килограммов, а ручку она выкинула окончательно и бесповоротно, потому что с ней у нее связаны плохие воспоминания насчет Варгаса, который ей эту ручку подарил.
Я задумываюсь, откуда у нее эта бесповоротность, этот дар принимать окончательные решения. Потом, ясный перец, билеты-говнеты, очередь, мы еще за углом вокзала пописали, выкурили по ментоловой сигарете L&М, потому что других не было. Я ей говорю, что женщины исключительно обижены природой, потому что, когда она писает, то выглядит как отлетающий летательный аппарат. Магда говорит, что хули мне до этого и чтоб я лучше занялся собой, как сам писаю. Она как-то вяло читает свою «Лизу» и говорит, уеду, уеду отсюда куда-нибудь, например в другую страну. Я говорю, куда, к примеру. Она говорит, да хоть бы в теплые края. Между делом она то и дело бегает в угол вагона, потому что, кроме нас, нету почти никаких пассажиров, а как бы там ни было, блевать ее тянет со страшной силой, не говоря уже о других деталях. Потом она возвращается и спокойно продолжает читать. Говорит, что поедет в те края, где есть все эти тряпки, эта косметика, эти огуречные кремы из всего, чего душе угодно, потому что только там она сможет нормально жить, если я захочу быть с ней, маски для кожи глаз, всякие кремы, соль для купания. Я говорю, что да, захочу, хотя мое понимание вещей в этом вопросе совершенно другое, я бы сказал, более патриотическое и с левым уклоном. Ну, и я разъясняю Магде, какое всамделишное положение дел у нас в стране. Рассказываю ей, как ежедневно и повсеместно правящая, имущая раса эксплуатирует трудовую, неимущую расу. Доказываю, что это рабство. Что Запад прогнил и воняет, портит окружающую среду, загрязняет ее разными противоестественными химикатами типа ПВХ и ДСП. Что господствуют там жидоубийцы и кровопийцы рабочего класса, которые себя и своих внебрачных детей содержат на доходы от угнетения трудящихся, что они процветают благодаря тому, что втюхивают людям фирменное говно в фирменной бумажке, которое продает фирма «Макдоналдс».
— Врешь, — говорит Магда с очень озабоченным выражением лица, в котором не осталось ни кровинки. Она как ребенок, на глазах у которого разоблачили обман, что Дед Мороз не настоящий, кстати — еще один вонючий западный обычай, который мы как дураки в полный рост заимствуем в виде Санта-Клауса. — Это не говно, потому что я это ела.
Да, я тоже ел, но, не хочу тебя огорчать, это именно человеческое говно. Впрочем, не исключено, что коровье или даже собачье, или же говно домашних и цирковых животных. Я ей это так образно объясняю, чтобы она наконец поняла. Говно сначала обработали, химически продистиллировали и изменили его состав на другой по составу и вкусу. Это всего лишь вопрос специальной подготовки, западные технологии, производственные процессы и процедуры. Одно говно идет в основном на эти их булки, другое больше подходит для мяса, из третьего делают лук, из четвертого — из говна самого низкого качества — кетчуп и горчицу.
Магда отказывается верить, говорит: откуда ты знаешь, умный такой, ты чего мне мозги паришь?
А я ей на это, потому что вещественных доказательств у меня нет, а я не хотел бы ее в этом вопросе подвести, говорю, что из разных справочников по делам левого движения, анархии и свободы.
Она вылупилась на меня и говорит: говно не говно, а есть можно, потому что вкусно.
А я ей на это: вот тут я согласен, и мы вместе пялимся в окно, мечтая о разных пищевых и съедобных продуктах, потому что давно уже ничего не итали, ни обеда, ни ужина, если не считать дринки и амфу. Потом мы молча тащимся ко мне на хату, потому что в настоящее время она внутри как раз свободна и пуста. Все кончено, наша любовь погибла, мы оба за эту полную переживаний и разных событий ночь уже сильно устали. Магда подходит к зеркалу, подтягивает колготки, натягивает кожу лица и с претензией в голосе спрашивает: почему ты мне не сказал?! Почему ты мне ничего не сказал?
— То есть в каком смысле? — отвечаю я вопросом с дивана, потому что вся эта ситуация меня уже порядком запарила. Она говорит: что я так выгляжу! Что я такая бочка! Даже хуже — я просто, блин, толстая! Это что такое? Все, что на руках похудело, теперь на лицо перебросилось? Весь жир, все мясо, которое на плечах похудело, теперь на лице! Твою мать! Я выгляжу как свинья! Глаза и губы двойные! Гля, блин, они на моем лице два раза повторенные!
Что было дальше, я, увы, не в курсе, потому что, хотя она орет не своим голосом и бьет об умывальник разные косметические штучки, я засыпаю и просыпаюсь уже в следующий раз. А что мне снится, это, я извиняюсь, не ее поганое дело.
На мобильник приходит сообщение от Анжелы. Привет, Сильный, мы познакомились там-то, интересно, мы еще встретимся или нет. Такое вот сообщение. Такой вот эсэмэс. Я просыпаюсь в этот момент ото сна, в постели, на диване предков, ото сна, возможно, длинного, хотя, возможно, и короткого. Потому что сколько сейчас времени, на этот счет у меня сомнения. Может быть, даже нисколько, потому что — конец света с апокалипсисом, что видно по синдромам моей психофизиологии. Потому что со мной явно что-то не то, особенно в физическом, в физиологическом смысле. Тут я замечаю один невыносимый для восприятия и логического объяснения факт. Прямо рядом со мной однозначно лежит и спит Магда. На этой почве у меня начинается ажиотаж мыслей и образов. Классический глюк. Лежит она однозначно рядом со мной, но вот живая или неживая, в этом я тоже сомневаюсь. Меня охватывает паника, я даже чувствую что-то типа страха, потому что выглядит она не то чтоб плохо, но как-то не очень живой, я бы даже сказал, совсем мертвой. То дышит, то, наоборот, опять не дышит, специально чтоб я еще больше испугался. Но при этом она ни на гран не меняет положения тела. Я пытаюсь вспомнить какое-нибудь событие вчерашнего вечера, какой-нибудь факт, во время которого Магду настигла неминуемая смерть. И не могу вспомнить.
Тем временем, хотя каждое, даже малейшее, мое движение почти смертельно, а боль и страдание — мои неотлучные спутницы, я тянусь к ее сумочке. За что дорого расплачиваюсь болью в башке и всех человеческих органах, какие только есть в моем теле. Однако я должен вывалить на одеяло всю эту срань, которую она носит с собой, хотя содержимое ее сумки мне, извиняюсь за грубое слово, сугубо фиолетово. И все это хождение по мукам из-за одного гребаного панадола в форме таблетки.
Возможно, из-за него я даже предаю свое антиглобалистское мировоззрение, свои взгляды и убеждения. Ведь панадол изготовляют из ядовитых животных, ядовитых растений и межчеловеческих отходов Запада, из западных минералов, из отравляющего водопои всего мира парацетамола, взвешивая его на стерильных весах стерильными гирьками.
Однако несмотря ни на что — это хорошее, можно даже сказать, обладающее лечебными способностями средство. По барабану, чей это яд. Пчелиный, осиный или, может, даже трупный. По форме это обычная, самая обычная таблетка, предназначенная и удобная для употребления. Она хорошо действует во время ломки на общее самочувствие, которое у меня, например, теперь такое же, как во время болезни с ознобом. Кто знает, может, он лечит даже кашель или понос? Одним словом, может вылечить все.
Тут я нахожу ручку «Здислав Шторм». Меня прямо переколбасило. Перед моими глазами, как фата-моргана, проносятся все события вчерашнего вчера. Хотя, если считать хронологически, возможно, все это произошло уже сегодня.
Это как в минуту смерти: вокруг дым, а перед тобой как на ладони вся твоя жизнь в одном фотокадре, как на слайде. Так вот, я помню, что много слов и событий напрямую касались вопроса смерти, умирания и страданий. Я смотрю на Магду, которая мало того что глаза закрыла, так еще и ни фига не шевелится. Я думаю о ребенке, которым она хвасталась, что у нее есть, и думаю, что, может быть, пока я не смотрел, она — добитая на смерть амфой — родила его и умерла при родах. Но эту рабочую версию я отбрасываю, потому что помню, что потом на этом диване мы трахались, что взаимоисключается, потому что с ребенком, со всеми этими биологически-физиологическими заморочками, которые вроде как должны потом быть, мне кажется маловероятным.
Потом я вспоминаю свой аффект, который склонил меня к неудержимой агрессии с применением острого предмета. Вспоминаю, что хотел отрезать ей ногу в области ляжки. Меня это парит, мне в голову лезут мысли, что я это сделал. А теперь у меня временная, вызванная шоком преступления и эскалацией жестокости, амнезия. Червяковский Анджей — тут все сходится. Но чтоб я ей ногу отрезал, это я вычеркнул из памяти, вполне возможно, что уже безвозвратно. Весь внутренне содрогаясь, я сую руку под одеяло и ищу ее ногу, ту, с судорогой, которая, насколько я помню, должна быть ближе к стене. Нога на месте и чувствует себя хорошо, даже вроде бы урчит, как собака, любующаяся собственными испражнениями. Цвет лица у Магды тоже примерно такой же, зеленоватый какой-то, части ее тела разбросаны по всему дивану, она лежит, как жертва убийства, но ее явно никто не убивал, и в бою за польско-красное знамя она тоже не полегла, не погибла на войне за флаг. У нее даже свежий макияж для сна нарисован, старые разводы она смыла, а новые назад нарисовала, немного криво и как бы наоборот, но это просто от амфы, от этой ничем не обоснованной ломки у нее тряслись грабли, и она наставила себе разных черточек и точек, как будто по ее лицу прогулялась вся азбука Морзе. Глядя на все это, мне, возможно, и не стоит делать таких намеков, но скажу одно, когда я был маленьким и потом, когда вырос тоже, я никак не мог понять, что из них ресницы, а что брови. Глаза, конечно, я знал, но вот брови и ресницы были для меня черной магией. Так же как пеньюар и педикюр. Полный завал. Китайская проповедь в польском национальном костеле. Из-за этого меня преследовала буквально лавина разных личных и интимных ситуаций, в которых я вел себя в корне ошибочно и неправильно. Но всегда как-нибудь да выкручивался.
