Уильям Берроуз - Пидор
Подносили новые стаканы. Аллертон сходил в сортир, а вернувшись, влез в какой-то разговор у стойки. Гидри обвинял Хаймана в том, что он педик, а притворяется, что нет. Ли пытался объяснить Гидри, что Хайман на самом деле — не педик, а Гидри упорствовал:
— Он — педик, а ты, Ли, — нет. Ты просто ходишь и делаешь вид, что педик, чтоб тебя из тусовки не выпихнули.
— Да кому вообще надо в твою остохреневшую тусовку лезть? — спросил Ли. Он видел, как Аллертон у стойки разговаривает с Джоном Дюме. Дюме относился к той маленькой клике педиков, что устроила себе штаб-квартиру в пивной на Кампечи, которая называлась «Зеленый фонарик». Сам Дюме не был явным пидором, а из остальных мальчиков-фонарчиков педрильность перла настолько сильно, что в «Эй, на борту!» их не привечали.
Ли подошел к стойке и заговорил с барменом. Он думал: «Только бы Дюме рассказал ему обо мне». Ли было неловко пускаться в драматические монологи типа «знаешь, я должен тебе кое-что рассказать», а как трудно вставить небрежную реплику, он знал по собственному досадному опыту: «Кстати, знаешь, а я ведь пидор». Иногда собеседник может ослышаться и заорать: «Чего?» Или вставляешь: «Вот если б ты был таким же пидором, как я…» Второй при этом зевает и меняет тему разговора, и ты не знаешь, понял он тебя или нет.
Бармен говорил:
— Она у меня спрашивает: ты зачем пьешь? А что я ей скажу? Не знаю, зачем. Вот зачем ты торчал, скажи? Ты сам-то знаешь? Фиг знает, но попробуй это объяснить такой бабе, как Джерри. Да какой угодно бабе попробуй объяснить. — Ли сочувственно кивал. — Она мне говорит: побольше спи и хорошо кушай. Она ж не понимает, а я объяснить не могу. Этого никто объяснить не может.
Бармен отошел обслужить клиента, а к Ли подвалил Дюме.
— Как тебе нравится этот субъект? — спросил он, махнув пивной бутылкой в сторону Аллертона. Аллертон в другом конце бара разговаривал с Мэри и шахматистом из Перу. — Подходит ко мне и говорит: «Я думал ты из мальчиков „Зеленого Фонарика“». Я говорю: «Ну да — и что с того?». Он хочет, чтобы я его по голубым местам здесь поводил.
* * *Ли с Аллертоном отправились смотреть «Орфея» Кокто. В темном кинотеатре Ли чувствовал, как все его тело тянется к Аллертону амёбовидным протоплазменным щупальцем, слепым голодным червем напрягается, стремясь войти в другое тело, дышать его легкими, видеть его глазами, на ощупь знать его кишки и гениталии. Аллертон заерзал на сиденье. Ли почувствовал резкую боль — точно ему вывихнули дух. У него заболели глаза. Он снял очки и провел рукой по векам.
Когда они вышли из театра, Ли был полностью изнурен. Он еле тащил ноги и постоянно на что-то натыкался. Голос его от напряжения сел. Время от времени невольным жестом боли он подносил ко лбу руку.
— Мне нужно выпить, — произнес он и показал на бар через дорогу. — Вон там.
Ли уселся в кабинку и заказал двойную текилу. Аллертон попросил ром с колой. Ли свою текилу выпил сразу, прислушиваясь к действию жидкости внутри. Заказал еще.
— Что ты думаешь о картине? — спросил он.
— Местами понравилось.
— Да. — Ли кивнул, сжал губы и заглянул в пустой стакан. — Мне тоже. Он выговорил слова очень тщательно, словно логопед.
— Он всегда добивается инн-тересных эффектов, — рассмеялся Ли. Из желудка потихоньку расползалась эйфория. Он выпил половину второго стакана текилы. — В Кокто самое инн-тересное — способность оживить миф в современных понятиях.
— Да что ты говоришь? — отозвался Аллертон.
* * *Ужинать они пошли в русский ресторан. Ли открыл меню.
— Кстати, — сказал он, — полиция в «Эй, на борту!» опять зубы вонзила. На этот раз полиция нравов. Двести песо. Я уже вижу, как они в участке переговариваются после трудного дня: растрясли столько граждан Федерального округа. Один фараон говорит: «Ах, Гонзалес, ты бы видел, что мне сегодня обломилось. О-ля-ля, такой шматец будь здоров!»
«А-а-а, да ты просто педика-puto на две песеты в сральнике на автостанции растряс. Мы ж тебя знаем, Хернандес, и прихваты твои дешевые знаем. Ты самый дешевый фараон во всем нашем Федеральном округе».
Ли помахал официанту:
— Эй, Джек. Dos мартини, посуше. Seco. И dos тарелки шишки-бэби. Sabe?
Официант кивнул:
— Значит, два сухих мартини и два шиш-кебаба. Правильно, джентльмены?
— Заметано, папаша… Так как прошел твой вечер с Дюме?
— Сходили в несколько баров — там полно педиков. В одном месте какой-то тип пригласил меня танцевать и стал клеиться.
— Ты повелся?
— Нет.
— Дюме — приятный парень.
Аллертон улыбнулся:
— Да, но не настолько, чтобы я ему сильно доверял. То есть, если мне действительно захочется держать что-то в тайне.
— Ты имеешь в виду какой-то конкретный опрометчивый шаг?
— Если честно, да.
«Понятно, — подумал Ли. — Дюме никогда не промахивается».
Официант поставил на стол два мартини. Ли поднес свой стакан к свече и с отвращением посмотрел на него.
— Неизбежный разбавленный мартини с разложившейся маслиной.
У мальчишки, подскочившего к ним, как только официант скрылся на кухне, Ли купил лотерейный билетик. Мальчишка впаривал «самые последние билеты розыгрыша». Ли щедро заплатил ему — как полагается пьяным американцам.
— Иди купи себе немного марихуаны, сынок, — сказал он. — Мальчишка улыбнулся и двинулся к выходу. — Возвращайся лет через пять — десять песо на халяву отхватишь, — крикнул ему вслед Ли.
Аллертон улыбнулся. «Слава богу, — подумал Ли, — не нужно преодолевать нравственность среднего класса».
— Прошу вас, сэр. — Официант размещал на столе тарелки с шиш-кебабом.
Ли заказал два бокала красного вина.
— Так Дюме рассказал тебе о моих э-э наклонностях? — отрывисто спросил он.
— Да, — ответил Аллертон с набитым ртом.
— Проклятье. Семейное проклятье — оно уходит на много поколений вглубь. Ли всегда были извращенцами. Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса, что напрочь заморозил лимфу в моих железах — в лимфатических железах, разумеется, — когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я — один из этих недочеловеков? Ошеломленный, я бродил по улицам, точно у меня случилось сотрясение мозга — минуточку, доктор Килдэр, это не ваш рецепт. Я мог бы уничтожить себя, покончить с существованием, не предлагавшим, казалось, ничего, кроме нелепых страданий и унижения. Благороднее, думал я, умереть мужчиной, чем жить половым чудовищем. Но был один мудрый старый трансвестит — мы звали ее Бобо, — и он объяснил мне, что жить — мой долг, что я должен нести свою ношу гордо, чтобы все видели, что я должен преодолевать предубеждения, невежество и ненависть знанием, искренностью и любовью. Всякий раз, когда сталкиваешься с враждебным присутствием, ты выпускаешь густое облако любви, точно осьминог — чернила…
Бедный Бобо плохо кончил. Он ехал в «испано-сюизе» герцога де Вантра, у него прорвало геморрой, кишки вывалились из машины, и их намотало на заднее колесо. Его полностью выпотрошило — на сиденье, покрытом шкурой жирафа, осталась сидеть лишь пустая оболочка. Даже глаза и мозг вылетели с противным чмоканьем. Герцог говорил, что не забудет этого чудовищного хлюпа, пока его самого в личный мавзолей не отнесут.
А потом я познал смысл одиночества. Но слова Бобо возвращались ко мне из могилы, нежно пощелкивая шипящими звуками: «Ни один человек на свете поистине не одинок. Ты — часть всего живущего». Трудность в том, чтобы убедить кого-то другого, что он, на самом деле, — часть тебя, так какого же черта? Мы все, части одного целого, должны взаимодействовать. Пральна?
Ли умолк, задумчиво глядя на Аллертона. «Интересно, чего я с мальчонкой добился», — подумал он. Тот слушал вежливо, в паузах улыбался.
— Я вот что имею в виду, Аллертон: мы все — части одного неимоверно огромного целого. Нет смысла с этим спорить. — Ли уже начал уставать от этого номера. Он беспокойно огляделся — куда бы его теперь пристроить. — А эти бары для голубых — они тебя разве не угнетают? Конечно, никакого сравнения с заведениями для педиков в Штатах.
— Откуда мне знать? — сказал Аллертон. — Я ни разу не был в барах для педиков, если не считать тех, куда меня водил Дюме. Наверное, и там оттяг, и там.
— В самом деле не был?
— Никогда.
Ли расплатился по счету, и они вышли в прохладную ночь. Месяц в небе был ясен и зелен. Они побрели куда-то.
— Может, зайдем ко мне выпьем? У меня есть бутылка «Наполеона».
— Давай, — согласился Аллертон.
— Коньячок совершенно без претензий, понимаешь, — не эта патока для туристов, совершенно явно подкрашенная, но приятная на массовый вкус. Моему напитку не нужны подделки, чтобы шокировать и насиловать горло. Пойдем.
