Андрей Рубанов - Великая Мечта
Достал из кармана украденную из-под носа коменданта и пристава кожаную книжицу и ловко поймал выпавшие из нее ключи от автомобиля.
На улице потемнело и потеплело. Падал снег – крупный, словно в мультфильме. Я шел, сунув руки в карманы и глубоко дыша носом. Отошел пятьдесят метров от здания. Свернул за угол. Оказался на территории скромной автостоянки. Посетив вагончик, обменялся рукопожатием со сторожем и угостил его сигаретой, затем одолжил у него особый пластмассовый веник, подошел к одной из машин и счистил с нее снег.
Это очень простая машина отечественного производства. Кстати – моя. Я завел мотор и некоторое время посидел в размышлениях. Выехал со стоянки. Вдруг остановился. Сквозь снегопад мне стал виден приближающийся Юра.
Он сел. Осведомился почти равнодушно:
– Что за машина?
– Моя.
– Значит, у тебя есть еще одна машина?
– Естественно.
– Я не знал.
– А никто не знал.
– Новая? – Юра одобрительно хлопнул ладонью по передней панели.
Я покачал головой.
– Та была лучше, – сказал друг.
– Эта тоже ничего. Советская техника. Простая и дешевая в эксплуатации.
– Не боишься, что и эту отнимут?
– Нет. Чего ты боишься – то ты создаешь.
– Согласен.
– Кстати, и деньги у меня тоже есть. Лежат в надежном месте. Немного. Хватит на полгода безбедной жизни.
– Значит, ты всех обманул, – печально констатировал друг. – Даже меня.
– То есть – себя.
– Я так и сказал.
– Да, обманул. Немного. Извини. Я не мог иначе. После тюрьмы я стал очень дальновидный. Приходится обманывать всех. И самого себя тоже.
– Останови машину.
Я послушно затормозил. Друг, однако, не спешил выходить.
– Пора мне, наверное, – задумчиво, старым голосом произнес он.
– Совсем уходишь?
– Да.
Вместо облегчения я почувствовал беспокойство и даже сделал руками несколько мелких лишних движений.
– Не может быть. Не верю, что ты так просто уйдешь. Шизофрения сама собой не вылечивается.
Юра покачал головой.
– Ты не шизофреник. Ты просто устал. И не потому устал, что слишком много дел делаешь, а потому, что делаешь не свое дело. Ты что, с детства мечтал строить гаражи? Или продавать нефтяные насосы?
– Нет, конечно.
– Вот и подумай об этом. Помолчали.
– Оставайся, – предложил я. – Обещаю больше тебя не обманывать.
– Сначала выполни те обещания, которые уже дал. А потом новые раздавай.
– Оставайся, Юра.
– Нет. Здесь все не мое. Я в твоей жизни ничего не понимаю. Ты тратишь слишком много сил для достижения слишком мелких целей. Я ухожу.
– Вернешься?
– Может быть.
– Через пятнадцать лет?
– Бог знает. Справишься без меня?
– Попробую. Завтра компаньон вернется – вдвоем легче будет.
– Кстати, ты так и не сказал, кто твой компаньон.
– Иванов, – признался я, почему-то застеснявшись. – Кто же еще. Ты ведь создал всю мою жизнь. Я теперь доверяю только тем людям, которым доверял ты. А ты, кроме меня, доверял только Иванову...
– Привет ему передай. А мне пора. К своим.
Юра показал рукой.
Я повернул голову и увидел их всех.
Они стояли неисчислимой тесной толпой и молчали. Ни одного старого лица. Ни единой седой головы. Все как один молоды и серьезны. Солдаты в пятнистых маскировочных халатах. Бандиты в кожаных куртках. Шоферы в ватниках. Рабочие в спецовках.
Ушедшие до срока. Насильственно умерщвленные. Сгинувшие в автокатастрофах, зарезанные в пьяных драках, подорвавшиеся на фугасах, издохшие от наркотиков. Расстрелянные, задушенные, обезглавленные, закатанные в бетон, разорванные на куски, прошитые автоматными очередями, закопанные живьем. Сгоревшие в танках, расплющенные колесами грузовиков, отравившиеся ядовитой водкой. Русские и таджики, украинцы и калмыки, казахи и чеченцы. Атлеты и доходяги, интеллектуалы и неучи. Иные взгляды были прямы и ясны, другие мутны и подозрительны. Иные лица красивы и благородны, другие перекошены и отмечены печатью порока. Но все как один – юны, чудовищно юны, непростительно юны. И все – мертвые.
Юра вышел и махнул мне рукой.
Мимо на бешеной скорости пронеслась огромная машина, переполненная хохочущими обдолбанными блядьми, коим ныне нет числа в благословенном отечестве моем.
Из переулка я выкатился было на проспект – но асфальтовая река, сколько хватало взгляда, была запружена сотнями стальных туловищ. Кое-как докатившись до ближайшей станции метро, я решил дальше двигаться пешком.
8
Добираться вечером из Москвы в пригород – дело хитрое. Самый быстрый путь – на метро до вокзала, оттуда час с четвертью на электрическом поезде, далее на такси до места. Быстро оно быстро, но очень некомфортабельно. Пригородный поезд в пятом часу вечера представляет собой клоаку.
Когда-то, восемнадцать лет назад, я катался ежедневно – в университет и обратно – и неплохо себя чувствовал. Грамотный студент всегда знает, как, когда и на какой поезд ему ловчее сесть, чтобы и в проходе не маяться, и билетных контролеров избежать. Потом появился Юра, и автомобиль – начиная с того же девяносто первого года я годами не заходил в зеленые вагоны. Затем – на рубеже девяностых и нулевых – количество машин на московских и подмосковных дорогах резко увеличилось, и перемещение в пространстве потребовало ловкости и расчета: где-то на авто, где-то на метро, где-то на поезде, потом такси поймать, или, если хочется большего комфорта – едешь на автобусе, в мягком кресле; в общем, спустя десять лет я снова стал практиковать поездки на пригородных электропоездах – и поразился перемене. Все стало гаже. Грязнее. Опаснее. Появились (стихийно, естественно) «курящие» вагоны – нечто неслыханное во времена моей юности; изобретение ежевечерне возвращающихся со столичных фабрик в свои предместья пролетариев. Эти ушлые и дошлые ребята еще на Курском вокзале лезли во все двери и окна, как балтийские матросики в Зимний дворец, занимая по десять – пятнадцать мест каждый. Туда положил газетку, сюда – сигаретку, занято!!! На последующих станциях подсаживаются громогласно матерящиеся корефаны; откупориваются фанфуры с водярой, достаются карты – и понеслась. В иные вагоны без пистолета заходить было нельзя. Охлос гужевался со страшной силой. Раскрасневшиеся физиономии, помутневшие глаза, прилипшие к губам окурки, брань и хохот, бухло всех видов и цветов, там вольно блюют, здесь меж делом выясняют отношения – я очень люблю людей, но вид многих сотен торжествующих хамов подвергал мою любовь сильнейшему испытанию.
Здесь я могу быть неправильно понят. Меня действительно учили любить людей. Конкретно – пролетариат.
Начиная с «Букваря» и заканчивая мощным томом «Истории КПСС». Общим числом – одиннадцать лет меня упорно, вдумчиво и поэтапно учили любить пролетариат.
Но сегодня вечером, пережив сердечный приступ, имея в заднице семь кубов дибазола, отдав за долги последние столы и стулья, стоя на подламывающихся ногах в насквозь продымленном вагоне, слушая, помимо воли, доносящуюся отовсюду ругань (и ругань-то у них вся какая-то плоская, неинтересная, невкусная), изливающуюся из насквозь сожженных Бог знает какими жидкостями глоток, наблюдая во множестве некие замысловато деформированные лица, материализовавшиеся, кажется, прямо из второго тома сочинений Николая Алексеевича Некрасова, – я вдруг взял и перестал любить людей – всех, кроме самых близких. Не возненавидел, нет. Кто они такие, чтобы я удостоил их своей ненавистью? Но любить – перестал.
Такое бывает. Идешь себе, спешишь по своим делам, симпатизируешь, бля, человечеству – да вдруг перестаешь.
Если бы в этот момент за моим поясом оказался нож – я перерезал бы полвагона. Или весь вагон.
Впрочем, может, и не перерезал бы. Интеллигенция часто склонна переоценивать свою отвагу.
В трех тюрьмах сидел, а таких лоснящихся сальных морд, таких маргариново отсвечивающих, свисающих брылей, такой дикой, ничем не мотивированной, быдловато-хамоватой идиотической веселухи – отродясь не видел. Как говорил в таких случаях лауреат Государственной премии академик Лихачев: «Я таких бушлатом по зоне гонял».
«Однако, – сказал я себе, – и тебе не стоит снимать с себя вины. Не сам ли ты, когда-то поспешно сбежав отсюда в кожаное кресло собственного личного комфортабельного автомобиля, простого и дешевого в эксплуатации, отдал эти зеленые вагоны на растерзание дикарям? Не сам ли ты с удовольствием поучаствовал в процессе расслоения, безоглядного дележа общей земли, домов, улиц, дорог и магазинов на то, что отошло избранным и то, что осталось для всех прочих? Теперь вот задыхайся и нюхай. Тут ныне не твоя территория. Ты сам ушел отсюда. По доброй воле. Вместе с миллионами таких же любителей так называемой «лучшей жизни». Завели себе машины, запрезирали остальных, поехали – и вдруг оказалось, что вас, таких, слишком много! А места – мало! Кошмар! Пробки! Вернулся обратно, в зеленый вагон – а там уже другие ребята устроились, с пивом и сигаретами, и теперь они смотрят на тебя, как и должны смотреть; так смотрят, как и сам бы ты смотрел, если бы остался с ними – с великим злорадством. А пролетарии они или нет – это не важно.
