Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла
Ворон не только проводник мира мёртвых, но и символ мудрости. Герман стал его вороном. Его духовным учителем. Максу показалось, что эта песня получилась слишком чувственной и почти сексуальной. Она об их связи, что тянется одиннадцать лет, об их платонической безумной любви. Она могла бы показаться слишком гейской, но Максу было уже нечего скрывать.
Третья песня должна быть о женщинах. Про всех, от шлюх до богинь. Сколько их было? Ну, может быть, около тысячи, может больше. И так немного тех, кто оставил след в душе. Кажется, это были Элис, Джули и Кэт. И всех их нет рядом. Одна бросила его. От второй он сам ушёл. Третья умерла. Был ли кто-то ещё? Кажется, Лукреция. Самый тупой и ебанутый роман в его жизни. И все тёлки жуткие стервы. Кроме Джули. Её жалко.
Максу нравился текст этой песни, впервые он писал о женщинах что-то не пошлое. В этой песне тоже было много трагизма. А блюзовые аккорды добавляли безысходности и краха.
Он отложил гитару. На сегодня всё. Главное, не умереть во сне.
Его сны были живительным раем. В них была Кэт и её нежные объятья. Он ощущал их почти физически. Ещё чуть-чуть и можно почувствовать на шее её тёплое дыхание.
— Не покидай меня, — шептал он, чувствуя, как медленно рушится иллюзия. Хотелось просто взять и выстрелить себе в висок. Но нельзя. Альбом ещё не закончен.
«Вся моя жизнь реквием по ней, — писал Макс в своём бумажном дневнике. — Кэт ушла, оставив меня наедине со своим адом. Я больше никогда не смогу быть прежним. Наверное, где-то там наверху решили подарить мне ненадолго кусочек счастья. Я был не очень хорошим человеком и его у меня забрали. Но я не буду проклинать Небо, я скажу «спасибо» за то, что было со мной. Ведь я был счастливей всех на свете. Я теперь я болен и разбит. Мне тридцать лет, я не прожил и половины жизни, и я уже видел столько, что с меня хватит. У других в этом возрасте всё только начинается. А у меня уже морщины вокруг глаз и седина пробивается. Но я нравлюсь себе таким. Я больше не мальчишка. Я наконец-то стал взрослым.
Я иногда подумываю пойти на войну. Умереть достойно. Но я так и не нашёл стороны, которая была бы мне по душе. Я ни с кем. Стоит только задуматься, мне противна сама идея войны. Она противоречит моей природе. Я не был бы способен убить человека. Я даже животных обижать не могу. Они чище нас. Мне противно есть мясо. Хотя, когда-то я любил его.
Или думаю бросить всё и уехать на Тибет, постигать практику умирания. Я много читал об этой технике, что даёт тебе шанс уходить в лучшие миры. Можно даже до божества мелкого дослужиться. Но я чувствую себя слишком грязным для такого шанса. Слишком уж я засрал себе карму. Вот сижу здесь и пытаюсь искупить свои грехи в песнях. Исповедаюсь перед всем миром и уйду в небытие».
Макс почти ничего не ел, погружаясь в тяжёлые тягучие сны. Депрессия его убивала.
* * *Герман вдруг понял, что Макс чувствует его приближающуюся смерть и постепенно угасает сам. Потому что они просто не могут жить порознь на этой земле. Они были связаны, а это страшнее всех самых страшных чувств. Словно они заключили контракт с самой музыкой, которая всё никак не хотела их отпускать. Теперь же срок договора истёк, и настало время платить по счетам.
Герман выпил ещё виски. У него случился провал в памяти. Последнее, что он помнил, это то, как выходил из бара и ловил такси. Теперь же он с больной головой сидел в салоне самолёта, готовящегося взлететь. И вроде бы ещё не поздно встать и выбежать оттуда, но не осталось сил действовать. Да и рейс оказался не самым удачным — с пересадкой в Нью-Йорке. Герман готов был целовать землю, когда с больной головой сошёл с трапа в Новом Орлеане. Вокруг царила жуткая влажная жара. Герман не знал, с чего ему так плохо, было ли это похмельем или же новыми шалостями организма.
Он арендовал машину и отправился по указанному Максом маршруту. Он мчался сквозь душный смрад Луизианы, через болота Миссисипи и рой мошкары, прилипающий к лобовому стеклу. Он въехал в небольшой городок, стоящий вдоль трассы. Герман просто не смог проигнорировать алкомаркет. Здесь, вдалеке от опиума, надо было хоть чем-то себя развлекать. Он захватил две бутылки бурбона и один непонятного вида сандвич. Очень уж хотелось есть. Герман надкусил его пару раз и выкинул из окна. Нищий старик подобрал остатки сандвича, брезгливо уставившись на проходимца.
— Эй, где здесь Дом Самоубийц? — спросил Герман.
— Что тебе надо? — крикнул на него старик. — Вали в свою Англию! Понял?
Герман сделал над собой усилие, имитируя русский акцент.
— Прямо и нахуй! — сказал бомж, указывая на не заасфальтированную дорогу, отходящую от основной трасы.
В окрестностях пахло болотами и сыростью. Герман уже решил, что заблудился, пока дорога не выехала в серое поле, где, словно из-под земли, выросло дерево с прогнившей сердцевиной. Его оплетала пуэрия, создавая иллюзию зелёной жизни в мёртвом теле. Что, если мы все ещё живы только благодаря паразитам сознания? Дерево скалилось своим огромным ртом. Герман остановился, вышел из машины и опустил руку в дупло. Там оказался только ворох бумаг. Дерево долгое время служило кому-то почтовым ящиком. Среди полуистлевших писем на дне покоилась серебряная пуля на цепочке. Герман, сам не зная зачем, нацепил её на шею. Он взял одно из писем.
«Любимый, не терзай себя. Жизнь продолжается. Я всегда буду с тобой. Живи, пожалуйста.». Его пробил холодный пот. Письмо не было подписано, но он знал от кого это и кому. Он взял конверт с собой, чтобы передать Максу. В дупле было ещё одно письмо, написанное уже другим дёрганным мужским почерком.
«Мелкий, что ты надумал, чёрт побери?! Если ты сдохнешь я найду тебя, воскрешу и буду убивать снова и снова. Не шути так. Я Там был и всё видел. Тут тысяча градусов по Кельвину. Мне больших трудов стоило сюда пробраться».
«И Фокс тут», — подумал Герман, кладя письмо в карман.
Он сел в машину и проехал оставшиеся сто метров до дома. Вокруг было солнечно, только вот особняк был в тени и казался таким холодными и мрачным, словно его взяли с другого фото и как-то неумело приклеили сюда. На притолке красовалась свежая надпись «Копай мою дыру в Ад», наверняка это было сделано рукой Макса.
Ржавые ворота были распахнуты настежь, двор сплошь усеян сухими листьями. В небе с невероятной скоростью проплывали тяжёлые серые облака. Они казались комками грязной ваты, которыми добрый таксидермист набивает чучела. С этой жарой Герман уже и забыл, что на дворе конец октября. Он поднялся по ветхим ступеням. На двери не было звонка. Зато имелся колокольчик. Герман долго звонил, пока в ушах не начало гудеть. Он осторожно толкнул дверь, она подалась. Он шагнул вперёд в душную темноту дома. Кто-то спускался с лестницы. Герман слышал звуки неуверенных тяжёлых шагов. Макс спустился вниз, держа наготове ружьё. Его шатало, он с трудом держался на ногах. Растрёпанные волосы, прилипшие к щекам, небритое лицо и задурманенный взгляд. Он был одет в одни лишь рваные джинсы, сплошь покрытые пылью с бурыми пятнами, так похожими на кровь. Тело ещё хранило следы хорошей формы, хотя по бокам уже начали проступать рёбра.
Герман стоял, не смея шелохнуться на прицеле у психопата. Он просто не мог отвести от него глаз. Красота и безумие со смертью в руках. Как же приятно ощущать себя почти мёртвым. Тогда даже смерть не страшна.
— Сначала я убью тебя, — сказал Макс. — Потом вынесу свои гениальные мозги.
Герман понимал, что умолять бесполезно. Он выпрямился в полный рост, готовясь умереть гордо.
— Целься в сердце. Я ничего не почувствую. Оно разбито, — Герман откинул голову назад и раскинул руки, готовясь принять дозу свинца.
Коллекционное ружьё — оружие эстетов. Раздался выстрел, Герман закрыл глаза в ожидании смерти. Пуля лишь врезалась в стену, вызвав фонтан пыли, и, отрикошетив, упала на пол с глухим звуком.
— Мне кажется, попасть с такого расстояния было бы проще, чем промахнуться, — губы Германа исказились в презрительной усмешке.
Они около минуты стояли, глядя друг на друга, пока Макс просто не сполз по стенке. Герман подкрался к нему, забирая ружьё из ослабших рук, чтобы оно больше не вызывало соблазна умирать. Лёгкое суицидальное помутнение миновало его больную голову. Герман присел рядом с Максом и коснулся рукой его волос. Тот издал странный звук: что-то похожее на довольное рычание.
— Это не я, это дом, — сказал он, приоткрывая глаза. — Я же никого не могу убить, я слишком добрый.
* * *— Вставай, я отведу тебя в ванную!
Макс открыл глаза, чувствую знакомый голос. Ласковые руки перебирали его спутанные волосы.
— Тебе станет лучше.
Макс поднялся на ноги, опираясь о руку Германа.
— Пойдём. Приведешь себя в порядок, а потом мы съездим в город позавтракать. Ты так же любишь пасту и пиццу, как раньше?
