Стивен Кинг - Сердца в Атлантиде
Глаза-буравчики Душки дали понять (или попытались), что он размышлял над этими вопросами куда глубже, чем Скип Кирк вообще способен.
— Разреши спросить тебя вот о чем: ты думаешь, что мы должны остаться в стороне и позволить дядюшке Хо прибрать там все к рукам?
— Я пока не знаю, что именно я думаю, — ответил Скип. — Пока еще. Я вообще заинтересовался этим только недели две назад. И все еще играю в салочки.
Разговор происходил в семь тридцать утра, и вокруг двери Скипа столпились те, у кого занятия начинались в восемь. Я увидел Ронни (плюс Ника Прауди — к этому времени они стали неразлучными), Эшли Раиса, Ленни Дориа, Билли Марчанта и еще четверых-пятерых. Нат прислонился к двери 302 в майке и пижамных штанах. На лестничной площадке опирался на костыли Стоук Джонс. Видимо, он направлялся вниз и остановился послушать спор.
Душка сказал:
— Когда вьетконговцы входят а южновьетнамское селение, первым делом они ищут людей, носящих распятие, образок со святым Христофором, Девой Марией или еще что-нибудь такое. Католиков убивают. Убивают людей, которые верят в БОГА. Ты думаешь, мы должны стоять в стороне и позволять коммунистам убивать людей, верящих в Бога?
— А почему бы и нет? — сказал Стоук с лестничной площадки. — Стояли же мы в стороне и позволяли нацистам шесть лет убивать евреев. Евреи верят в Бога, во всяком случае, так я слышал.
— Хренов Рви-Рви! — завопил Ронни. — Кто, бля, тебя спрашивает?
Но Стоук Джонс, он же Рви-Рви, уже спускался по лестнице. Отдающийся эхом стук его костылей напомнил мне про недавно отбывшего Фрэнка Стюарта.
Душка снова повернулся к Скипу, упираясь в бока кулаками. К его белой майке на груди были приколоты личные знаки. Его отец, сообщил он нам, носил их во Франции и в Германии, носил, когда лежал за деревом, укрываясь от пулеметного огня, который скосил двух человек в его роте и ранил еще четырех. Какое все это имело отношение к конфликту во Вьетнаме, никто из нас толком не понял, но Душка, видимо, придавал знакам особую важность, а потому никто из нас спрашивать не стал. Даже у Ронни хватило ума заткнуть пасть.
— Если мы позволим им захватить Вьетнам, они захватят Камбоджу. — Глаза Душки перешли со Скипа на меня, на Ронни.., на всех нас. — Потом Лаос. Потом Филиппины. Одно за Другим.
— Если они способны на такое, так, может, заслуживают победы, — сказал я.
Душка обалдело посмотрел на меня. Я и сам немножко обалдел, но назад свои слова не взял.
Глава 23
До каникул Дня Благодарения оставался еще один раунд зачетов, и для юных школяров третьего этажа Чемберлена это была катастрофа. В большинстве мы уже понимали, что допрыгались до катастрофы, что мы совершаем что-то вроде группового самоубийства. Кэрби Макклендон выкинул свой хренов фокус и исчез, будто кролик в цилиндре фокусника. Кении Остир, обычно сидевший в углу во время марафонских партий и ковырявший в носу, когда не мог решиться, с какой карты пойти, просто смылся. На своей подушке он оставил даму пик, поперек которой написал: “Я пас”. Джордж Лессард присоединился к Стиву Оггу и Джеку Фрейди в Чэде, общежитии умников.
Шесть вычеркиваем, остается тринадцать.
Казалось бы, достаточно. Черт, да одного того, что случилось с беднягой Кэрби, было больше чем достаточно. Последние три-четыре дня перед срывом руки у него так тряслись, что ему трудно было брать карты со стола и он подскакивал на стуле, если кто-нибудь хлопал дверью в коридоре. Кэрби следовало быть больше чем достаточно. Но не было. Как и моего времени с Кэрол. Когда я был с ней, да, я оставался в норме. Когда я был с ней, я не хотел ничего, кроме информации (и, возможно, оттрахать ее до опупсния). Однако в общежитии, и особенно в чертовой гостиной на третьем этаже, я становился другим вариантом Питера Рили. В гостиной третьего этажа я был кем-то, мне незнакомым.
С приближением Дня Благодарения всеми овладел какой-то слепой фатализм. Только никто из нас об этом не заговаривал. Мы говорили о фильмах или сексе (“Я перепробовал больше задниц, чем карусельный конь”, — имел обыкновение кукарекать Ронни, как правило, ни с того ни с сего), но больше всего мы говорили о Вьетнаме.., и “червях”. Разговоры о “червях” сводились к обсуждению, кто в выигрыше, кто в проигрыше и кто словно бы не способен усвоить несколько простых принципов игры: избавляйся хотя бы от одной масти, сплавляй червей среднего достоинства тому, кто любит рисковать, а если вынужден взять взятку, бери самой старшей картой, какая у тебя есть.
Единственной нашей активной реакцией на надвигающийся третий раунд зачетов было превращение игры в своего рода нескончаемый турнир. Мы все еще играли по пять центов очко, но теперь еще ввели “очки за партию”. Система получения очков за партию была очень сложной, но Рэнди Эколс и Хьм Бреннен за две лихорадочные ночные игры разработали хорошую рабочую формулу. Оба они, кстати, прогуливали курс введения в математику, и после завершения осеннего семестра ни тот ни другой не был приглашен продолжать занятия.
Тридцать три года прошло с того раунда зачетов перся Днем Благодарения, но мужчина, которым стал тот мальчишка, все еще ежится при воспоминании о них. Я провалил все, кроме социологии и введения в литературу. И мне не потребовалось ждать, когда вывесят оценки, чтобы узнать об этом Скип сказал, что прошел все под развернутыми парусами, кроме дифисча, где чуть не пошел ко дну. Я в этот вечер пригласил Кэрол в кино — наше прощальное свидание перед каникулами (и наше последнее, хотя тогда я этого не знал), и когда шел за своей машиной, встретил Ронни Мейлфанта. Я спросил, как, по его мнению, у него с зачетами. Ронни улыбнулся, подмигнул и сказал:
— Взял каждый тузом. Точно, как в хреновой “Студенческой Чаше”. Мне тревожиться нечего. — Но в свете фонарей на стоянке я разглядел, что его улыбка подрагивает в уголках губ. Кожа у него стала совсем бледной, и его прыщи выглядели даже хуже, чем в сентябре, когда начались занятия. — А у тебя как?
— Меня хотят сделать деканом искусств и наук, — сказал я. — Это тебе о чем-нибудь говорит? Ронни загоготал.
— Мудак хреновый! — Он хлопнул меня по плечу. Нахальная самоуверенность в его глазах сменилась страхом, и он выглядел совсем мальчишкой. — Собрался куда-то?
— Угу.
— С Кэрол?
— Угу.
— Рад за тебя. Чувиха что надо. — Такая доброжелательность со стороны Ронни просто надрывала душу. — И если я тебя на этаже не увижу, так желаю тебе повеселиться за благодарственной индейкой.
— И тебе того же, Ронни.
— Ну да, спасибо. — Смотрит на меня не прямо, а уголком глаза, старается удержать улыбку на губах. — Не тут, так там попразднуем.
— Угу. Пожалуй, точнее ситуацию не определить.
Глава 24
Было жарко. Хотя мотор был выключен и печка тоже, в машине было жарко — мы согрели ее теплом наших тел. Стекла запотели, и свет фонарей проникал внутрь расплывчатым сиянием, точно сквозь матовое окно ванной, и гремело радио:
Могучий Джон Маршалл со старыми песнями, Скромный и тем не менее Могучий исполняет “Четыре времени года”, и Давеллсы, и Джек Скотт, и Ричард Литтл, и Фредди “Бум-Бум” Кэннон, и все старые-старые песни, а ее кофточка расстегнута, а ее бюстгальтер повешен на спинку, и одна бретелька свисает — широкая плотная бретелька (техника бюстгальтеров в те дни еще не осуществила следующий великий прыжок вперед), и, о Господи, ее теплая кожа, ее сосок жестко трется о мои губы, а се трусики еще на ней, но лишь относительно — они смяты в комочек, сдвинуты вбок, и я сунул в нее один палец, потом два, а Чак Берри поет “Джонни Б. Гуд”, и “Ройал Тинз” поют “Шорты-Подшортики”, и ее рука в моей ширинке, ее пальцы дергают резинку моих подшортиков, и я ощущаю ее запах: духов на ее шее, пота на ее висках, там, где начинаются волосы, и я слышу ее, слышу живое пульсирование ее дыхания, бессловесные шепотки у меня во рту, пока мы целуемся, и все это на переднем сиденье моей машины, сдвинутом назад насколько можно, и я не думаю ни о проваленных зачетах, ни о войне во Вьетнаме, ни об ЛБД в приветственной гирлянде цветов на Гавайях, и вообще ни о чем, а только хочу ее, хочу ее прямо здесь, прямо сейчас, и тут внезапно она выпрямляется и выпрямляет меня, упершись обеими ладонями мне в грудь, и растопыренные пальцы отталкивают меня назад к рулевому колесу. Я снова придвинулся к ней, скользнул ладонью вверх по ее бедру, а она сказала “Пит! Нет!” резким голосом и сомкнула ноги, и колени стукнулись друг о друга так громко, что я услышал этот стук, этот стук засова, означающий, что с тебя довольно, нравится тебе это или нет. Мне не нравилось, но я остановился.
Прислонился головой к запотевшему стеклу левой дверцы, тяжело дыша. Мой член был железным цилиндром, прижатый спереди трусами так крепко, что было больно. Не очень долго — ничто не стоит вечно. Мне кажется, это сказал Бенджамин Дизраэли. Но эрекция угасает, а яйца остаются на взводе. Простой факт мужской жизни.
