Яна Гецеу - Я, Дикая Дика
— Трахни меня, Ветер, пожалуйста! Трахни, я хочу, я не могу больше!
Я шла под дождём и думала — ну вот нахрена, скажите мне, нахрена человеку в двадцать один год, работающему не то каким-то учётчиком, не то что-то в этом дурацком роде такие длинные, острые ногти? Оцарапал меня опять! Я спрашивала об этом, заглядывая в глаза каждому второму встречному, потому что каждому первому в глаза заглянуть не успеешь. Но прохожие не знали. И собаки — не знали. Дождь холодный, кофта из белой, наверное, десять раз в серо-буро-козявчатую превратилась. Ну почему вот я куртку не надела, а?! Кожа замёрзла страшно. Между ног какой-то долбучий дискомфорт, как будто Tampax из стекловаты запихала. Этот шиз драный, видимо, заразил меня чем-нибудь, мало ли с кем ещё трётся? От этих мыслей я разревелась — не хочу, нехочу делить его с кем-то!! Даже с Гдетыгдеты, особенно с ней! Тех, других, я хотя бы не знаю на рожу, и они для меня вроде невыразительных теней. Однакож, сумевших инкогнито мне передать привет неприятностями между ног. Толстые, жирные, как напившийся комар, капли противно влепляются в лицо, и прямо по болезненно набухшим от ПМС соскам. Раздражает СТРАШНО! «Прекратите издеваться, уберите же щипцы!» — отмахиваюсь от них, но они такие назойливые и тупые — ни черта не объяснишь, в упор не понимают! Внешний мир весь пытается влезть в меня не только с воздухом, но и этой мерзкой, долбучей водой! И если от первого избавиться ну никак — в детстве поставила тыщу экспериментов по прекращению дыхания, что, понятно, закончилось крахом, задыхаешься и всё тут! К Богу в гости было рано, и я успокоилась на том, что ещё найду способ не дышать и оставаться сколько положено в ненавистном мире! — то от второго внешнего насилия мира, дождя, с его погаными сперматозоидами — дождинами, ввинчивающимися в меня сквозь непомерно растягиваемые поры кожи я могу, и избавлюсь непременно! Для чего поспешно влетаю в первую попавшуюся стеклянную дверь. Тупо замираю на мгновение, ослеплённая злостным светом — я попала в дорогой бутик. Понятие «цена» не имеет совершенно никакого значения для детеныша туго набитых баблом человеков. И я решаю — ну, раз заперлась, значит, пора снова включать Пэрис Хилтон. С собой — несколько десяток, мятых, намокших в кармане джинсов. Зато есть пластиковая карта. И чек выписать завсегда можно на папу. Две крашеные дуры с плоскими масками — Давай больше плати! — подваливают ко мне. Я их интеллигентно посылаю очень далеко отсюда, и закапываюсь с башкой в кучу всякой бесцветной дряни — «это так модно в сезоне!» — ЭТО — да, это всегда модно! Тем более, в ТАКОМ сезоне. Когда дождь меня грязно изнасиловал, а Ветер — просто поимел. А сезончик ещё тот! Ни лица у него, ни выражения. Как заведённый труп — дождь, мерзавцы толпами. И я — в изгаженной бывшей белой кофте. И стразы отваливаются — «берите, девушка, это Ли Купер. Стразы долго проживут, ни одна не упадёт!» Как гадко липнет к телу мокрая ткань, она тоже хочет кожу с меня снять, сука! И в чёртовом раздражении сдираю ненавистную вещь, швыряю её продавалке прямо в руки. Надо же, поймала!
— Выбросите это, немедленно! — и подумав, добавила до кучи: — Пожалуйста!
Равнодушно развернувшись, прошлась по залу в лифчике. Да и джинсы тоже на хер! И вот я в мокром белом белье — зеркала угодливо являют просвечивающие местечки, и дурацкий-дальше-некуда цвет волос — шляюсь по рядам вешалок. Охранник слюняво ухмыляется. А ведь ему бы надо меня выгнать к долбанной матери, и всё такое! Пара посетительниц немеет. Я нарушаю общественный порядок — и ничего! Это ведь так и надо, они же ВСЕ точно знают с малолетних соплей — такпозволяют выгрёбываться только деньги. Причём, если это не твои деньги. Свои, кровные, так не побросаешь в помойку негодных капризов. Ну, и терпите, и давитесь грязной пеной зависти! Не зря же мои дорогие производители бросали меня одну в плохонькой квартирке, битком набитой злыми духами мучительных детских страхов, и одной-единственной молитвой — чтобы насталвечер и святые Они пришли домой!!Я всё думала — неужели, ну неужели же для того поковеркано моё детство, изломана моя слабая психика, чтобы я сейчас могла рыться в Гуччах и Мексах как ленивая курица? Это им на извращенный алтарь брошено святое, пугливое и невинное, то, что должно быть САМЫМ ЛУЧШИМ в жизни каждого человека — ДЕТСТВО?! И не просто, а моё, моё детство, граждане-господа!!! Да, Иваночка, да, детка моя сладкая, мусю-сю! На вот тебе оранжевенькую простецкую тряпчёнку за 2 800, не мерзни! Твое здоровье ведь ох, как дорого! Один подгнивший зубик в 3 400 обошёлся. И + пузырёчек коньячку, чтобы со следующим зубиком всегда могла на дяденьку-оченьхорошего-стоматолога рассчитывать! Да, а кстати, деточка — ну неприличненько же в трусиках — вот тебе юбочка за 1 250, джинсовенькая, со складочками, и такая, бля, коротенькая — вся попа наружу! А попа-то не хухры-мухры, 102 сантиметрика уже! Ну да, как раз для такой юбочки, и делают же, думают, хорошо смотрится? Уроды. Тогда уж и ремешочек к ней за 1 780. И галстучек — не в тему, зато за 2 870. Чулки в клеточку — вот это я люблю. Куртку серую, невыразительнейшую, и не в тему. Сапожки проститутские на шнуровке до колена. Сигарету у охранника. Чек на папино имя. Позвонили — удостоверились. Расплылись в улыбочке. Ах, да! Напоследок ненависть к этим убожествам взяла своё — прошвырнулась ещё раз по залу. Выбрала что-то совсем уж идиотическое — полосатое. С железяками и стразами, и впихнула продавщицам. Заотнекивались, курицы, а сами — довольны. Халява! Взяли, не подавились, суки.
Выходя, я несколько успокоилась. Не суки они. Сука — я. А они — серость, тупая безликая каша. Отвратительная человечина. Какое имя не дай — дрянь, уродцы, всё не под них. Они вообще ничто и имени никакого не надо. Безликие и безымянные.
Кажется, это и называется гордыней, и есть один из страшнейших грехов, наряду с самоубийством. Чтож, судьба, значит. Вкус суицида я уже знаю отлично. А гордыня всегда при мне была. Пыталась я честно, жить и быть в ихбытии. Ни-фи-га. Не могу. И не подлежит обсуждению. Сама с собой я всё давно обсудила. И вам объяснять не буду. Непонятно — и не надо. Не люблю я вас. Точка.
Вот иду, значит, попой верчу направо-налево. Приключений на неё ищу. Подъезжает этот… как его? — на байке, короче, черном «Урале». Ничё так, на лицо. Забыла, как звать. Поздоровкался, слез с машины, обниматься давай — ну прям так и соскучился! Просто трахаться хочется, да видимо не с кем. Не байк же ему трахать — не кобыла. Стою, он меня лапает, трындит чё-то, я не слушаю. Думаю — дать — не дать? Вроде как, отчего бы и нет? Ветра мне маловато. АУ (автоматическое удовлетворение) с другими, да и только. Но Ветер — меня не любит. Я хочу его круглосуточно. А он делит меня с кем попало, и даже ни капли не волнуется этим. Горько мне, ох, больно! Да ещё и что-то не проходит дискомфорт между ног…
— Айда, поехали!
— Куда, блондиночка моя? — рожа наглая, симпатичная, пару дней небритая.
— Куда хочешь! — и непристойно вильнула бёдрами. Пропади всё пропадом.
— Серьёзно? Ну смотри! Поехали.
Вот теперь вы радостно подрагивая ждёте описания дальнейших событий, смачно-похотливых в своих подробностях. Прошу!
Приехали на какую-то укромную поляну, на берегу Уфимки. Солнце после дождя светило с жуткой силой, будто стремясь скорее испепелить жизнь земную. А да, вам не это надо сейчас. Ну, про «это». Дело было в какой-то железной хреновине, по-типу заброшенной лодочной станции. Я забралась туда первой, юбка задралась до ушей, безымянный он присвистнул, и смачно облапал. Достал из кармана кусок клеёнки, специально видимо, заготовленный. Расстелил. Сверху куртку. Ложиться я не стала, приняла другую позу. Какую — да сами навоображайте. С широко разведенными коленями и упором на локти. Чё сказать — куннилингус был редкостно мастерский! Так даже Ветер не умеет, а ведь я полагала, что лучше умельца нет! Байкер то нежно, то настойчиво проводил языком, слегка прикусывая… и всё так в момент нужный, будто чувствуя, чего мне именно в данную секунду надо, чтобы слишком быстро не кончить, и непрерывно скользить, как по канату над пропастью в бесконечном блаженстве! В оргазм я сорвалась, как в эту пропасть, и летела целую вечность. Кажется, я кричала и извивалась, не знаю. Помрачение сознания, во время которого он деликатно ждал моего возвращения в мир живых. Когда я открыла глаза, он дрожал от нетерпения. Я посмотрела на него с недоумением — ну что за мудак станет дожидаться, пока девка в себя придет? Чё, думает, я ему теперь дам что-ли, такому тупому? Да не надо мне больше, а он мне никто, чтобы снова раздвигать ноги из признательности или жалости. Он, мало того, ещё и попытался взять меня, не сообразив, что ПОЗДНО! Я оттолкнула его, шепчущего какую-то уговаривающую хрень, и пытающегося повалить меня на спину. Но он, весь в дурмане нетерпения принялся настаивать, а я тогда применила злобное ядовитое оружие, страшнее которого в подобный момент не придумал бы и Сатана — засмеялась гадливо и противно. Его это как громом поразило. Если бы горящая стрела воткнулась в самую простату — он бы, наверное, только тогда испытал подобное, могу лишь туманно представить! Я заткнулась, и без тени жалости — мерзкая сука, зачем так, редкостный любовник, за что ему? — прошкандыбала к выходу, даже не оглянувшись на него, сидящего в жалкой позе, и не знаю — может и дрожащего. Ветер не любит меня. Ветер не хочет меня, а лишь моё доступное сытое тело. Мне никогда не стать панком, и даже просто человеком по-настоящему дорогим извращённому широфренику — Повиликину Гавриилу Евгеньевичу, Гане — Ветру. И вот вся эта обида отдана ему — безымянному байкеру, восхитительно владеющему языком, и СОВЕРШЕННО ни в чём передо мной не виноватому. А я — отработанная Ветром шлюха, пузырь из-под водяры, вышвырнутый тяжелым ботинком на помойку за ненадобностью — я пуста и стеклянна. Пешком пересекла два квартала, вечерело, от сырости стучали зубы — солнце чёртово как накалило так и отступило, с равной злобой. Изощренный расчёт — поджарить и заморозить. Странный и непонятный октябрь. А с меня будто все пенки сняли. Грязная я тварь. Достала ключи от запасной квартиры — вон мой дом, новехонький, отличный, крыша зелёная. Предками купленная хатка специально к моему восемнадцатилетию. Умницы, они с тех пор туда ни разу не сунулись, только чтобы чисто технически проконтролировать процесс отделки. Там всё моё, в том числе и стратегический запас спиртов. Я могу периодически жить там сколько вздумается. Сначала пару месяцев выдержала, но готовить самой и обсуждать сериалы с мамой по телефону оказалось стрёмно, и я вернулась к предкам. Сохранив полную свободу выбора мест обитания. Единственно лишь, что на их территории я соблюдаю их Конституцию, а у меня они подчиняются моей анархии. То есть, анархия лишь для меня. Вот так.
