Ирвин Уэлш - Кошмары Аиста Марабу
Уже лучше.
Пришло время
отправиться
на охоту
Богатейший национальный парк. Он уникален. Это единственный в мире заповедник, расположенный в большом городе, всего в нескольких милях от центра, где во всем великолепии обитают крупные хищники и их травоядная добыча, как полвека тому назад.
–Истер Роуд Найроби, нет, не то, глубже, глубже-
Парк занимает площадь примерно 80 квадратных километров. Несмотря на относительно небольшие для этой части света размеры заповедника, в нем сосредоточено множество природных зон. При входе…
вот
бля
я
снова
подымаюсь
– плохие новости, я вела себя как дура. Как только он получил, чего хотел, его и след простыл. Он вернулся к своей обычной жизни, а я осталась снова одна. У разбитого корыта. Сама виновата. Думать надо было.
Я еще недостаточно глубоко. Я ее слышу. Сестра Патриция Дивайн. Она мне исповедуется. Я ее священник – прямо с грядки – ни поддержать, ни осудить я не могу. Что ж, лучшей роли и не сыщешь.
– Каждый раз ты думаешь, что этот не такой, как все, и я, видимо, даю волю чувствам, забываю про все на свете и вижу только то, что мне хочется видеть. Он был такой милый, чудный парень, он все понимал, конечно, пока не затащил меня в койку…
Всхлипывания.
– … зачем я тебе это рассказываю… а почему бы нет… ты же меня даже не слышишь и вряд ли когда-либо проснешься… О Боже, прости меня, пожалуйста… Я просто расстроена, я ничего такого не имела в виду, некоторые же просыпаются… даже поправляются некоторые… Я просто сама не своя, понимаешь, Рой, этот гад залез мне не только под юбку, он залез мне в душу. Плохо, если ты пустила его в постель, – но еще хуже, если ты пустила его в свои мысли… понимаешь…
Нет.
Только не это
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
ГЛУБЖЕ
Муаааа! Громкий носовой звук. Воинственный клич зрелого Марабу, предупреждающего о вторжении человека. Я оборачиваюсь и вижу, как Сэнди Джеймисон смело нападает на отвратительную птицу.
– Набрасывай сеть, Рой! В сетку его, ублюдка! – кричит он.
Я чувствую, как силы покидают меня, я не могу управлять собой, все вокруг меняется; вдруг я стою на футбольном поле, в ногах у меня мяч. Я бью в пустые ворота – мяч в сетке. Два игрока в одинаковых футболках радостно набрасываются на меня, один вроде как Лексо, о нет, только не Лексо, я пытаюсь высвободиться из его медвежьих объятий, но он не отпускает, и через плечо я вижу Джеймисона: он стоит с отсутствующим видом, руки его опущены.
3. В поисках правды
Старик наш всегда был чокнутый, но с тех пор, как мы стали собираться в Южную Африку, совсем с катушек съехал. Понимал, видать, что для него – гребаного неудачника – это последний шанс что-то изменить в своей жизни; он все поставил на эту карту. Джон был постоянно на взводе, и это было сразу заметно – курил он больше обычного. Ночи напролет просиживали они с дядей Джэки, а иногда и с Тони, которому было всего четырнадцать, но для своего возраста он, в определенном смысле, казался вполне созревшим. Всякий раз, когда мы гуляли и мимо проходила молоденькая девица, он выдавливал:
– Эх, оттаращить бы эту крошку в орех…
С ранних лет Тони стал гулять с девицами из района. В нем постоянно бушевали гормоны, а такие сдерживающие моменты, как логика или ответственность, которые могли бы послужить противовесом, отсутствовали напрочь. Какая-нибудь тупая корова должна была от него залететь, это было неизбежно. И это случилось. Ее отец, по справедливости, пришел к нам домой. Джон завелся с пол-оборота, стал угрожать своим дробовиком. Я запомнил этот случай. По телику начинался Супербой, я собирался его посмотреть. Уже вовсю шли титры и Супербой со своим верным псом Крипто летели по воздуху, призванные, как объявил голос за кадром, «на поиски правды». Помню, я взглянул на Уинстона II: он сидел, свернувшись, возле электрокамина. Собака тихо посапывала; я пристально посмотрел на него и подумал, что сломать ему ребра – пара пустяков, надо всего лишь надеть тяжелые ботинки и прыгнуть на него сверху. Пара тяжелых ботинок у меня имелась. Это надо обмозговать. Шрамы, оставленные Уин-стоном II, покалывали на искалеченной лодыжке.
Элджин с отсутствующим видом сидел на детском стульчике, потерянный в собственном мире.
Я был поглощен мыслями о расправе над вероломным псом и одновременно с увлечением смотрел мультик, но тут меня отвлек голос отца; он прогремел из коридора и разлетелся эхом по бетонной коробке:
– ДЕРЖИ СВОЮ ШЛЮХУ ПОДАЛЬШЕ ОТ МОИХ ПАРНЕЙ, МАТЬ ТВОЮ, А НЕ ТО Я ВОЗЬМУ ДРОБОВИК И РАЗНЕСУ ВАМ ВСЕМ БОШКИ НА ХУЙ!!! ПОНЯЛ?!!
Я потихоньку пробрался к выходу и наблюдал, как мужик оробел и начал сдавать позиции, оставив свою дочь перед выбором: либо делать аборт, либо растить ребенка одной. Беседа со стариком, видимо, убедила его: что бы она ни выбрала, это будет куда разумнее, нежели выйти за Тони и породниться с нашей семейкой. Я уполз обратно в гостиную, оставив отца реветь на отступающего противника, отчего дрожали все перила в нашем подъезде и в доме напротив. Вот он какой – Джон Стрэнг. Потом он вошел, покачиваясь, и Тони со слезами на глазах покорно проследовал за ним на кухню. Отец посмотрел на меня. Я уставился в телик, он гаркнул:
– Сгоняй-ка до лавки, Рой! Пару упаковок пива!
– А почему все время я? Почему не Элджин? – Конечно, я сказал глупость. Просто мне не хотелось отрываться от мультика.
Отец аж затрясся от негодования. Он указал на брата, покачивающегося на диване. Элджин почувствовал, что о нем говорят, и монотонно замычал: мммммм.
– Он не может! Не может он пойти, мать твою растак! И ты это отлично знаешь, пизденыш эдакий… Бог дал тебе голову, так пораскинь мозгами, Рой! Думай, что говоришь, знаешь-понимаешь! – Он повернулся к Вет.
– Он совсем не дурак… – ответила мама.
– Мечтательный только, так и учителя говорят! Мечтатель, знаешь-понимаешь. Вся голова забита сраными комиксами!
Его глаза загорелись новой идеей, а по мне пробежала дрожь ужаса.
– Выкину на фиг твои тупые комиксы! Как тебе это понравится? Я тебя спрашиваю! Что ты на это скажешь?!
– Иду… всё, иду… – беспомощно промямлил я.
– Думаешь, не выкину? Говори! Я тебя спрашиваю! Думаешь, я шучу?!
– Только не комиксы, ради Бога, Джон! – взмолилась мама. – Он же собирает коллекцию. – Под маминой заботой о моей коллекции скрывался шкурный интерес – она сама фанатела от серии про Серебряного Серфера.
– Ладно, оставлю, – фыркнул отец, – но не думай, что теперь тебе не придется исправлять оценки, сынок!
Я уже надевал куртку, но тут в коридор вышел отец.
– Иду-иду, – промямлил я, перепуганный его напряженным, сверкающим взглядом.
Он положил мне руки на плечи. Я стоял, потупившись.
– Посмотри на меня, – сказал он. Я поднял голову – глаза у меня были уже на мокром месте. – Что такое? Послушай, сынок, я знаю – с тобой я строже, чем с остальными. Это все потому, что только у тебя голова на плечах. Я-то знаю. Да только ты не хочешь этой головой работать как следует. Думать надо, знаешь-понимаешь, – он хлопнул себя по широкому лбу. – У меня тоже была голова на плечах, только я этим не воспользовался. Ты же не хочешь стать таким, как я, – сказал он, во взгляде его читались неподдельные муки раскаяния. – Вот в Южной Африке все будет по-другому, верно?
– Это точно. И мы сможем пойти в сафари-парк?
– Я же тебе говорил! Я устроюсь туда смотрителем. Мы будем жить, считай, прямо в сафари-парке.
– Круто! – я был искренне рад. Я пребывал в том возрасте, когда, несмотря на все их безумства, я все еще верил во всемогущество своих родителей. Я побежал в магазин.
Однако старик был прав. Я рос мечтателем и большую часть времени проводил в собственных фантазиях. Моя голова была забита приключениями Серебряного Серфера, Фантастической Четверки и т. п. Все потому, что я никуда толком не мог вписаться. В школе я был тихоней, но нарвался на неприятности, когда огрел одного парня компасом по голове. Они смеялись надо мной. Называли меня Стрэнг Тупое Рыло или Кубок Шотландии – это из-за моих больших ушей. В довершение всех дефектов «Стрэнговой породы» надо мной висело проклятье лопоухости. Со временем я вывел простую формулу: если сделать больно, смеяться перестанут, а я не выношу, когда надо мной смеются. Я понял, что могу выносить боль. Физическую боль. Если ты терпишь боль, ты можешь задать жару любому противнику. Если ты терпишь боль и не ссышься от страха, да еще к тому же зол. Боль я терпел. А вот чтоб они надо мной смеялись – этого я стерпеть не мог.
Учитель и классная думали, что я осознаю свою вину. Они думали, я их боюсь. Я их совсем не боялся. Я жил в антисоциальной среде, поэтому угрозы и упреки учителей – типичных представителей среднего класса – которые называли меня испорченным, злобным, гнусным мальчишкой, были мне побоку. Подобные эпитеты только еще больше снизили мою самооценку и стали для меня набором определений, которым я должен был соответствовать.
