Алексей Ручий - Песни-Танцы
Они просят свободы – и вот свобода дана им. Освобожденные – они превращаются в убийц. Вчерашние беженцы жгут, грабят и убивают. Их свобода делает их такими. Теперь они ее рабы.
Мне не хочется думать о том, что бы сделал я, будь я сейчас среди них, будь на их месте. Я ведь тоже из этого теста. И так же желаю свободы, и так же боюсь ее.
Я смотрю на объятые огнем кварталы и понимаю, что свобода – величайший дар и тяжелейшее проклятие. Обрести ее – значит, перестать быть живым, принять свою смерть и отправиться в вечное изгнание. Свобода – это отрава, которая станет живой водой лишь для того, кто готов отравиться так, что умрет.
Где-то в параллельной реальности люди покупают квартиры и автомобили, фотоаппараты и микроволновые печи. Обзаводясь вещами, привязывая себя к ним, они становятся несвободны, стирают свою собственную историю, меняя ее на историю вещей.
Здесь – я, одинокий в звенящей пустоте, – размышляю о свободе. Готов ли я принять ее? Обрести, зная, какую цену придется заплатить?.. У меня есть ответ.
Я возвращаюсь назад. Иду под темные своды. Где-то там меня ждет Человек-с-головой-Быка, я дам ему ответ, пусть не переживает.
Революция - Песнь 7. Куплет 2.
Ветер гулял вдоль улицы, поднимая клубы мелкой снежной пыли, лохматя в небе тучи свинцового цвета, и принося из-за лесополосы, отделяющей город от химического завода, запах фенола, который медленно оседал в жилых кварталах. Улица была почти пуста, лишь изредка темные фигурки прохожих мелькали между домов.
Вслед за взрывной волной наполненного митингами и эмоциями декабря пришло холодное безвременье января. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный, захлебнулся в бессмысленности собственных лозунгов и беспощадности объективной реальности, в которой революция хипстеров казалась не больше чем оксюмороном. Молчаливые массы, зовущиеся народом, так и не смогли зарядиться энергией городского протеста и в большинстве своем остались безучастны к декабрьским событиям. В итоге все закономерно уперлось в новогоднее празднование, когда за взрывами фейерверков и хлопками бутылок с шампанским политические и социальные противоречия немного сгладились, а революционные манифесты несколько поистерлись из памяти.
Праздники, продлившиеся больше недели, погрузили страну в обычное дремотное состояние, в котором она и пребывала до сих пор.
В середине января я получил повестку в суд по месту прописки – на рассмотрение административного дела по моему задержанию в начале декабря. Нужно было ехать в родной город. Я посчитал, что это еще один сигнал в череде сигналов, которые я получил в последний месяц.
С работой все было решено – после декабрьских событий я больше не мог сидеть в офисе, наблюдая, как медленно затухает моя жизнь, как гаснет жизнь всего поколения клерков, останавливается дыхание целой страны. Я досиживал последние дни до Нового Года, зная, что после праздников навсегда покончу с ней.
Чем я буду заниматься потом – я еще не думал. Мой лабиринт был пройден, но открывшийся простор таил в себе не меньше загадок. Нужно было что-то выбирать. Точно я знал только одно: при любых раскладах я выберу жизнь, не бессмысленное существование, наполненное чередой однообразных событий, но жизнь.
Сейчас же я шел по улице провинциального города, города детства, живущего позабытой размеренной жизнью, далекой от революций и каких-либо потрясений. Конечно, проблемы были и здесь, и даже куда большие, чем в том же Петербурге, но местные жители привыкли относиться к ним с какой-то врожденной философской апатией, покорно принимая удары судьбы и не ожидая чего-то лучшего. Мне в спину ветер швырял горсти снега, в лицо смотрела стылая предопределенность января.
Судебный участок мирового судьи располагался на первом этаже жилого дома, я поднялся на обледенелое крыльцо. Очередной порыв ветра принес очередную порцию фенольного запаха со стороны химического завода, где-то далеко взвизгнул гудком локомотив.
В фойе участка было немноголюдно – два человека в откидных креслах, стоящих вдоль стены, и скучающий дежурный пристав. Никаких рамок металлоискателей и прочих излишеств. Раньше в этом помещении находилась контора ЖЭКа, если я не ошибаюсь.
Я объяснил приставу – немолодому дядьке глубоко за сорок – цель своего визита, в качестве доказательства приведя немного помятую повестку, которую получил по почте. Тот нехотя скользнул взглядом по повестке, затем протянул мне лист бумаги, который при внимательном изучении оказался чем-то вроде анкеты.
- Пока заполните вот это, - сказал он мне.
Анкета напоминала те, что заполняют при устройстве на работу. Вопросы из той же оперы, а местами и вовсе идентичные. Разве что не спрашивали, курю ли я или нет. Правда, ближе ко второй половине анкета все-таки приобретала специфический административно-процессуальный уклон.
Бред какой-то – подумал я, но анкету все же начал заполнять, для этого пристав даже одолжил мне шариковую ручку. Двое тех, что были тут до меня, молча скучали в откидных креслах по соседству, не обращая на меня никакого внимания. Интересно, им тоже давали заполнять анкету?
Я внес в анкету свои личные данные, написал по короткому ответу напротив каждого вопроса. Покончив с заполнением, вопросительно посмотрел на пристава:
- Вы все? – вопросом же ответил мне пристав.
- Да.
Он забрал у меня анкету и прошествовал с ней в дверь с надписью «Канцелярия суда». Я откинулся на спинку кресла. Вскоре пристав вернулся.
- Что теперь?
- Ждите. – Пристав сел на свое место возле входа.
Время, указанное в повестке, уже давно наступило, даже минут пять еще прошло, пока я заполнял анкету, а подвижек не наблюдалось никаких. Еще эти двое передо мной – наверняка тоже на суд… В общем, порядок разрешения дел здесь мало чем отличался от порядка в любом другом государственном месте: медлительность и скучающая вялость сопутствовали ему во всем.
Наконец, дверь зала судебных заседаний отворилась, оттуда вышел смуглый кавказец в кожаной куртке. Он прошествовал мимо нас к выходу. Один из ожидавших в креслах мужчин прошел в освободившийся зал.
Я посмотрел на часы: мое дело согласно повестке уже десять минут как рассматривалось. Эх, реальность в очередной раз не соответствовала ожиданиям. Я принялся считать про себя.
… Двести двадцать два, - дверь зала заседаний вновь отворилась, находившийся там мужчина вышел, и пригласили меня. Неожиданно. Я встал с кресла, сиденье позади меня сложилось. Прошел в зал, прикрыл за собой дверь.
- Здравствуйте, - поздоровался с присутствующими в зале.
Помимо судьи – полной женщины того самого стереотипного бальзаковского возраста – в зале еще была девушка-секретарь, которая сидела за столом с компьютером в углу. Она спросила у меня повестку и, пробежав по ней глазами, сказала номер дела судье. Та со скучающим видом принялась листать какие-то бумаги за своим столом. Наконец, обнаружила искомое и ненадолго погрузилась в чтение. Девушка-секретарь показала мне, куда встать – тут было такое же специальное место для подсудимых, как в том суде, в котором я был месяц назад, после ночевки в полицейском участке.
- Несогласный? – внезапно спросила меня судья.
- Вроде того.
- К суду можно обращаться «Ваша честь» или «Уважаемый суд», - подсказала мне секретарь.
- Да ладно… - судья махнула рукой. Возможно, в какой-то мере она осознавала, что уважение и честь по отношению к судебной власти в нашей стране в нынешнем ее виде были, мягко говоря, неуместными понятиями.
Тем не менее, я определился, что буду обращаться к судье «Ваша честь», стараясь максимально сократить число таких обращений.
- И чего вам там спокойно не живется? – патетически обратилась судья к пространству, подразумевая в нем меня.
Честно говоря, я не знал, надо ли отвечать на этот вопрос суда или не надо, и, если все-таки отвечать надо, то что именно… Абсолютно логично я предполагал, что ответ «потому что лживая власть и продажный суд достали по самое не могу» не прокатит. Исходя из сложившейся обстановки, я решил промолчать.
Не дождавшись ответа, судья решила переформулировать свой вопрос, введя наш диалог в область конкретики:
- Участвовал?
Отпираться смысла не было, я ответил:
- Да, ваша честь.
Посчитав факт моего участия в собрании установленным, судья еще раз пробежалась глазами по материалам моего небольшого дела.
- Неповиновение сотрудникам оказывал?
Что можно считать неповиновением – вот вопрос. Омоновцы разгоняли вполне себе мирный, а значит, разрешенный конституцией народный сход, т.е. нарушали основной закон страны; неповиновение их, по сути, незаконным требованиям – могло ли оно считаться нарушением закона? В царстве абсурда легко потеряться даже в самых простых мелочах.
