Эльфрида Елинек - Дети мёртвых
Его мутный поток вырывается из открытой дверцы, глубокозамороженное растаяло от жара пламени, члены грациозными волнами снова примкнули к телу, окровавленные волоски ещё выпархивают наружу; эта машина была как матка для инородной плоти, которая теперь родилась. Разлетелось ледяное дуновение. Из эмбриональной скрюченности существо медленно распрямляется за рулём, из-за которого ему в лоб целится сплошное ничто, боксёрская перчатка из воздуха, воздушная подушка. Ничего при этом не выходит. В толпе слышится смех облегчения: неужто все они стали жертвой коллективного безумия? Неужто всех свела с ума эта сумасшедшая женщина, которая содержит в себе больше, чем может унести, и её мать ещё так носится с ней? Водитель «БМВ», и никто иной, появляется за рулём у всех на глазах, протирая глаза. И что здесь всем им нужно? Ну, чтобы он убрал свою машину, естественно. Должно быть, он выгрузил здесь перед этим свой груз, чтобы он своевременно, к утренней побудке, попал в печь для сжигания мусора. Там пламя объединяет тела в одно-единственное, пока они не успели наделать кучу цветочной пыльцы — с помощью традиционного способа, который, как щелчок бича, укрощает пламя в нескольких камерах сгорания. Чей аромат утянет нас, вновь оживших, из земли и в чащу леса?
Аромат туалетной воды для бритья. Он — предпосылка, что некто обернётся, и тогда вода наложит на него руки. Мы видим источник этого аромата, молодого спортивного мужчину, и продолжаем смотреть, уже вторым взглядом. Этот мужчина должен научиться отречению, тоске, печали, ибо мы его не понимаем. Мы лишь половинки букв, которые не издают никакого содержания, наш экономный образ жизни похож на кротовий, который вообще переселился под землю. Несмотря на это, в десять тридцать мы заказали место наверху, опасную теннисную площадку, на которой только нас и не хватало. Оттуда выпорхнула пожилая девица в баварском наряде, как будто это душа, заряженная на тридцатерых, так что из неё могла бы получиться батарея; древне-девица крутится тут не ради добычи, которую она раздобыла своим тайным дуновением и тут же положила в морозилку. Причина гораздо глубже, даже если смотреть с нашей каланчи, где мы можем жалким образом засохнуть, пока нас кто-нибудь увидит. Этот мужчина дремал себе в своём гробу, окна которого вымыты средством, не оставляющим разводов, так что они стали как невидимые — чувство, хорошо знакомое госпоже Френцель, ведь она всегда и для всех, кроме своей матери, невидима настолько, что смотришь будто в пустое место. С неё сейчас упал холодный иней, и Карин может теперь гулять и расти. Никто не может узреть бога и остаться в живых, поэтому люди предпочитают отпасть от него ещё до того, как он вообще покажется. Эта машина всегда так любовно ухожена. Её окнам неприятно прояснять картинку, которая уже попала им в когти, и снова отпускать только для того, чтобы мы её поняли. Вот опять этот ангел в белых одеждах, он хочет сесть в машину, его явление касается дверцы жёстко, как замороженная куриная нога. Его слова остаются замкнутыми в этом автомобиле чем-то специальным, но они вовсе не слова, за исключением слов: победа Герхарду Бергеру! Итак, после санобработки стёкол хорошо проявляется вся совершенная природа молодого.
Наша госпожа Карин Френцель фиксирует выходящего из машины, словно финским ножом, и в него как будто входит некая сила. Это другая сила, не та, с какой он до сих пор неплохо ездил и какую постоянно искал на заправках.
Как на сцене, раскрывается перед ним его прежняя жизнь, мячи летают высоко, неудержимо высоко, вот и корзина на школьном дворе, и молодые люди, радостно крича, как государственный канцлер, который только что сумел освободиться из своего нового: пакета экономии, прыгают вверх к корзине, что-то кладут в неё и снова достают, и потом, сразу вслед за этим, тёплый слепой дождь, перекрёсток, исчезновение. Так что там с вашей машиной, она что, будет стоять здесь до завтрашнего дня? — спрашивают пешеходы, которым мерещатся собственные призраки, ставшие им не по размеру большими и забежавшими вперёд.
Мгновение тут же миновало. Новый постоялец не стал надолго оставлять публику без себя. Многие ждали матча с ним, есть даже целые листы спортивных всевозможностей региона, они лежат на ресепшен. Но он никуда не денется, вначале он должен раздобыть себе нечто вещественное, бензин, у него кончился, как он объяснил со смехом. Раздобыли канистру, нашёлся услужливый шлангу одного из постояльцев, который сам всю жизнь был хитрым шлангом, как говорят в наших краях, так что знает своё дело; он вытягивает рот трубочкой, вот этот кулёк надевается на лицо, и рот сосёт — так, чтобы молодой человек не остался им недоволен, — вещество жизни из шланга, только чур не глотать, а то картинка сотрётся, не успев нарисоваться до конца. Как украшает этого уже пожилого мужчину умение проворно услужить! Его жена, та недавняя дама, что была так взволнована, покорно отступила в свою группу селян, её муж теперь слушается высших приказов, чтобы стать под стать молодым. Разговоры стали тише, но непринуждённее, они перепрыгивают с камешка на камешек, сейчас этот невежа уедет, который нас так долго задерживал, тогда и мы сможем разлететься. Из толпы отделяются самые нетерпеливые, чтобы быть готовыми к выезду, как только он освободится, — ну, наконец-то.
Старый мужчина отсасывает и с фырканьем переправляет жидкость из одного кровеносного сосуда в другой, Карин Френцель тем временем уже почти достигла края леса, над которым высится скала, неутомимо требуя жертв от туристов и забрасывая их камнями, чтобы получить от них ещё больше внимания. И эта скала теперь потягивается, соня, неуклюже, но настойчиво желая встать, чтобы, со своей стороны, навестить своих дорогих гостей. Не гром ли это прогремел? Нет, этого не может быть. Карин Ф. ещё раз оборачивается, её взгляд попадает в молодого автоводителя, это как соприкосновение с тем новым стиральным средством, которое растворяет и саму ткань. Госпожа Френцель выглядит так, будто она уже растворилась под своей одеждой, не дождавшись, когда ткани придёт конец. Лента-повязка покрывает то, что раньше было седыми корнями волос, но теперь можно было бы обойтись и без неё, потому что Карин странным образом потемнела от времени. С одной стороны, госпожа Френцель смеркнулась, а с другой стороны, проступает вперёд отчётливее, чем когда бы то ни было. Это постоянное обновление тёмных мест на человеке происходит оттого, что он плохо читает указания по применению, которые ему выписывают в больнице, когда вручают матери. Ни тысяча лет рейха, ни тысяча лет бедности не случились бы с нами, если бы мы читали то, что для нас было писано. А мы просто осыпались, как листья. На это способен и снег. А больше мы не сделали ничего, довольствуясь малостью. Толпа трусит в вольном порядке, как косули, только не так робко, на свою лесную кормёжку. Их корм — в клетку, нет, это ткань баварского платья Карин. Внезапно в паническом страхе, как будто живые организмы не в ней, а гонятся за ней, охлаждающая жидкость ринулась из Карин на глазах у всех людей, такое теперь часто с ней случается. Прямиком в белые гольфы. Что это с Карин? Вы узнаете в следующей серии, что над всем этим был ужас, со всем смешанный, со всем скрещенный, чистое нечистое естество, от которого она больше не может себя отделить: СТОЯЧАЯ, короче: НЕВОПЛОЩЁННАЯ. Карин Ф. неготовая, и такой она была всю свою жизнь. Я скажу, чтобы подать ей знак к выступлению: она второй человек; кто погиб так, будто его никогда не было, и именно поэтому она всё ещё здесь. Иисус, кстати, был первой шёрсткой, которая прошлась против нас. Мать затеняет свою дочь, чтобы предотвратить худшее: чтобы дочери пришлось карабкаться на берег, волоча за собой послед, будто парашют. Все отнятые у матери упаковки мороженого у всех на глазах тают и вытекают из Карин Френцель. Действительность хоть и холодна, но не настолько. Кому Карин может доверить свои годы? Копыта стучат. Транспортное средство щёлкает своими сочленениями и, громко взревев, уносится прочь — слышно, как камешки летят из-под колёс. Затем песня мотора теряется вдали, сразу после этого скрестившись с рёвом тяжёлого мотоцикла, который заложил вираж по объездной дороге, оба слились воедино, нежно поглаживаясь тяжёлыми, но способными к ласкам телами; вот они мчатся сообща, бог удержи землю баварцев, итальянцев и австрийцев, — может, оттуда к нам снова придёт один судить нас — или спасти, хотя бы для туризма. Мы сядем ошую от него, потому что справа больше не будет мест. А только там и можно сделать карьеру! Слава тебе, господи! Стоп, я поторопилась, это не приветственный лай двух кружащих, в принципе безобидных животных; один — мотоцикл, судя по звуку, — гневно взревел, его прямолинейные шумы на какой-то момент поднялись до визга, который указывает на слабость не мотора, а водителя, затем грохот, звон, россыпь обломков, люди в саду пансионата говорят один другому: что-то загрохотало, зазвенело, и посыпались обломки! Они вскочили, разглядывая небо сблизи, а землю издали, бессмысленно таращась, ибо место происшествия отсюда, к сожалению, не видно. Некоторые кинулись к своим транспортным средствам, чтобы первыми оказаться на месте, как раньше в двадцатичетырёхчасовых гонках Ле-Мана: это случилось, должно быть, на крутом повороте дороги сразу после пожарки, крутая дорога бросила двух или больше людей, бедных пленников собственной плоти, прямо через тёмную дыру ухода со сцены, судя по звуку. Отдыхающие не так скоро могли там очутиться и взвинтили свои собственные моторы, которые, возможно, тоже загонят их в могилу, — и почему людям приходится слушать таких ненадёжных советчиков! Сейчас царит тишина, агрегаты потупили очи и просят своих владельцев о некотором терпении, пока они смогут завестись, и эти держатели транспортных средств восхищены уступчивостью своих спортивных товарищей, которые в такой хорошей форме, что сегодня могут великодушно дать противнику и выиграть разок, окажут милость терпения, но потом не смогут больше ждать и быстро унесутся прочь.
