Эдуард Лимонов - В плену у мертвецов
Многие его истории: о побоях. О битье кулаками, и ещё клюшками для травяного хоккея. Он сообщил, что всегда ездил и ходил с клюшками в спортивной сумке. Что для достоверности вступил в клуб травяного хоккея. Что клюшками удобно ломать руки: наказывать. Нанесение тяжёлых телесных повреждений стало любимым занятием Лёхи ещё в школе. Вместе с подлыми налётами на квартиры друзей и знакомых. Метод всё тот же: делаются слепки с ключей.
Признаюсь, я думал, что он преувеличивает телесные повреждения. Но впоследствии узнал от новых и новых сокамерников, что Лёха избивал-таки свои объекты в Лефортово. Маленький Шамсутдин Ибрагимов был посажен им писать «чистуху». Шамс говорил мне (мы просидели с ним всего три дня, но успел), что в то время, как он писал под диктовку Лёхи, тот бил ему по рёбрам. «Пиши!» За Шамса, я уже упоминал этот эпизод, вступился бизнесмен Анатолий Быков, его посадили третьим в камеру.
Но куда более громкое дело числится за Лёхой, чем насильственное склонение к чистосердечному признанию скромного Шамса. Лёха расколол на чистуху чечена Французова. Напугал его теми же адскими сценами изнасилования на дальняке, которыми пытался запугать меня. Чечена Французова должны были опустить на дальняке не за книгу, разумеется, но за то что, он чечен. Французова обвиняли в том, что он подвозил якобы взрывчатку для взрывов в Москве и Волгодонске. Лёха обработал Французова кулаками по рёбрам в первую же ночь и продиктовал ему текст «чистухи». Однако позднее, на суде в Ставрополе, обвиняемый Французов и четверо его подельников отказались от показаний, данных в Лефортово, заявив, что в СИЗО ФСБ их подвергли морально-психологическому и физическому насилию. Насилие это имеет имя: Лёха, в случае Французова. Сколько скинули Лёхе со срока в случае Французова? Год? Пару лет?
Меня ему велено было не обрабатывать кулаками, ну он и не переходил черту. Однако я видел, каких усилий ему это стоило. Его рожа вся корёжилась от усилий. Помню, как он взвинтил себя в течение нескольких минут, обнаружив в моём блокноте фразу: «Мой сокамерник сказал мне, что кроме Бога ни перед кем не преклонит колени. А я и перед Богом не преклоню колени». Он сказал мне эту фразу, и я употребил её в моём эссе о Ницше, в книге «Священные монстры», она писалась на глазах Лёхи и под его наблюдением. «Преклонишь, ещё как! Передо мной преклонишь!» – орал он надо мной. Эта была его излюбленная поза, я сидел на шконке, а он стоял надо мной. «Если б не они, в ногах бы ты у меня валялся», произнося «они», он кивнул в сторону двери, имея ввиду Zoldaten. «Ноги мои обнимал бы, ой, не надо, Алексей!»
Я встал. Он уже месяц пугал меня и ничего не произошло. Поначалу я чувствовал дискомфорт, оказавшись с буйным психопатом на шести квадратных метрах площади. Но даже поначалу я хорошо спал, например, уставая от него. «Так – сказал я, – тебе не нравится жить со мной, да, Алексей? Хорошо, зачем насиловать себя, я нажимаю „вызов“ и прошу нас расселить по разным камерам. Нечего на меня орать. Я ещё не осужден, но уже наказан, тем что помещён с тобой. Нажимаю, да?» И я приблизился к выключателю.
«Ты погоди», – сказал он смущённо. Он понял, что УДО ускользает от него. Если бы и не с первой попытки, администрация вынуждена была бы нас развести в конце концов. Я бы сообщил адвокату. «Ты не торопись. Ты знаешь, что за такие вещи бывает. Ты же собираешься на меня настучать… На Бутырке…»
«Здесь не Бутырка», – сказал я. «Забудь про Бутырку. Я не собираюсь на тебя стучать, а хочу сказать лишь, что мы с тобой не сходимся характерами и я поэтому прошу нас расселить».
«Ну ты погоди… сейчас нас вызовут в баню, я тебе всё объясню. Здесь прослушивают…» Он остыл и смущённо пошёл складывать бельё…
«Я слушаю тебя», – сказал я ему, встав под душ.
«Ты чё, серьёзно решил от меня отселиться?»
«Да, – сказал я. – Ты стал невыносим. Наезжаешь на меня ежедневно. Почти каждый день хватаешь мои очки и делаешь вид, что сломаешь их. Ты уже много раз хватал мои тетради, мало того, что ты их читаешь, читай на здоровье, но ты угрожаешь мне разорвать их. Ты ведёшь себя как мой враг. Потому я не хочу жить с врагом».
«Вот подселят тебя к двум чеченам, они тебе покажут. Администрация объяснит им, что ты председатель Русской националистической партии, и я тебе не завидую… Лимонов».
«Вряд ли два чечена окажутся такими же злобными как ты один».
«Лимонов, – сказал он и взял меня за локоть. Я тебе клянусь, что не буду хватать твои очки и тетради. Давай поживём вместе. Мне тоже не улыбается сидеть со зверьками. Идёт? Остаёшься?»
«Не знаю, – сказал я. – Лучше уйти. Ты не сдержишь своих слов».
«Клянусь», – сказал он.
УДО, – хотел добавить я. Поклянись Условно-Досрочным Освобождением, но не стал. Я вспомнил, что всё же у нас с ним бывали и нормальные уютные моменты. Когда мы мыли головы и поливали друг другу на голову воду из чайника. Когда тёрли друг другу в бане спины. Или когда я читал ему куски из романа Умберто Эко «Имя Розы». Или когда он читал мне статьи из ментовской газеты «Московская правда». Был и противный момент: однажды он попросил меня выдавить ему прыщ на спине. Я взял два клочка бумаги и выдавил. Во, мерзость!
Со мной ему было неплохо. Партия загоняла мне сытные дачки: сало, колбаса, овощи и фрукты. Я с ним делился. Он узнал от меня много нового о Сербии, Америке, Франции. И хотя он старательно демонстрировал обычное для криминала похуительство, кричал, что ему всё равно с кем сидеть, думаю, он лгал. Со мной ему было интересно. Он явно был на голову выше своего обычного окружения. Он с презрением говорил обо всех, кто его окружал в прошлом: о подельниках, о своей подруге-толстушке. Он был энергичный человеконенавистник-практик. По моторности своей он приближался ко мне. (Мой следующий сокамерник молодой бандит Мишка называл меня: «Энерджайзер»!) Он никогда не пропустил прогулки. Он начинал мечтать о прогулке с вечера. Вечером он как остервенелое животное трепал своё тело бесконечными сериями по 50 отжиманий, 30 секунд хриплого перерыва, потом ещё 50 отжиманий. И ещё, ещё, ещё… Он хрипел, храпел как кабан, едва не валился с ног. Закончив, он долго рассматривал, стоя на моей шконке, фрагменты своего тела в зеркале. Беспокоился, увеличились или не увеличились его мышцы. Мышцы, объём Минотавра, вот что его беспокоило. Он хотел оставаться грозным Лёхой, истязателем сокамерников, сукой из сук. Он несколько раз определял себя: «бродяга, без родины, без Флага». Тут он не кокетничал. Родины у него не было, также не было и флага – воровской мир был его врагом, но и ментовский не был другом. Одинокий Каин, – вот кто он был.
Он превратил себя в целый мир, его единственная особь сделалась для него человеческим обществом. Он был себе сам Армия, правительство, совесть, мораль и Родина, и Флаг. Презираемый следователями, ненавидимый своими жертвами, воровской мир ждал его, чтобы наказать. Лёха был сверхчеловек. Вполне в духе своей личности он однажды и сказал мне, что ни перед кем кроме Бога не преклонит колени. Его тело было его способом борьбы с миром. В углу, под окном, подмяв щекой подушку, один глаз его бодрствует, я вижу Минотавра, серая щека подмята. Мой личный истязатель застыл навеки.
Признаюсь, поначалу он бросал меня в панику. Но наслушавшись от него повторяемых кошмаров я окреп и свыкся с кошмарами. Сцену на дальняке я пережил. Я её освоил. И стал отвечать ему, что по методу японского монаха самурая Дзётё Ямамото я верю, что «путь самурая есть смерть». Что я долгие годы приучал себя ко всевозможным смертям: к смерти от пули, к смерти в горящем автомобиле, от ножевых ранений, к смерти от удушья, к смерти повешенного и к смерти от голода, к смерти утопающего и к смерти упавшего из окна. Что многие годы по методу Дзётё Ямамото я репетировал эти смерти в уме. В деталях, что я уже испугался им. И не боюсь. Он сказал, что меня заразят СПИДом, и этой смерти я не репетировал. Он был прав. Я даже рассмеялся. Насколько изобретателен он был, одинокий Каин. А он улыбался кабаном.
«Хорошо», – сказал я. «Когда я писал свою знаменитую, скандальную книгу в Нью-Йорке, я на тюремную мораль в русской тюрьме не рассчитывал. Иначе не назвал бы героя своим литературным псевдонимом. Каюсь, хотел создать вокруг книги скандал. Я не подозревал, что скандал мне дорого обойдётся, что эта моя книга будет преследовать меня всю мою жизнь. Но вот так сложились обстоятельства. Если б знал, где упадёшь, соломки бы подстелил. И что теперь делать, Алексей, подскажи. Вот я вхожу в камеру и что делать?»
«Иди к смотрящему, назови себя. Хорошо бы, чтоб тебя под защиту взяли».
«Крышу что ли попросить?»
«Вот если бы я с тобой на зону заехал», – задумчиво замечтался Алексей. Но очевидно тотчас понял несбыточность своей мечты. Я подумал, что я не смог бы защитить его от заточки, а сам как нибудь отмазался бы от обвинения, почему у меня главный герой участвует в прелюбодеянии с лицом чёрной расы. Суку же ничто не спасёт. Может его и не убьют, но жизнь его на зоне будет суровой. «Но ты не беспокойся особенно. Тебя конечно на ментовскую красную зону отправят. Будешь там каким-нибудь библиотекарем», – он вдруг сделался погано-враждебным. «Дадут в руки метлу и поставят под окно начальства – подметать».
