Чак Паланик - Дневник
На с амом деле, смысл вовсе не в том, чтобы напиться. Один бокал вина, и она отхлебнула всего раз, ну два. И все же — просто знать, что он под рукой. Просто знать, что бокал еще как минимум наполовину полон. Это утешение.
После второго глотка она примет пару аспирина. Еще пара глотков, еще пара аспирина — и так она сможет прожить сегодняшний день.
В большом доме Уилмотов на Восточной Буковой улице, тут же, на внутренней стороне входной двери, можно обнаружить что-то вроде граффити. Твоя жена таскает туда-сюда наволочку с награбленным, когда замечает это: слова, нацарапанные на внутренней стороне двери. Там карандашные пометки по белой краске, имена и даты. Начиная с уровня колена, заметны темные горизонтальные штрихи, а вдоль каждого — имя и число.
«Тэбби, пять лет».
Тэбби, которой уже двенадцать, у которой боковые кантальные ритиды вокруг глаз от постоянного плача.
Или — «Питер, семь лет».
Это ты в семь лет. Крошка Питер Уилмот.
Кое — где в царапинах — «Грэйс», «шесть лет», «восемь лет», «двенадцать лет». Они поднимаются до «Грэйс, семнадцать лет». Грэйс с висячим зобом подбородочного жира и глубокими платизмальными складками на шее.
Знакомо звучит?
Никаких ассоциаций?
Карандашные пометки, гребень прилива. Годы: 1795… 1850… 1979… 2003. Древние карандаши были тонкими палочками из смеси сажи и воска, обмотанными ниткой, чтобы не пачкать руки. А до них — просто зарубки и инициалы, вырезанные по толстому дереву и белой краске двери.
Некоторые другие имена на обороте двери не опознать. Герберт, Каролина и Эдна, куча незнакомцев, которые жили здесь, росли и исчезали. Младенцы, потом дети, подростки, взрослые, потом покойники. Твои кровные узы, твоя семья, но незнакомые люди. Твое наследие. Ушедшие, но не ушедшие. Забытые, но оставшиеся здесь, чтобы быть обнаруженными.
А твоя бедная жена стоит прямо у двери, глядя на имена и даты последний разок. Ее имени среди них нет. Несчастной белой оборванной Мисти Марии, с сыпью на покрасневших руках и розовой плешью, просвечивающей сквозь волосы.
Вот вся история и традиции, которые, как она ждала, принесут ей уют. Укроют ее навеки.
Это не типично. Она не пьяница. На случай, если кто забыл — у нее большой стресс. Ей сорок один сраный год, и она теперь без мужа. Без диплома колледжа. Без настоящего опыта работы — если не считать чистку унитазов… нанизывание гирлянд из клюквы для новогодней елки Уилмотов. У нее есть только дочь и свекровь на содержании. Сейчас полдень, и у нее четыре часа на то, чтобы упаковать все ценности в доме. Начиная с серебряной посуды, с картин, с фарфора. Со всего, что они не могут доверить съемщику.
Твоя дочь, Тэбита, спускается по лестнице. Ей двенадцать лет, а она несет лишь один маленький чемоданчик и обувную коробку, перев язанную резинками. Не захватив никакой зимней одежды и обуви. Она упаковала только полдюжины летних платьев, несколько джинсов и купальник. Пару сандалий и теннисные туфли, в которые обута.
А твоя жена хватает древнюю щетинистую модель корабля с иссохшими пожелтевшими парусами и тонкими как паутина снастями, и говорит:
— Тэбби, ты же знаешь — мы не вернемся.
Тэбита пожимает плечами, стоя в парадном холле. Возражает:
— А бабуля говорит — вернемся.
Бабулей она называет Грэйс Уилмот. Ее бабушку, твою мать.
Жена, дочь и мать. Три женщины в твоей жизни.
Пихая в наволочку хлебницу из серебра с пробой, твоя жена орет:
— Грэйс!
Ни звука, кроме гудения пылесоса где-то в доме. В гостиной, а может — на террасе.
Твоя жена перетаскивает наволочку в столовую. Хватая хрустальную вазочку, твоя жена орет:
— Грэйс, нам нужно поговорить! Сейчас же!
Имя «Питер» на обороте двери карабкается до той высоты, которую помнит твоя жена, чуть выше, чем она может дотянуться губами, встав на носки черных туфель на высоком каблуке. Там надпись, гласящая — «Питер, восемнадцать лет».
Другие имена, «Уэстон», «Дороти» и «Элис», тускло виднеются на двери. Затертые прикосновениями, но не закрашенные. Реликвии. Бессмертие. Наследие, которое ей предстоит бросить.
Ворочая ключом в замке чулана, твоя жена откидывает голову и орет:
— Грэйс!
Тэбби спрашивает:
— Что не так?
— Да чертов ключ, — говорит Мисти. — Не работает.
А Тэбби просит:
— Дай я гляну.
Говорит:
— Успокойся, мам. Этим ключом заводятся дедушкины часы.
И отдаленный шум пылесоса утихает.
Снаружи по улице катится машина, медленно и тихо, — водитель в ней навалился на баранку. Подняв солнечные очки на лоб, он тянет голову, высматривая место для парковки. На борту его машины выведено под трафарет — «Силбер Интернешнл — ЗА ПРЕДЕЛАМИ БЫТИЯ СОБОЙ». Ветер приносит с пляжа бумажные салфетки и пластиковые стаканчики с глухими толчками барабана и словом «бля», положенным на танцевальную музыку.
У входной двери стоит Грэйс Уилмот собственной персоной, источая запах лимонного масла и вощеного пола. Ее прилизанная седая шапка волос кончается чуть ниже того роста, который был у нее в пятнадцать лет. В доказательство того, что она усыхает. Можно взять карандаш и сделать пометку у ее макушки. Можно подписать — «Грэйс, семьдесят два года».
Твоя бедная расстроенная жена смотрит на деревянную коробку в руках Грэйс. У коробки из светлого дерева под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирами, потускневшими почти до черноты, есть ножки, которые раскладываются с двух сторон, чтобы из нее вышел мольберт.
Грэйс протягивает коробку синеватыми бугорчатыми руками, и говорит:
— Тебе они понадобятся.
Она трясет коробку. Внутри гремят засохшие кисти, старые высохшие тюбики краски и битые пастельные мелки.
— Чтобы взяться за рисование, — продолжает Грэйс. — Когда придет час.
А твоя жена, у которой нет времени для истерик, говорит только:
— Брось.
Питер Уилмот, от твоей матери толку — с хер.
Грэйс улыбается и широко распахивает глаза. Она приподнимает коробку выше, со словами:
— Разве не об этом ты мечтала? — ее брови подняты, работает складочная мышца, она продолжает. — Со времен, когда ты была маленькой девочкой, не всегда ли хотела ты рисовать?
Мечта любой девочки с худфака. Где изучают восковые карандаши, анатомию и морщины.
Зачем Грэйс Уилмот вообще занялась уборкой — Бог ее знает. Им нужно только паковать вещи. По всему дому: по твоему дому: столовая посуда из серебра с пробой, вилки и ложки размером с садовый инвентарь. Над камином в столовой висит портрет Какого-То-Мертвого Уилмота, написанный маслом. В подвале отблескивает ядовитый музей ископаемого варенья и повидла, древних домашних вин, окаменелых староамериканских груш в янтаре сиропа. Липкий отстой богатства и праздности.
Из множества бесценных вещей, оставшихся позади, достается нам только это. Эти артефакты. Памятки. Бесполезные сувениры. Ни один из которых нельзя пустить с молотка. Шрамы, оставленные счастьем.
Вместо того, чтобы собрать что-нибудь ценное, годное для продажи, Грэйс притащила эту коробку красок. У Тэбби обувная коробка с бижутерией, с одежными украшениями, брошками, кольцами и ожерельями. Слой рассыпавшихся поддельных самоцветов и жемчужин катается по дну обувного коробка. Коробка острых ржавых булавок и битого стекла. Тэбби стоит у руки Грэйс. Позади нее, вровень с макушкой, дверь сообщает — «Тэбби, двенадцать лет», и дату нынешнего года, отмеченную розовым флуоресцентным маркером.
Бижутерия, украшения Тэбби, принадлежала когда-то этим именам.
Все, что собрала Грэйс — ее дневник. Ее дневник в красной коже, и немного летнего белья, в основном пастельные свитера ручной вязки и плиссированные шелковые юбки. Дневник — в красной потрескавшейся коже, он закрывается на медный замочек. Золотое тиснение на обложке гласит — «Дневник».
Наша Грэйс Уилмот постоянно наседала на твою жену, чтобы та вела дневник.
Грэйс говорит. «Вернись к картинам».
Грэйс говорит. «Давай. Чаще выбирайся и посещай больницу».
Грэйс говорит. «Улыбайся туристам».
Питер, твоя бедная хмурая жена-людоед смотрит на твою мать и дочь, и произносит:
— В четыре часа. Мистер Делапорт придет за ключами.
Это больше не их дом. И твоя жена добавляет:
— Если к тому времени, когда большая стрелка будет на двенадцати, а маленькая — на четырех, что-то будет не заперто или не упаковано, вы никогда больше это не увидите.
В бокале Мисти Марии осталось еще как минимум пара глотков. И, когда видишь его на столе в столовой, он выглядит как ответ. Он выглядит как счастье, покой и комфорт. Так же, как в свое время выглядел остров Уэйтензи.
Стоя на том же месте, у входной двери, Грэйс говорит с улыбкой:
— Ни один из Уилмотов не покинет этот дом навсегда, — заявляет. — И ни один из прибывших извне здесь не задержится.
