Гаетан Суси - Лоскутный мандарин
И тем не менее больше всего мажестиканцы любили представления, подобные тому, какое здесь как раз происходило. Номер следовал за номером почти беспрерывно с восьми вечера до двух часов ночи. Больше всего зрителям, конечно, нравилось наблюдать танцы обнаженных девочек. А кроме того, им были по душе исполнители пляски святого Витта, фокусники и акробаты, моргальщик Кламзу, о котором речь пойдет ниже, несколько дряхлых стариков, игравших на казу, ушлые и дошлые паяцы, а также виртуозы игры на банджо. К этому, естественно, следует добавить выступление Ксавье и его апатичной лягушки.
Глотательница будильников, нацепив на клюв темные очки, чтобы ее никто не узнал, смотрела представление из-за кулис. В глубине души она рвала и метала. Такой чудесный морячок в такой замечательной шляпе, и глаз не сводит с глупой своей красоточки-лягушки! А на сцене она сидит как свадебный генерал – никакого от нее толку! Надо же, дрянь какая никчемная, бесполезная, как вымя быку… Мальчик с печальной покорностью сносил все издевательства толпы, оскорбления и летевшие в него огрызки яблок, и, несмотря на это, он улыбался, потому что должен был улыбаться. Сердце психоаналитика сжалось при мысли о том, что никто не может о нить этого артиста по достоинству, и от волнения страусиха непроизвольно облегчилась. Ну, что ж! Симпатичный морячок не обращал на нее никакого внимания, это было очевидно, он даже старался избегать. Но она не отчаивалась. В один прекрасный день его чудесные глаза раскроются, и мальчик поймет, что в ней и в нем бьется одно сердце, как одно яйцо, сидящее в двух разных животах.
А для официантов настоящим адом, несомненно, была Зона Жестокости, где царила такая же атмосфера, как на пиратском корабле. Ксавье всегда трясло, когда надо было туда идти. Зона Жестокости полукругом охватывала центр зала, как пояс астероидов, вращающийся вокруг планеты. Это была мрачная, душная, грязная, зловеще наэлектризованная лихорадочным возбуждением территория, – оказавшись там, сомневаешься, что сможешь оттуда выбраться, так там и останешься узником этого скопища безликих нетрезвых людей, которые источают порами тела невысказанные и явные угрозы; поэтому у Ксавье перехватывает дыхание, как только он ставит ногу на маленькую лесенку, ведущую в Зону. В качестве чаевых он мог там надеяться получить только оскорбления или оплеухи. Посетители подтрунивали над ним, когда он проходил мимо, норовя приласкать его по спине или чуть ниже, какие-то предметы неизвестно откуда вдруг оказывались у него в руках и тут же исчезали неизвестно куда, причем это происходило настолько стремительно, что он даже не успевал понять, что именно произошло; или вдруг, как ему казалось, сами собой начинали бежать костыли. Ксавье приходилось лавировать от стола к столу с кувшинами в руках, а безногий калека тем временем вертелся у него под ногами, и при этом подручному еще надо было поднимать свою постоянно слетающую с головы шляпу, уже ставшую здесь притчей во языцех, которую ему приходилось нести как свой крест на этой земле.
– Ну, может быть, хватит уже, наконец! Прекратите! Или вам не понятно, что вы причиняете боль не только телу моему, но вместе с тем и моей душе? Если б только вы поменьше пили этого дьявольского варева!
Такие его тирады всегда сопровождались громовой отрыжкой присутствовавших, после чего неизменно раздавался их лошадиный гогот, преследовавший Ксавье по пятам, пока он, совершенно обескураженный, не ставил куда попало все свои кувшины, которые тут же исчезали, унесенные крадущимися тенями.
Еще он должен был убирать со столов, а потом добрый час работать на кухне. Ему было позволено перекусить на скорую руку, подъедая оставшиеся на тарелках овощи, всегда залитые одинаково застывшей грязновато-коричневой подливкой. После этого он мыл посуду, в чем теоретически – и только теоретически – ему должен был помогать постоянно чем-то напуганный подросток, у которого была цилиндрической формы голова, покрытое прыщами лицо и полные губы, напоминавшие кровяные сосиски. Его звали Кламзу. Об этом Ксавье узнал не от самого мальчика, потому что на протяжении трех вечеров изматывающей тяжелой работы тот ни разу не смог выговорить ни одного слова целиком; череп его был для слов тюрьмой. Единственными звуками, слетавшими с его губ были именно эти два слога – «клам» и «зу», от которых и произошло его имя. Никто не имел даже отдаленного представления о том, на каком языке эти звуки могли бы что-либо значить. Хотя для самого подростка они, очевидно, могли означать все что угодно. Когда поначалу Ксавье попал на кухню, он однажды попытался добиться от подростка хоть какого-то членораздельного ответа, задавая ему всякие вопросы типа:
– Ну, друг Кламзу, как сегодня дела идут?
Или:
– Ну, друг мой Кламзу, сегодня у нас, должно быть, работы будет выше головы?
Но друг его Кламзу в ответ лишь молчал, будто воды в рот набрал. Он понимал только самые простые слова, такие, как «сюда», «туда» «быстро», «я», «ты», причем, чтобы до него действительно что-то дошло, их надо было еще сопровождать весьма выразительными жестами. И только на третью ночь под самый конец смены, когда эта голова, в которой слова томились, как в узилище, вышла на сцену Ксавье понял, что ей еще прекрасно понятно значение глагола «моргать». Его напарнику по мытью посуды это слово выкрикивали мажестиканцы, сидевшие за дальними столиками. Парень завертелся, как волчок, веки у него конвульсивно задергались, зацокал языком, как извозчик, и так далее. Все это, вместе взятое и называлось морганием. Подручного оно не интересовало. Тем менее он поздравил Кламзу с успехом, когда тот вернулся на кухни радостно улыбаясь до ушей, продолжая вертеться и яростно моргать среди мешков с мусором и отбросами до самого закрытия заведения. После того как из заведения выталкивали распоследних пьянчуг, Ксавье в качестве последней обязанности должен был заниматься починкой инструментов виртуозов игры на банджо – работа отнимала у него еще по меньшей мере полчаса. Ему нужны были для этой работы клей и клейкая лента, которая все время прилипала к пальцам. В конце концов ему приходилось самого бить себя по лицу, чтобы не вырубиться от усталости, потому чт нос его точно отвесом тянуло к столу. Хотя, надо сказать, он никогда не уходил с работы, не поделившись со своим коллегой грошовыми чаевыми, заработанными при обслуживании столиков. Кламзу сжимал мелочь в ладони, но если бы Ксавье дал ему вместо монеток камешки, подросток бы сжал их с не меньшим энтузиазмом.
Глава 2
Объявление о неизбежном сносе дома так и висело, приклеенное на двери, но работы еще не начались. Жильцы ждали обещанных указаний. Люди продолжали заниматься своими повседневными делами, зная, что скоро настанет конец их прежнему житью-бытью. Все жили словно в каком-то тумане, постоянно думая о том, что скоро их постигнет неминуемая беда. Ксавье возвращался в свою каморку часа в три утра. Стоило ему коснуться щекой подушки, как он тут же отключался, как будто его молотом били по голове. Он сразу засыпал мертвецким сном. Снов он больше почти не видел, это у него тоже почти прошло. А если и видел изредка, то снилась ему только тихая река, всегда одинаковая под грифельно-серым небом, воды которой несли в безмолвной тиши целые туши и части разделанных животных. Должно быть, это Венгрия оставила в его памяти ту мрачно-кровавую картину.
Поднимался Ксавье с первыми лучами зари, изможденный: веки горели огнем, он чувствовал себя так, будто всю ночь скакал на одной ноге. Он продолжал писать сестре, чтоб облегчить разум свой и все свое существо, но все чаще обнаруживал, что предложения продолжают складываться у него в голове, а карандаш не поспевает за мыслями, не может их больше записывать; в таких случаях он потом долго еще сидел неподвижно, глядя на апатичную руку свою как в гипнотическом ступоре. Причем все это происходило только тогда, когда он освобождался от заклятия проблемы курицы и яйца. Ему виделось в этом неразрешимом вопросе что-то порочное. Потому что курица возникает из яйца, ведь так? Но, внимание, чтобы возникло яйцо, нужна курица. Ксавье был склонен полагать, что все-таки, несмотря ни на что, сначала была курица. Значит, кто-то должен был ее сотворить. Но разве можно сотворить живое существо, минуя стадию яйца? А если нет, все его доводы рушились, как карточный домик; это можно было воспринимать только как завод ручных часов: курица, яйцо; яйцо, курица. Проблема доводила Ксавье чуть ли не до умопомрачения.
Восемь часов. Хорошая стоит погода или плохая, Ксавье отправляется на поиски своей бригады. Ему нравилось, когда во время этих поисков с ним ходил слепец. Но с нищим постоянно приходилось о чем-то договариваться. Дело в том, что к Страпитчакуде возвращалась часть ее былого задора, когда представлялся случай выступить перед собравшимися бездомными, хотя она пела только несколько начальных слов песен, а вместо целых танцев изображала лишь несколько фигур, причем все это она делала в поношенных и изъеденных молью шлепанцах, вылинявшем халатике, подпоясанном совершенно не подходившим к нему ремнем, и в папильотках, при этом ее совершенно не волновало, нравится она в таком виде зрителям или нет, – ни дать ни взять молодящаяся зануда на склоне лет. Подручный, конечно, теперь никому деньги раздавать не мог, даже наоборот. В споре, кому обходить зрителей с шапкой в руке, он уступил нищему только после его слезной мольбы. Но при этом поставил свои условия. Общая сумма, полученная от бездомных, не должна была превышать двадцати пят центов. Слепец, естественно, тут же стал охать, ахать, сетовать судьбу. Но Ксавье был непреклонен. При этом они должны были делить собранные деньги поровну, по очереди забирая оставшийся цент. Или так – или никак. Слепцу пришлось смириться.
