Алексей Рыбин - Черные яйца
В это время суток можно под автобус. Можно. Попробовать то есть, можно. Но тоже шансов мало. А вот под троллейбус – это да. Под троллейбус – самое то. Ползет он, ползет, можно рядом с ним пешочком, пешочком, а потом – р-р-раз! Бросок вперед, потом прыжок в сторону, да с разворотом, этаким чертом, двойным тулупом, короче, загляденье.
Собственно, Анне Карениной, к примеру, в наши дни разве только под рогатого. Она же старенькая, уже совсем старенькая была бы. Да и не в этом дело. Приличный вокзал сразу скажет – «отказать». На перрон без билета не пустят. А старенькой Анне в очередях маяться... Нет, не пошла бы Анна на приличный вокзал. А на неприличный – туда, где без билета можно под поезд, – дворянская кровь не пустила бы.
Нет, только к троллейбусу пошла бы Анна. Есть в этом некий вызов. Вот вам, мол. Эпатаж, мать его.
Мысли о старенькой Анне, разметавшей юбки, залихватским «двойным тулупом» уходящей из жизни под старый троллейбус, заставили Огурца непроизвольно улыбнуться.
А почему, собственно, старый? Лужков следит за общественным транспортом столицы, машинный парк обновляет регулярно. Да нет, конечно же, старый должен быть. Есть в этом стиль. Есть литература. Да и живопись, наверное. Постфактум.
Огурцов ступил на тротуар. Теперь от клуба «Флажолет» его отделяла двойная асфальтовая граница. И хорошо, что отделяла. Он и так уже давно отделился. Все отделились. По-настоящему. А сейчас Кольцо, выступив неким асфальтовым символом, пролегло запретной полосой и обозначило это отделение визуально.
Мимо Огурцова прошуршал «мерседес». Не бог весть что, но все-таки... «трехсоточка». Огурцу такого в жизни уже не купить. Это вам любой скажет – до сорока хорошей машины не купил – забудь. Так и будет на своем «форде» битом рассекать под «Кобелиную любовь» из старых динамиков и воевать с долбаным замком левой дверцы.
Вот тоже – едет куда-то, ни свет ни заря. На «трехсоточке». А Огурец – на обочине. Как символично, блин.
– Слышь, мужчина.
Был во «Флажолете». Слушал рок. Понравилось? Понравилось. Что самое паскудное-то – понравилось. Молодые парни, один – просто теленок, тут и про молоко на губах вспоминать нечего, и так видно, что портвейну не нюхал в жизни, одно это молоко сраное да шипучку ядовитую жрет с утра до ночи. Точнее – с ночи до утра. А так давал, такого джазу, что мама не горюй.
– Слышь, друг... А вот интересно, если сейчас в «Пекин» зарулить – дадут пожрать? Во «Флажолете» тоже можно было пожрать, но жрать там не хотелось. Там слушать хотелось. Там необычно было. Интересно. А в «Пекине» – там только жрать. Место для жранья. Самое то. Как всегда было – захотел жрать – идешь в «Пекин»... Как двадцать лет назад, с Кудрявцевым, с Лековым. Черт бы его взял. Да, собственно, и взял ведь... А во «Флажолете» выть хотелось. Где ты, урод, Василек, где ты, мудак, просравший все, что имел, и чуть-чуть еще у товарищей прихвативший, когда во вкус просиранья вошел? Что бы ты сказал, когда этих сосунков, этого теленка, этого в жопу трезвого рокера послушал?
Нет, должны же в «Пекине» круглосуточно кормить, Москва это или не Москва? Обязательно должны.
А этот сосунок, как он легко все, как правильно... Именно так, гаденыш, играл, как они тогда хотели. Ну, положим, у Лекова получалось. Когда не очень пьяный был. А если бы он чаще был не пьяный – был бы он Лековым? Хер знает, кем бы он был, но только не Васильком. Пан или пропал, короче. Панк или пропалк. Получается, что пропалк.
А ни хрена бы ты, Леков, ни хрена бы не сказал. Либо понты кинул, либо просто нажрался мгновенно, как только ты умел. А скорее всего – и то и другое бы, в комплекте, в твоей, всем известной фирменной упаковке – с матюгами, с битьем посуды и товарищеских лиц, с разрыванием в клочья платьев интересных дам. С лековщиной, короче. Что тебя сгубило? Лековщина? Очень может быть. А может – нет.
Нет, конечно, в «Пекине» накормят. Или – ну его? Вот та же Анна – если бы она все-таки решила под троллейбус тулупом – пошла бы она сначала в «Пекин» зажевать чего-нибудь напоследок? Схарчить лангет-другой? Жюльенчик навернуть? Или по-плебейски, с нищенски пустым желудком дала бы на Садовом акробата-камикадзе? Нет, дворянская кровь непременно бы ее сначала в «Пекин» погнала. Бланманже, Дом Периньон, бекасов по-нормандски, устриц, икорочки, нет, икорочка – это для купцов, да под троллейбус с икорочкой в животе как-то не очень эстетично. То ли дело – с бекасами по-нормандски. Сразу увидят люди – аристократа задавили. А то – икорочка... Тьфу, скажут люди, совсем зажралась. С жиру бесится. А про бекасов такого не скажут. Они незаметные, ну птица и птица, только знающий человек оценит. «Бекас», – подумает знающий человек. Значит, причины у бабки серьезные были... С бекасами-то под троллейбус.
Постоит такой человек с минуту, поглядит на бекасов, опечалится да и пойдет домой Тургенева читать. И спросит себя – чего же старуха в Баден-Баден умирать не поехала, как все приличные люди, а на Садовом кольце кеды выставила...
– Оглох, что ли, товарищ?
Голос низкий, хрипловатый, со скрытой визгливостью, однако и с неуловимыми обертонами, присущими только слабому полу.
Огурцов вдруг понял, что он стоит прямо перед неопрятно одетой дамой неопределенного возраста и что эта самая дама уже в третий (подсознание зафиксировало) раз обращается к нему не то с вопросом, не то с предложением.
«Нашла себе товарища...»
– Курить есть? «Нашла себе товарища...» Огурцов никак не успевал додумать фразу до конца, все время останавливаясь на «товарище».
– Я вижу, ты удолбан, мужчина. Не вопрос, а констатация. «Нашла себе това...»
– МАРКИЗА?!!
Женщина неопределенного возраста, неопрятно одетая, открыла рот и замолчала. Зубы в неопрятном, неопределенного возраста рту были, как успел заметить Огурец, вполне респектабельные. Чуть ли не фарфоровые.
– Ты кто, мужчина? – Маркиза отошла на шаг, прищурилась. – Етит твою мать! Огурец! Ты-то здесь как? Ты же теперь крутой, говорят? Икрой рыгаешь!
Грязное троллейбусное колесо, переезжающее сухонькое тельце увядшей Анны Карениной, и красная икра в последней предсмертной отрыжке.
Коньяк «Хеннеси» поднялся из глубин желудка к гландам.
– Тебя тошнит, что ли, Огурцов? – забеспокоилась Маркиза.
– Старик «Хеннеси», – просипел Огурец.
– Кто? – не поняла Маркиза. – Ты поблюй, поблюй, как человек, покашляй макаронами, легче станет... Ой, Огурцов, тебя просто не узнать... А что за старик-то? Знакомый твой? – затараторила Маркиза.
– Более чем, – с трудом проглотив коньяк обратно, просипел Огурец.
– Иностранец?
– Угу.
– Ну, я всегда говорила, что иностранцы до добра не доведут. Помнишь, как я с ирландцами нажралась? Мне три ночи потом всякие Конаны снились, морды эти красные, ирландские, зеленые, блин, рукава... Причем, что интересно – во сне ориентируюсь нормально. Конан и Конан. А очухаюсь – что за Конан, какой Конан – откуда я знаю? Потом только сообразила – книжка такая. А как сообразила – враз мне полегчало. Потеть по ночам перестала, сон нормальный, мужики стали нормальные сниться, бабы тоже... Ну, ты знаешь. А потом мне Лео эту книжку принес – там на обложке этот Конан – ну вылитый, как тот, что ко мне во снах являлся. С чудищем каким-то пехтерится. Красочно так все, целлофанированная обложка, ну, все дела. Конан этот на обложке от крутости лопался под целлофаном. А чудище – тоже лопалось. От анатомических противоречий. Помнишь?
– А ты не изменилась. Ни на й... – Слово «йоту» Огурцу произнести не удалось. Снова подкатила тошнота, он икнул, прикрыл рот ладонью.
– Желудок не держит, – тихо вымолвил он, потея и трясясь.
– Ты тоже. Только лицом раздался. Знаешь, ты так стоял, я думала, ты под троллейбус сейчас сиганешь.
– Да? А я про Анну Каренину думал.
– Я же говорю – не изменился. В хламину пьяный – а про Анну Каренину. Или про Ленина. Курить-то есть у тебя?
– Есть. На. А ты чего, в Москве теперь живешь?
– Я где только ни живу.
Маркиза сунула в рот сигарету и вытащила из кармана бордового, с вытканными на груди желудями пальтишка – обшлага кармана были сильно потрепаны – зажигалку «Зиппо». Эта «Зиппа» по мгновенной, на уровне рефлекса, оценке Огурца должна была стоить, минимум, долларов двести. А то и все триста. Огурец чуял подлинность дорогих вещей нутром, как хороший «ломщик» или банковский служащий определяет на ощупь подлинность, достоинство и номинал любой купюры.
«Ну, пальтишко и «Зиппо» – это ее стиль. Наркотой, что ли, она торгует?»
– Наркотой торгуешь? – спросил Огурец. Последняя информация, которую он имел о Маркизе, была более чем печальна. Маркиза, по слухам, сторчалась вконец и, в этой связи, собиралась заняться курьерством. Товар возить.
– Да не-е... – Маркиза глубоко затянулась огурцовским «Мальборо». – О! Настоящие! А то я подумала было, что ты, как лох, – с «Мальборо» ларечным рассекаешь. Крутые-то, они «Мальборо» не курят.
