Саймон Ингс - Бремя чисел
Прибывавшие из Лиссабона пароходы подчистую вывозили из страны только что собранный урожай сельскохозяйственных культур. То, что белые поселенцы увезти не могли, попросту уничтожалось. Очень часто подобное совершалось исключительно со злыми намерениями. Трактора топили в море. В шахты лифтов недостроенных прибрежных отелей сваливали полные кузова бетона.
После того как эти моральные уроды вернулись в метрополию, вдоволь насытившись богатствами колонии за пять столетий своего правления, мозамбикцы были вынуждены пожинать плоды деятельности бывших господ. По словам Елены Млокоте, в девичестве Каталайо, безутешной дочери покойного первого президента ФРЕЛИМО, ситуация была следующей:
— Нам нечему учиться, потому что у нас не осталось никого, кто умеет учить. Нам нечего покупать, потому что у нас не осталось никого, кто мог бы что-то продать. Нам нечего делать, потому что у нас не осталось никого, кто мог бы платить нам за наш труд. Нам некуда ехать, потому что у нас не осталось никого, кто умеет водить поезда. Скоро у нас не будет одежды. В нашей стране люди начинают изготавливать рубашки и юбки из древесной коры.
Об этом было написано в письме, которое Елена прислала мне летом 1975 года. Оно было напечатано под копирку, и внизу страницы стояла ее подпись. Сколько сотен таких одинаковых писем было разослано частным лицам и организациям в Великобритании, Швеции, Америки? В этом послании Елена приглашала меня («дорогой друг», «уважаемый коллега») помочь молодому правительству:
— Если вы помните, бюрократия долго была для африканцев единственной привлекательной карьерой. Здесь никто не знает, как обращаться с рядовой сеялкой, и никто не может эту сеялку купить. Но все люди, даже с самым скромным образованием, знают, что такое конфискационное предписание. В дни освобождения от колонизаторов мы обладаем лишь навыкам управления гнилым фашистским болотом. Этими навыками и никакими другими. Да защитит нас Господь от наших умений.
За этими строчками виделось то, о чем когда-то писал ее отец. Неужели дочь и сейчас перечитывает тексты его выступлений? Или же она почерпнула эти мысли в каких-нибудь марксистских газетах? Из сообщений шведских или японских журналистов, с которыми она переписывается?
Я сберег ее письмо — так хранят на память вырванный зуб мудрости или желчный камень, — понимая, однако, что нет смысла отвечать на него. Тем не менее через пару недель я купил открытку с изображением стражника лондонского Тауэра, на обороте которой написал: «А — К» или «Л — Я».
Это был единственный жестокий способ, какой только пришел мне в голову, чтобы показать Елене, что мне известны обстоятельства убийства ее отца, о которых рассказали серьезные молодые люди из ФРЕЛИМО, навестившие меня в моей квартире в 1969 году.
Примерно через месяц пришло второе письмо. Оно отличалось от первого — было значительно короче и адресовано уже лично мне. Елена в данный момент работает санитаркой в больнице Лоренсу-Маркиша («…теперь мы называем его Мапуту»), По ночам при свете парафинового светильника она занимается самообразованием: «Мой отец понимал, что величайшая угроза власти африканцев в постколониальной Африке исходит от образованных чернокожих. Он сознавал эту угрозу намного лучше, чем я. Теперь это понятно и мне самой».
Елена пыталась найти свое место в истории. «Я выбрала неверную дорогу, — писала она. (Елена переняла риторику, которой пользовалось поколение ее отца.) — Мне кажется, что я свернула не туда».
Эти ее слова показались мне чем-то вроде исповеди.
«В настоящее время я выполняю в больнице обязанности санитарки. Бинтую порезы и ушибы. Когда у нас есть аспирин, я даю его хроническим больным. Выношу больничные „утки“. По ночам учусь».
Елена хотела, чтобы все допущенные ею ошибки стали для нее бесценным жизненным уроком.
«Приезжайте в Мапуту», — написала она.
* * *Холод вынудил капитана Личения открыть глаза. Мой спутник свернулся калачиком и уснул прямо на мешках. Он показался мне таким ранимым и трогательным, что я не удержался и накрыл его одеялом. Нет, даже не одеялом, а сшитыми вместе мешками из-под какой-то гуманитарной помощи. Он потянулся и моргнул.
— Господи, — произнес Личения по-английски. — Как же я ненавижу эти полеты!
Все еще кутаясь в одеяло, он слез с мешков и принялся расхаживать по салону.
— Вы знаете Голиату? — спросил я.
— Да.
Я выдержал паузу — настолько, насколько это уместно на борту самолета без дверей, — и сказал:
— Я новый учитель. Буду там преподавать.
— Прекрасно знаю, кто вы такой.
Похоже, его гипнотизировал вид из открытого дверного проема: грозовые облака над пурпурным ковром земли. Личения пристально смотрел вниз, как будто разглядывал ландшафт с балкона гостиничного номера.
— Где вы работали раньше? — спросил он, стараясь перекричать рев двигателей.
— В Мапуту, — ответил я. — Потом в Тете. В Бейре.
Я занимался преподаванием вот уже десять лет: учил детей арифметике, азбуке, основам личной гигиены и марксизма-ленинизма. Ценное приобретение для Мозамбика: образованный иностранный работник, сотрудничающий с администрацией ФРЕЛИМО. Сочувствующий.
— А в Нампуле?
— Нет, там не работал.
— Странно.
Нампула была северной столицей Мозамбика.
— Никогда там не был.
— Жаль.
— Почему?
Рев двигателей усилился. В салоне запахло керосином.
— А в деревне никогда раньше не работали?
— Нет, никогда.
Личения кивнул.
— Там не слишком опасно?
Слова слетели с моих губ еще до того, как я успел подумать, что задавать такой вопрос не стоило.
Капитан снова принялся разглядывать землю через открытый дверной проем. Самолет снижался: картина приобрела четкость.
Посмотрев вниз, я попытался отыскать глазами людей. Небольшой земельный участок. Поле риса или кассавы. Лесопосадка с деревьями кешью. Глаз перепрыгивал от поля к полю, от леска к леску. По большей части никаких дорог, никаких крупных поселений. Скалистые утесы и заросли акации казались камуфляжными мазками на фоне земли. Пестрая мешанина пурпурного, белого, желто-зеленого цветов. Люди здесь, несомненно, обитали, но сверху этот край казался совершенно пустым. Земля не была поделена, как это можно увидеть в других странах, на отдельные части, поля, просеки. Следы человеческой деятельности здесь не слились воедино, образовав сетку из нитей и узелков — дорог и деревень, какая обычно возникает, словно в чашке Петри, на территории любой страны. Возникало ощущение, будто под нами (мы уже достигли района Замбези) люди рассеяны подобно семенам по всей этой необъятной территории.
Многие из местных жителей даже не знали, что их родная страна называется Мозамбик. Боевики из РЕНАМО были для них обычными бандитами — матсангас. А слово «социализм» — пустым звуком. Если они когда-то и слышали о Южной Африке, то в их представлении это была всего лишь страна сказочного богатства. Люди обрабатывали свою землю. Они хотели, чтобы их оставили в покое. Они сами оставили друг друга в покое. В этом и заключалась проблема: функционеры вроде Личении практически никак не могли их защитить.
Разумеется, в этих местах было небезопасно.
2Футболка не первой молодости. По ее «фасаду» вздымались к небу небоскребы из стекла и бетона. «Небо» это когда-то было голубым, однако время и частые стирки придали ему линялый зеленый оттенок. На фоне небоскребов — уходящий вдаль пляж, вдали — выступающий в море мыс, на первом плане под солнцезащитным зонтом — красотка в бикини с бокалом коктейля, покрытом каплями влаги, а в нем плавают льдинки. По всему «небу» рассыпаны розовые буквы, складывающиеся в два слова: «Солнечный Бейрут».
Живот красотки растянулся и кое-где порвался, бокал раскололся: владелица футболки сделала вдох.
— Они сожгли школу, разграбили все имущество и заставили детей тащить на себе мебель до самой границы.
Эта крупная женщина оказалась представителем ФРЕЛИМО в Голиате. На ее лице явственно читались тяготы двухгодичной засухи: оно было сморщено и как будто покрыто синяками, словно плод, слишком долго пролежавший на солнце.
Бейрут? Футболка была старше детей, которых мне предстояло учить.
— Потом они отрезали мальчикам носы и скормили их девочкам.
Входя в эту комнату, я опасался самого худшего: надписи «RENAMO МОТО» на ее стенах. «Мото» означает «огонь». Пока мы разговаривали, в комнату молча вошел какой-то мальчишка и стал заклеивать надписи плакатами с изображением президента ФРЕЛИМО Чиссано. (Клей ужасно вонял. Неужели расклейщик сам его сварил?)
— Одна девочка, ей было восемь лет, отказалась съесть нос своего брата. Тогда главарь бандитов решил в назидание остальным изнасиловать ее.
