Джон Кинг - Английский путь
— Наверное, мы никогда не научимся. Наверное, это внутри, в генах. Как будто это было в прошлой жизни; наверное, это и была прошлая жизнь. Вторую мировую скоро забудут, и от меня останется просто еще один скелет на кладбище, который никто не будет оплакивать. Мое время прошло, но я еще жив. Я искал приключений, когда был молодым; может быть, я повесился бы, если бы не война. Кто знает, что могло бы произойти, сложись жизнь по-другому. Жизнь не была легкой, но мне не с чем было сравнивать. Война была кошмаром, но таких друзей, которых я приобрел тогда, больше я не мог найти нигде. Рабочих все уважали и любили, пока нужно было воевать, а потом все вернулось на круги своя. Я ненавижу войну и насилие, но больше всего я ненавижу то, что эти вещи привлекают. Я убивал и наслаждался разрушением. Некоторым нравится убивать и калечить других людей. Многим — жечь и разрушать чужие дома. Войны красивы. Бомбежки — поразительно красивое зрелище. Рукопашная — хуже, потому что не так легко убивать тех, чьи лица ты видишь. Только что я пришел домой из The Unity, где все мрачны и печальны, потому что прошлой ночью Боб Уэст повесился в своей квартире. Он совершил самоубийство, не оставив никакой записки. Денис плакала и говорила, что не может понять. Ему нечего было даже сказать напоследок. Он никогда не видел убитых им людей, он видел только красоту хаоса и пожарищ. Он видел красоту и не сталкивался с ужасом. Потом он понял, что делал, когда уже никто его ни о чем не спрашивал и никто не мог помочь. Может, он убил сотню людей, может быть, тысячу. Я видел изувеченные бомбами тела мужчин, детей и женщин, я видел безумие концлагерей. Там я нашел свою жену, изнасилованную и умирающую от голода. Она была волшебной женщиной. Мы были счастливы, я работал садовником, копал землю и сажал цветы. Никто не знает, через что я прошел, и это не имеет значения. Просто это сделало меня сильнее других. У каждого — свое место в жизни, и пусть богатые делают, что хотят. Так было, так есть и так будет. Главное — быть честным. Какое-то время после смерти жены я думал, что сойду с ума, но теперь я снова в порядке и готов жить дальше. Многое было неправильно, но изменить ничего нельзя. Я убивал за Англию. Я носил форму и убивал, а они давали мне медали. А теперь я сижу, пью чай и смотрю по телевизору новости о беспорядках в Берлине. Комментатор ведет репортаж из лондонской студии. Он очень возбужден. Я слышал все эти слова тысячу раз. Когда ему надоест, другие подхватят рассказ о смерти и разрушении. Они не могут по-другому. Научатся ли чему-нибудь те молодые люди, которые бегут по улицам на экране телевизора? Политики, журналисты? Но я не хочу никого учить. Через пару месяцев я снова увижу Эдди и остальных парней, а пока я уезжаю в Австралию. Это мой выбор. Я сам выбрал свой путь в жизни, и я не буду роптать. Может быть, лучше было погибнуть вместе с друзьями в бою, чем в одиночестве умереть в своей постели. Да только нет смысла умирать молодым. Никакого.
Двое англичан пиздят молодого. Он свернулся в комочек на асфальте, пытаясь защитить жизненно важные органы. У него короткие волосы, майка вся в крови. Пока еще ярко-красной, не черной. Два мужика просто развлекаются. Я думаю о том, как меня завалили на махаче с «Миллуоллом» несколько лет назад. Потом я вспоминаю Дерби, как я стоял в стороне, когда Фэйслифт на него прыгнул. Стоял в стороне, как будто это меня не касалось. Тогда, с «Миллуоллом», я уже думал, что не выживу. Что останусь инвалидом на всю жизнь. Буду ездить в инвалидном кресле. Блядь, быть избитым до смерти на футболе. Остаться лежать в южнолондонской грязи. Мы тогда не облажались, просто мне не повезло. Раз на раз не приходится. Это еще один вид лотереи. Потому что махач — это махач, и в нем в наше время нет никаких правил. Королевских114 или еще каких-нибудь. Да и вряд ли они были когда-то. Только что подготовка стала более организованной. Это добавляет кайфа, но в принципе это ерунда. Все зависит от тебя самого, это твой выбор. И с ним ты будешь жить всю оставшуюся жизнь. Каждый отвечает за себя сам.
Мы же демократичные люди. Этот немец решил прыгнуть на известных английских футбольных хулиганов, и проиграл. Его приятели уже свалили, остальные английские парни погнали их дальше. Немцу не позавидуешь. Он не успел убежать, и вот расплата. Теперь пидору приходится расплачиваться за то, что он смеялся над англичанами и прыгнул на них. Он был со своими, значит, знал, на что шел. Все это «взаимное уважение» — говно. И сейчас он лежит на асфальте лицом вниз и получает пизды от двух мужиков, которые старше его на десять лет. Тот, что покрупнее, вертится вокруг, топчет ногами голову. Он делает это вполне обдуманно. Он хочет покалечить парня. Вскрыть ему башню. Изувечить мозги этого еба-ного крафта. Считает, наверное, что этот ебаный немецкий пидор в ответе за бомбардировки Лондона, Ковентри и Плимута. Ебаные мрази. Хотят убить парня. Оставить лежать как уличный хлам, чтобы родители через пару дней опознали его в одном из местных моргов. Привезли домой в гробу. Домой, в какую-нибудь маленькую немецкую деревню в нескольких милях от Берлина. Потом они похоронят его и будут вдвоем плакать на могиле. Этот чел просто топчет его своими кроссовками.
Я подхожу к ним и бью того, кто пинает немца в голову. Бью прямо в лицо, бью сильно. Никакой паники; я хочу сломать ему нос. Я снова сжимаю кулак, бью еще раз. Он отскакивает назад, держась руками за голову, наполовину от боли, наполовину от удивления. Он с меня ростом и немного моложе, но он мудак. Только трусы или психи могут часами пинать лежачего. Запинать лежачего до смерти. Меня бесят такие вещи. Если ты считаешь себя сильным, тогда иди вперед и доказывай это. Такие пидоры только и ждут падаль, как гиены. Их не бывает впереди, когда идет махач, зато чуть что не так, они съебывают первыми. Это просто два мудака. Во время войны они истязали бы пленных и насиловали женщин. В общем, скам. Среди чего угодно бывают отбросы. Во всем нужно следовать принципам.
Второй оборачивается и кричит, что они англичане. Думает, что я перепутал их с крафтами. Я кричу ему «иди на хуй» и заряжаю по яйцам. Он уворачивается, и удар не достигает цели. Я пытаюсь ударить его ногой в лицо, и он отпрыгивает назад. Он — лох, он не достоин называться англичанином. Он хватает своего приятеля и уводит его. Я смотрю, как они уходят, потом смотрю на немца. Он еще двигается, пытается ползти. Я переворачиваю его и вижу, что лица просто нет, только кровь и сопли. Мне сразу вспоминается рассказ Гарри пару недель назад, как раз когда мы удолбились с Родом. Удолбились в хлам, а Жирный нес всякую ерунду, как обычно. Он тоже дул с нами, но, наверное, так волновался из-за предстоящей поездки, что шмаль его просто не брала. Он начал говорить о том, как он представлял себе лицо застреленного Болти. Можно ли, интересно, было различить черты, или ничего, остался только череп. Я не хочу сейчас думать об этом, потому что это пиздец. Мне не нужна паранойя, но те слова Гарри почему-то запали в душу. Сейчас я смотрю на лицо, которое может быть чьим угодно.
Я нагибаюсь и поднимаю парня. Ставлю на ноги, придерживая за воротник. Вначале он шатается. Его ноги дрожат, но понемногу он оживает, как перезапущенный компьютер. Виснет на мне. Понимает, что я не собираюсь его бить. Думает, наверное, что я местный. Он не очень-то легкий, и я то ли отвожу, то ли отношу его к кирпичной стене. Он опирается на нее и стоит, переводит дух. Достает платок из кармана и вытирает кровь. Собирается с мыслями. Смотрит на меня, потом смущенно отводит глаза. Я проверяю пульс у него на виске, потом смотрю в ту сторону, откуда еще доносятся крики и звон стекла. Наши идут дальше, разносят один магазин за другим. Там еще вспыхивают какие-то драки. Рэмпэйдж продолжается. Я должен догнать остальных, потому что мне дорога каждая секунда кайфа.
Я стою рядом с ним примерно минуту. Шум постепенно затихает вдали, и вот уже мы вдвоем на пустой улице. Внезапно мне начинает казаться, что я в каком-то мертвом городе. Все торопятся принять участие в махаче, только мы остались сзади. Я снова смотрю на молодого; он стоит, наклонившись вперед. Похоже, собирается блевать, но нет. Снова идет кровь, но это всего лишь сломанный нос, ничего серьезного. Хотя хуй знает, может быть, еще что-нибудь сломано, или какое-нибудь внутреннее кровоизлияние или еще что. Он выпрямляется, выглядит уже получше. Начинает говорить что-то, но я качаю головой, смеюсь и ухожу. Я тороплюсь догнать Марка, Картера и остальных парней.
— И когда на войне это случается с тобой, как со мной, когда весь мир сходит с ума и миллионы погибают по всей планете, тебе приходится решать самому. Я видел ползущего немецкого подростка и автомат в его руках. Может быть, он собирался бросить оружие, а может быть, нет. Я выстрелил первым, хотя мог бы просто выбить у него автомат, но даже не подумал об этом. Я видел людей с развороченными мозгами, выпотрошенными кишками, зовущих своих матерей. Людей с оторванными и оставшимися лежать в грязи яйцами и вскрытой грудной клеткой, в которую стекала дождевая вода. Кастрированных шрапнелью и истекающих кровью. Многие из них даже не были мужчинами. Да я и сам был тогда ребенком и мало что знал о жизни, и когда я увидел мальчика, я даже не попытался подумать. Может быть, я совершил преступление. Я выстрелил ему в голову, и она разлетелась на части. Я просто изрешетил его пулями. Не знаю, сколько раз я выстрелил, там хватило бы и одного патрона. Потом я проткнул его штыком, но он уже был мертв. Я воткнул штык раз десять, не меньше. Он был еще моложе, чем я, он остался лежать в грязи, а я побежал вперед. Вряд ли его даже похоронили. Наверное, он был храбрым парнем и заслуживал лучшей участи. Я оставил гнить его труп. Тогда я был сумасшедшим и свирепым, я убил бы любого. Я жил и думал обо всем. Я женился на женщине из концлагеря, я ненавидел тех, кто ее насиловал там, тех, кто отдавал приказы, тех, кто в ответе за все изнасилования, убийства, пытки и эксперименты. После войны я постоянно думал об этом, но так и не пришел к какому-нибудь выводу. Я видел Манглера, но что я мог сделать? Никто не хочет вспоминать об этом. Шла война, и случались плохие вещи. Я не ищу оправданий; я всегда вспоминал того мальчика, и я вспоминаю его сейчас. Везде была грязь. Но я был верен присяге. Может, все могло бы быть по-другому, я ни в чем не уверен, и это самое худшее. Когда по телевизору я вижу встречи ветеранов войны, как они трясут друг другу руки, я думаю о том, что я вполне мог бы там встретить того парня, с женой, детьми и внуками, если бы не убил его. Я мог бы сидеть с ним в немецком парке и пить пиво. Но я не знал бы, что ответить, если бы он сказал мне «спасибо».
