Гаетан Суси - Лоскутный мандарин
Но Фейрбраун снова подлетел к нему и обрушил на него град ударов по корпусу, прямо под вздымавшиеся ребра. Ксавье отскочил к канатам так далеко, насколько хватило сил. А соперник продолжал наносить ему удары в голову. С последним апперкотом ноги Ксавье оторвались от пола, подручный поднялся в воздух и вылетел за пределы ринга, как будто он катапультировался с парашютом, и свалился на прилавок продавца булок с сосисками. От этих побоев Ксавье было хуже, чем жертве камнепада.
Последний штрих нанес на картину продавец, сунув ему сосиску меж недвижных распухших губ.
Бой продолжался двадцать минут. Страпитчакуда не пропустила ни одной его детали. Воспользовавшись рассеянностью негра, лягушка улизнула из раздевалки. Никем не замеченная, она сидела на балке под самым потолком, глядя на обмякшее тело Ксавье, распростертое на сосисочном лотке, неподвижное, опухшее, с раскинутыми в стороны руками. Да, жалкое зрелище он сейчас представлял. Но вид крови подручного возбудил ее сверх всякой меры, так что она стала мастурбировать, двигая лапками, как виртуоз игры на банджо.
Глава 6
Впервые это дало ему о себе знать через два дня после умопомрачительного начала его боксерской карьеры.
Ксавье Мортанс не вставал с постели почти тридцать часов, так и не приходя в сознание все это время – до того самого утра, о котором идет речь. Теперь было уже около одиннадцати часов. Ему с трудом удалось сесть на стул. На окне его обители не было занавесок, и потому он стал жертвой яркого солнечного света, от которого болели глаза. В тесной комнате его было жарко и влажно, как в парной. Он уже собрался было привести мысли в порядок, но разлившаяся по всему его существу непреодолимая лень, инерция, одержавшая верх над волей, сковывала даже мысли в голове. Это было совсем не то ощущение, которое испытываешь перед тем, как упасть в обморок. Ему только чуточку нездоровилось, слегка лихорадило, совсем чуть-чуть, если можно так выразиться, немного подташнивало и потому расслабляло, но такое состояние отнюдь не доставляло ему страданий.
Ему пришлось с этим смириться – существенная часть его рассудка ему не принадлежала. Она думала, чувствовала, страдала, тревожилась сама по себе, без всякого к нему самому отношения. Он не говорил себе: «Ну, ладно, теперь надо подумать»; не пытался себе сказать: «Да, положение сложилось такое, что мне следовало бы серьезно его осмыслить». Мысли его роились сами собой, боль и страдания жили собственной жизнью, и ему нечего было по этому поводу сказать. Когда он над чем-либо задумывался, ему иногда нужно было несколько долгих минут, чтобы это осознать. Внезапно его осенило, что думает он тогда, когда осознает, кто он и где находится. И тогда Ксавье понимал, что он в своей голове один. Иначе говоря, чтобы думать, ему надо было забыть о том, что он кто-то, кто в данный момент размышляет, а когда он снова понимал, что размышляет именно он, это было признаком того, что он больше не думает. Он поразился такому выводу, поскольку это умозаключение оказалось одновременно очевидным и странным. У него было больше доказательств собственного одиночества, чем собственного существования. Может быть, он вообще не существует. Но парнишка был уверен в том, что он одинок.
И кроме того, видите ли, было еще кое-что. Не далее как на прошлой неделе подручный сказал своей лягушке:
– Знаешь, что я только что сделал? Хочешь – верь, не хочешь – не верь, но я только что решил систему уравнений пятой степени. Причем я даже не знал, что это такое!
И таких примеров можно было бы привести множество.
Он взял огрызок карандаша, смочил стержень слюной, потом написал на листке бумаги:
Если я говорю: «Я знаю, что у меня жжет в кранике», – это не значит, что в кранике у меня больше не жжет, но я в каком-то смысле нахожусь по крайней мере вне моего краника, который я наблюдаю, и это слабое жжение – что-то, что происходит со мной, но оно не является мною; я продолжаю быть чем-то другим и потому обладаю над ним некоторой властью. Но если я говорю: «Я страдаю», – это значит, что я нахожусь не вне этого страдания, и наблюдение за ним не отделяет меня от него; я сам являюсь объектом своего наблюдения, я сам становлюсь собственным страданием в процессе его наблюдения.
Написав это, он некоторое время посасывал кончик сломанной го карандаша. Если он был собственным страданием, значит, он же был и причиной своих мук. Но вместе с тем то, чему он был причиной, очевидно, было именно тем, что он испытывал. Тоже самое наблюдение было применимо и к тоске, тоске по сестре его Жюстин, которая была не с ним, а где-то далеко, или тоске по утраченной его подруге Пегги Сью. Но что было причиной чего? Продолжая идти по этому скользкому пути, он снова оступился и провалился в безысходную проблему яйца и курицы.
В окно влетела муха, деловитая такая, назойливая, со вздорным характером, она постоянно металась из стороны в сторону – то на стол сядет на секунду, то на спинку стула, то на мысок кроссовки подручного. Она, должно быть, была одержима неуемной жаждой бессмысленной деятельности, постоянно терзавшей ее, как тролль. Она приземлилась ненадолго как раз на то место, к которому был прикован усталый взгляд Ксавье, и это стало для мухи последней роковой посадкой, потому что Страпитчакуда, сделав молниеносное ловкое движение языком, положила конец беспокойному и бессмысленному существованию двукрылого насекомого. Муха эта оказалась из той породы, которую лягушки обожают, – ее брюшко раздувалось от личинок маленьких мушек. Подручный с отвращением отвернулся. А Страпитчакуда с блаженной улыбкой гурмана решила досмаковать волшебный мушиный вкус в уединении ларца.
Ксавье продолжал размышлять над тем, что минуту назад написал. Он дал себе еще три недели. Три недели на поиски своей команды разрушителей. Потом, если ему не удастся их найти, он как-нибудь придумает, как ему с той сотней долларов, что у него еще оставалась, преодолеть все трудности и препоны и во что бы то ни стало вернуться в Венгрию.
Когда подручный окончательно, хоть и не без доли грусти, принял это решение, он внезапно испытал странное и совершенно ни на что не похожее ощущение. Оно чем-то напоминало легкую щекотку, от которой – это было даже приятно – по груди его побежали мурашки. А потом в горле его вдруг встал комок, причем чувство было такое, что комок этот живой. Ксавье вскочил на ноги так резко, что опрокинулся стул. На лежащем перед ним бумажном листке возникло клейкое пятно. Сердце его затрепетало. Он чувствовал, что лицо его пылает. Им овладело странное волнение. Взволнованный и смертельно напуганный, как ребенок, который решился поиграть в запрещенную игру, он, стараясь унять дрожь и успокоиться, стал шагать по комнате из угла в угол, как будто впал в экзальтацию. Но комок помимо его воли выскочил у него изо рта, как будто в самой глубине его горла сидел какой-то проказливый шалун, какой-то ехидный гоблин, которому доставляло большое удовольствие плеваться камушками. Через пять минут вся кровать, весь пол и стол, который при желании можно было назвать откидной полкой, были покрыты темноватыми сгустками мокроты.
Ксавье охватила паника. Он сел, снова встал. Лег, тут же поднялся, стал опять мерить комнату шагами, мозг его лихорадочно работал вхолостую, мысли разбегались в разные стороны. Он хотел куда-нибудь сбежать, спрятаться от этого – от того, что на самом деле было его действительностью, – от четкого осознания того, что только что он выплюнул пол-литра своих легких. Ко всему готовый, он вышел в коридор. Затворил за собой дверь, лихорадочно ее запер, как будто надеялся заточить там все, что только что произошло, как будто выход из его жилища был одновременно входом в иное пространство и время. Но и там, увы, жизнь размеренно продолжала идти своим ходом, и он – без разрыва постепенности – оставался тем же самым живым существом, которое продолжало срыгивать собственную плоть.
Не вполне отдавая себе отчет в том, что он делает, Ксавье стал барабанить в соседнюю дверь. Смутно припомнив что-то, о чем говорил ему пьяный боксер, он пытался выкрикнуть имя:
– Розетта! Розетта! – Но голос его стал тонким, как у перепуганного ребенка.
– Все в порядке, все нормально, я уже иду! Господи, боже мой, что происходит?
Розетта торопливо набросила халат и всего на три секунды держалась перед зеркалом, но когда в конце концов она распахь дверь, подручный без сознания лежал пластом на полу.
Глава 7
В приемной ждали четверо или пятеро посетителей. В их числе был сухонький человечек, у которого в самом центре лица выделялось что-то пурпурно-лиловое, быстро разраставшееся, что ничем уже не было похоже на нос, но он относился к этому с таким видов будто к нему самому это не имеет совершенно никакого отношения. Еще там сидела негритянка, у которой не закрывался рот, а глаза выкатывались из орбит как два мяча для гольфа, выгляды вающих из сахарного пирога. Какой-то мальчик постоянно коврялся в носу, тихо напевал заунывную песню, время от времен пытаясь стряхнуть с пальца козявки или почесаться – кожа его была поражена ветряной оспой. Мортанс понял, что лежит на ска мье, а голова его покоится на упругом бедре Розетты. Он попытался подняться, но не смог.
