Сергей Жадан - Красный Элвис
Мой друг Кристоф Лингг фотографирует исключительно мертвый индастриал. Отчаянные попытки обратить его внимание на густые растафарианские дымы, висящие над металлургическим комбинатом, или на запах свежей смазки, которым пропитываются абрикосы вокруг корпусов цементного завода, всякий раз заканчиваются ничем — Кристоф смотрит с раздражением и непониманием: мол, что тут интересного, они же еще двигаются, давайте подождем, пока они перестанут дышать, или по крайней мере ускорим этот процесс. Его можно понять: Кристоф из Вены — города мертвой культуры, но не мертвого индастриала; чтобы снять расхуяченную шахту, ему нужно как минимум пересечь пару государственных границ, желательно в восточном направлении. Он уже снимал промышленные развалины в Венгрии, Румынии и на Балканах, он шел по этому мертвенному духу в Чехии и Словакии, он легко отыскивал брошенные всеми объекты в Польше и с определенными трудностями даже в Германии (ясное дело — в Восточной Германии). Нужно было двигаться дальше на восток, поскольку какой бы восточной ни была Восточная Германия, это, конечно, никакой не восток, восток начинается дальше, приблизительно на Донбассе, именно туда и надо ехать, чтобы увидеть самые интересные руины. Донбасс — это не просто восток, на самом деле это и есть Дальний Восток, за которым начинаются пустошь и великие тибетские горы, и пространство обрывается, и уже там, как известно, нет не то что мертвого индастриала, но и системы свободного товарообмена как таковой.
Мы выехали из Харькова около двух часов ночи и уже утром увязли в тумане, в котором пряталась вся промышленная инфраструктура и лежал весь индастриал — и мертвый, и живой, и нерожденный, весь Донбасс с его тысячью пригородных вокзалов и тысячью затопленных штолен, с его стихийными рынками, на которых продаются промышленные секреты, и мотелями, где спят мертвые водители, с его реками, в которых светится ил — черный и блестящий, как арабская нефть, и его местечковыми дворами, к августу зарастающими сухой травой; марксистский Клондайк, где уголь залегает на уровне могил, которые роет бюро ритуальных услуг, так что, хороня покойников, домой в гробах несут уголь высокого качества, и где легкие наркотики стоят так же, как кока-кола, хотя кока-колу, в отличие от легких наркотиков, тут никто не употребляет, поскольку она вредна для здоровья. И это не говоря о проститутках.
Механическое пересечение пространства убивает саму идею путешествия. Преодолевать ландшафт нужно медленно и сосредоточенно, обращая внимание на мелочи и детали, которые, в общем-то, и формируют каждый пристойный ландшафт. Если ты не можешь остановиться прямо посреди дороги, если гонишь от начального пункта до конечного, ты теряешь самое главное: понимание тех отличий, которые существуют между этими пунктами и ради которых, как мне кажется, стоит куда-то ехать. Главное — не расстояние, которое преодолеваешь, главное — различия, которые его характеризуют, большинство путешествий совершаются ради этих различий, например ради различий курса доллара. Поэтому лучше отказаться от групповых экспедиций или, по крайней мере, максимально ограничить состав участников, поскольку нет ничего тоталитарнее, скажем, железной дороги, со всеми ее стрелочниками и линейными отделениями милиции, или международных авиалиний, где из всех деталей и различий замечаешь разве что различия таможенного контроля. Министерство путей сообщения — тоталитарная секта, созданная, чтобы ограничивать свободу твоего перемещения, сохраняя при этом перемещение как таковое, транспортируя тебя по фиксированному маршруту с фиксированным количеством остановок и фиксированным временем зависания на них. В идеале путешествовать нужно пешком, рассматривая пейзажи и знакомясь с попутчиками, железная дорога лишает тебя такой возможности, на железной дороге ты можешь перейти пешком разве что с первой платформы на вторую, различий между которыми не видят даже стрелочники.
Мы попытались избежать этой ловушки, обогнув все ворота и ограждения, перейдя все железнодорожные насыпи и проигнорировав все семафоры в будущее, щедро расставленные вдоль дороги. В поисках мертвого индастриала главное — держаться подальше от жизни во всех ее проявлениях, а какие самые простые и массовые ее проявления могут встретиться в дороге? Торговля алкоголем, одеждой или невольниками; представители закона, как они себе его представляют; паломники, которые автостопом добираются до святых мест или просто выбираются отсюда подальше, они сидят недалеко от шлагбаумов, пока колонна автомобилей пропускает очередной товарняк без нумерации, перебирают четки и бьют в ритуальные барабаны, обтянутые кожей забитых домашних животных; пока они сидят, мы разглядываем боевые вмятины на бортах краденых «фольксвагенов», рассматриваем зеленые, как водоросли, татуировки на руках мужчин и медно-красный утренний отблеск крашеных волос женщин, которые катят куда-то в безвестность черные тяжелые велосипеды; разглядываем пустые пачки из-под сигарет и снотворного, которыми усеян щебень, портреты Сталина в водительских кабинах, тинейджерок, спящих в фурах, животных, которые опасливо выходят к дороге, вынюхивая запах жизни и принося с собой запах смерти. Где-то здесь и начинается очередной городок со всем его индастриалом.
Вдоль ростовской трассы с запада на восток тянется совершенно предсказуемый пейзаж, с шахтами и трубами, все как по телевизору; поскольку из труб идет дым, нам остается только печально рассматривать все эти предметы гордости отечественной промышленности, живое остается живым, однако чем дальше на восток, тем грустнее становятся сопки, Кристоф оживляется: в воздухе пахнет мертвым металлом, мы действительно проезжаем еще какое-то время, и вдруг слева открываются настоящие кварталы Сталинграда, именно то, что нам нужно, даже если этот индастриал еще живой, мы уже в том состоянии, что готовы его добить.
Очевидно, это был перерабатывающий комбинат, причем довольно большой: к разрушенным помещениям даже тянется железная дорога; в свое время тут можно было окопаться и жить, выдавая на-гора продукцию высокого качества. Теперь коробки цехов и корпусов заросли деревьями, деревья растут на крышах и вылезают в окна, заполняют расщелины в стенах и медленно подступают к железнодорожной колее, перекрывая остатки утраченных коммуникаций. Зато двор когда-то так щедро поливали бензином и другой гадостью, что тут вряд ли что-нибудь когда-нибудь вырастет, так что можно ходить и бесконечно разглядывать отпечатки протекторов на песке, определяя их возраст по четкости и рельефности.
Разрушаясь, помещения становятся беззащитными, оголяется проводка, сбиваясь в клубок, словно перекати-поле, рассыпается старый красный кирпич, который свозили сюда из разбомбленных микрорайонов, из-под самого низа вдруг появляются деревянные перекрытия, слой за слоем здания отступают в потусторонний мир, будто погружаются в море, которое смывает с них лишние детали. В свое время из этих помещений вынули моторы, словно легкие, лишив промышленные объекты возможности дышать, или выбросили их на песок, перемешанный с нефтью, словно затопленные и выловленные из океанских глубин подводные лодки, которые задыхаются на суше, однако это уже никого не интересует, точнее, это интересует нас, собственно, именно в таком печальном виде они нас и интересуют.
Кристоф тщательно осматривает каждый уголок и каждую аварийно опасную стену, видно, что именно ради этого он сюда и приехал; чем стена аварийно опаснее, тем лучше, он специально фотографирует все на черно-белую пленку, хотя в этих краях, даже когда начнешь снимать цветной пленкой, выйдут черно-белые отпечатки, такие уж тут пейзажи. Пока Кристоф работает, я поднимаюсь по разрушенной лестнице и вдруг вижу метров за сто отсюда какое-то движение, все-таки что-то уцелело изо всей этой машины, остатки рабочего коллектива, остатки разбитой армии, отгородившись от своего прошлого, кое-как и дальше поддерживают огонь в топках. Действительно обидное завершение великой индустриализации — ковыряться среди руин, выбирать из них хоть что-то пригодное для дальнейшей жизнедеятельности этого больного промышленного организма; мы наконец выбираемся назад на трассу, Кристоф снимает наш отход, даже мы оставляем этот мертвый пейзаж, что уж говорить про людей, которые, в принципе, не интересуются мертвым индастриалом.
Куда они потом подевались? И как они вывозили железо и канцтовары? Вряд ли по железной дороге, она ограничивает маневренность отступающей армии, мы уже говорили о ее тоталитарности. Поэтому остается длинная колонна грузовиков, на которые рабочие, лишенные работы и будущего, а соответственно — и прошлого, заботливо грузили общественное добро, отбывая в бесконечную потустороннюю эвакуацию, выносили из конторы счеты и сейфы, столы и наглядную агитацию, выкатывали со складов бочки с топливом, демонтировали памятник посреди двора и обертывали его желтой бумагой. Отдельно выносили остатки провизии из столовой, выливали в пропитанный мазутом песок запасы портвейна и яблочного сока, чтобы не слишком обременять себя в этой экспедиции, выносили больных и раненых, грузили пушки и пулеметы, раскручивали по винтику станки и печатные машинки, последними выносили флаги, сворачивали их и обтягивали брезентом, наконец процессия медленно трогалась, машина за машиной выбирались на трассу, они в последний раз клаксонили и начинали движение на восток — через великие тибетские горы, сквозь безвременье и запустение, сквозь мрак и туман Восточной Украины, чтобы остановиться когда-нибудь в своем поднебесном Иерусалиме Перерабатывающей Промышленности или в каком-нибудь другом населенном пункте.
