Эльфрида Елинек - Дети мёртвых
Временами обитаешь вместе с кем-то, договорившись, а потом снова расстаёшься, — таким же волшебным может быть и отпускной флирт; тут говорят тела, майки с красивыми надписями пересказывают целые романы, пока лица разыгрывают безучастие. Вот стоят друг против друга двое молодых мёртвых и не знают, что они уже вычеркнуты из их собственных персональных дел. Они поглядывают по сторонам, они что-то скупо произносят, а потом снова умолкают, Гудрун не стало легче от её финального кровопускания. Она сошла с утренних листов своих книг и быстро сбрасывает, затенённая деревьями, свои собственные взгляды, слепая к каждому текущему мгновению. Спортсмен Эдгар идёт на склон, чтобы в глубоком присяде, так, как в наши дни уже не делают, нанести ландшафту смертельный выстрел своим спуском. Женщины мира, которые, однако, в наше время работают в Боснии (они ставят там спектакль) и не могут присутствовать лично, отдали приказ, чтобы мёртвые могли отрыть себе из посмертной кучи благотворительной одежды Caritas самую красивую и модную спортивную одежду, чтобы снова привлекать к себе внимание. Самый высокий добивается и самых высоких результатов!
Погода скоро уступит вечеру и станет холоднее. Что бывает, когда кто-то не хочет уходить со сцены, хотя для капитана команды и для тренера по скоростному спуску он уже умер? Кто его вытолкнет? Отчисленный на отборочных соревнованиях ещё может выступать, пусть это будет лишь строптивый топот: чтоб ему дали возможность ещё немного оставаться в блистательном составе, ведь уйти в безвестность — хуже смерти. Этот молодой спортсмен всем своим существом прирос к телу — а именно к телу команды — и не замечает, что его собственное тело совсем исчезло: стена дома придвигалась всё ближе и ближе, и она ещё больше приблизится, в бесконечном приближении, вначале лёгкий стук в стену, но природа спит так крепко, что не может вовремя прийти в себя. Святое неприступно, и Эдгар должен оставаться здесь, хотя его давно уже нет. Честолюбие, когда оно спарится с терпением и сможет ждать своего включения в команду, способно завести так далеко, что откроется вечность. Теперь Эдгар уже так давно работает — почти неотличим от запененного в лыжные ботинки манекена — в магазине спорттоваров, а всё ещё запускает секундомер толчком палки. Но стрелка секундомера не хочет бежать! И Эдгару отпущенному на свободу от времени, приходится сильнее налегать, чтобы догнать нас, живых. Его обтекаемая одежда даёт ему несколько сотых, да что там — десятых долей секунды, прежде чем ему, страстному оленю, снова придётся вернуться наверх, к его глупым коровам. Что там все эти задаваки в модных прикидах посматривают так, будто обогнали своё собственное время? Ведь это нам, потребителям, решать, следовать за ними или нет. Если нет, то им придётся снова возвращаться на старт — неважно, насколько они были быстры. Побеждает посредственность, побеждаем мы, это мы предлагаем природе, как она должна выглядеть, да, мы простые, но у нас есть чутьё, мы загоняем себя и других — из голого страха перед скукой. А как мы готовимся к смерти! Есть одежды, имитирующие цельность, которые даже в гробу не захочешь носить и уж точно мы не стали бы в них фотографироваться. Ибо наши искажённые лица, не говоря уже о телах, которые узнали наконец, каким шутником может быть бог, иначе как бы ему пришло в голову заживо сжечь нас в машине всей семьёй, — мы, то есть то, что от нас осталось, мы просто не хотим подходить под эти маскировочные костюмы (нас в них не видно!). К счастью, они расстёгнуты сзади, и мы, мёртвые, личинки в жире живых, можем легко выскользнуть. Как говори! уже само название, в такой одежде лиф относится к юбке, а пиджак к брюкам, но от нас остались лишь обугленные пеньки торсов, а от наших детей лишь обломанные веточки ног. Но ничего: мы подходим! Мы автолюбители, про нас есть даже целая отдельная передача, бог передал её нам. Дальше. Эдгар щёлкает бичом своей одежды, как будто больше нечем. И лес машет своей опушкой, немного разодранной и растрёпанной. Вдали идёт поезд, люди в нём вопят, потому что они видят неизбежность торможения стоп-краном, но не видят, за кого бы им схватиться, пока вагон не сплющился, раздавив их приятного соседа, который только что предложил им карамельку. Лёгкое движение где-то. Мысль, частица массы с опасным излучением, приземлилась в одном мозгу, сейчас она снова сорвётся в странствие. Это ей придётся делать уже на природе, ибо череп, прежде чем он успеет вступить в разговор с попутчиками, будет смят, как использованный тюбик (пятеро мёртвых будет при схождении с рельсов!). Итак, мысль убегает оттуда, как будто за ней гонятся Кант или Гегель, а то и сам великий враждебный отечеству военный поэт с его дрессированной жвачкой по имени Паскаль (особенно дамы с удовольствием бы его повстречали!), но всё же мысль в мгновение ока узнаёт, что даже последнее, что люди, как её властители, думают или делают, стоит лишь выеденного яйца, да и то почерпнуто из «Курьера» или из «Кроненцайтунг». А с ними можно почувствовать себя дома разве что в Нигде! Дайте мне точку опоры, чтобы я могла закрепить на ней свой трёхопорный привязной ремень! Другие тоже были отпущены в их вымыслы и догадки и очутились слишком далеко от своих родных мест. Они двигаются прямо на меня — спасите, помогите! Они так неумолимо, холодно и жёстко переходят на другие, более жёсткие лыжи на повороте к тому, что они называют родиной, — а тут уже я! Оп-с! Теперь они, естественно, ищут кого-нибудь, кто их прикрутит, эти боеголовки, которые каждый день заново штурмуют костюмы своих мыслей и потом выгоняют их на воздух, но при этом ошибаются дверью. И как раз там, где я сама ещё отчаянно вертела задом, задетая моими разочарованиями, но от этого некогда красного, а теперь уже ободранного (ох уж эта скотина! Вечно чешут о него бока!) шеста даже мне не отвертеться. Не следует всуе говорить о мёртвых, которые, в конце концов, сделали нашу страну. Лучше ворковать и пускать кольца дыма с Марией Терезией и Фрицем Ойгеном, которые ведь тоже мёртвые, не так ли?
Уценённые товары обмену не подлежат, лучше сразу скажем об этом Эдгару Гштранцу. Чтобы он снова вернулся к своим изначальным меркам. Сейчас он резво мчится к кромке леса. Он и вечная студентка Гудрун ещё пока сами по себе, ещё его отсутствующий взгляд брошен в ответ на её взгляд, как комок промасленной бумаги из-под булочки с сосиской, только потому, что эта женщина его, Эдгара, как раз не сможет окрутить. И парень с головой уходит в природу, он ведёт себя смешно, да ещё с этой доской, однако природа вынослива и не отстаёт от него. Так же смешно, как смешна скорость, пустое «и так далее» (говаривал X.) или как склон у Китцбюхеля, где типовые односемейные домики теснятся, как пасхальные крашеные яйца в красивой картонке с выемками, ну, вы видели. К таким картонкам можно бесплатно получить несушку, потому что в эту картонку поместится и больше яиц. Между тем надо надевать перчатки, если хочешь коснуться матери-земли. Ветер поиграл на арфе деревьев, и вот, глядишь, люди уже и настроены, они настроены радостно, и архитектура пытается подыграть им на сельской гармонии, которую называют тирольскими переливами. Это звучит так, будто хотят сорвать голос, но не могут до него дотянуться и остаются при своём. Взгляд Эдгара прилип к чему-то, потом снова оторвался. Одна всё ещё сияющая на солнце фигура А (см. рис. 3), которая желает быть написанной среди деревьев заглавными буквами. Человек пускается в путь; если рассчитать по длине косогора и скорости скольжения вниз, то скоро дело будет сделано. В голове вертится несколько обрывков разговоров, с которыми к нему когда-то приставали журналисты; гости, сидящие за постоянным столом для спортсменов, почтительно встают, поскольку жар бросается им в лицо, — да это же, ну конечно, это же олимпийский огонь! — и он пролетает у милого лица Эдгара, чуть не задев его. Одна теннисистка между тем варит себе потихоньку спагетти в рекламе; это, так сказать, первая дурочка, Штефи может позволить себе всё, о ней наговорились вдоволь, в отличие от Эдгара, у которого, кроме его смерти, мало что удостоилось публичного обсуждения. Кто его подтолкнул? Три часа утра, и он едет с весёлой вечеринки по случаю дня рождения. Уже одно это могло обойтись ему дорого, но почему дорога обошлась с ним как чужая, незнакомая? Ведь он знал её лет десять! Эдгар прижимает ладони к лицу. Откуда взялся тот дурацкий дом и почему сто двадцать на спидометре? Могу объяснить: да, это МЫ настояли на том, чтобы он показывал побольше, эта злобная рожа. Если бы ещё у нас хватило терпения вовремя крутануть колесо судьбы, мы смогли бы ещё и вираж процарапать. Но что бы мы тогда ели, ведь всё бы подгорело. Был бы привкус бензина и горелого, провёрнутого через мясорубку мяса. Перчатки до костей промокли, пропитавшись нашей кровью. Так и умереть недолго. Говорю же вам. У Фортуны на то и колесо, чтоб быть поразворотливей, когда ведёшь машину.
