Дзиро Осараги - Возвращение
— Мыло. Ты не знаешь, что это такое. Ты видишь кусок в ванной и не задумываешься об этом. Но когда ты должен сидеть и смотреть на склад, полный мыла, оно начинает действовать тебе на нервы, пока у тебя не возникает желания, чтобы его вообще не было.
Он рассмеялся.
— Я думаю, что большое количество чего бы то ни было может воздействовать подобным же образом. Ты забываешь, что это даёт тебе средства к жизни.
— Так что ты видишь море в мыльных пузырях. Что ж, в этом нет ничего плохого. Важно, что закончилось твоё увлечение смертью и ты окончательно вылечился от войны. Это то, что тебе было необходимо.
— Да. Сейчас я хочу жить и как можно дольше, и наблюдать, что происходит в мире… Самое печальное — это видеть, как предают суду людей, которых я раньше знал. Но я изменился. Я видел, чем заканчивались эти суды, и мне было безразлично. Я был потрясён своим равнодушием. Это поразительно, но я даже хотел побывать на некоторых заседаниях суда. Я чувствую, что во мне тоже есть что-то, что требует скальпеля, и этого нельзя избежать. Я молюсь за то, чтобы Япония вылечилась благодаря этому хирургическому вмешательству. Было бы глупо говорить сейчас, что японцы до войны не смогли что-то разрешить своими руками. Мы пришли к этому и сейчас должны, не брыкаясь, лечь на операционный стол. Я не специалист в китайской поэзии, но помню изречение поэта Тао Юань Минг: «С заходом солнца прекращаются мириады бесцельных движений!» «Бесцельные движения» — это правильное выражение. Это как раз то, что представляла собой Япония. Она никогда не могла найти себя.
Кёго был рад, что его упрямый друг настолько освободился от жёстких оков, что мог позволить себе критические высказывания. Но он не со всем был согласен.
— Но послушай, Усиги. Япония всё ещё вовлечена в бесцельные движения. Государство мертво, но бесцельные движения не прекратились. Ты знаешь кого-нибудь в Японии, кто живёт в соответствии со своими твёрдыми убеждениями?
У него всплыло в памяти лицо Тацудзо Оки с его большими очками.
— Япония маленькая страна. А народ — он беден, так ужасно беден, что ему не до того, чтобы о чём-нибудь мечтать. Японцы могут только набраться мужества, чтобы выпрашивать пищу. Какой стыд.
— Дело не только в этом.
— В течение короткого времени мы должны безжалостно избавиться от всего плохого, что натворили японцы. Это тоже хирургическая операция. Если это не довести до конца, то бесцельные движения никогда не прекратятся. Среди японцев есть выдающиеся личности. Это был японский учёный, который раньше всех в научном мире открыл мезон, лёгший в основу создания атомной бомбы. Но это не является критерием японца. Среди нас мало тех, кто глубоко пустил корни в землю. Бесцельные движения. В самом деле. Не имеющее корней растение гонится ветром…
Тень одиночества пробежала по лицу Кёго.
— Сейчас все говорят, что они сотрудничали в войне под давлением армии. Можно сказать, что так оно и есть, ведь человек труслив. Но ведь в действительности они были вырваны и унесены сильным ветром безрассудства, и даже не заметили этого, потому что у них не было глубоких корней.
— Ну и патриотическую скорбь и возмущение выдал я тебе сегодня, — сказал Кёго со смехом. — Наверное, в японском климате ко мне возвращается японская сентиментальность. Одним из признаков этого является высказывание сожаления о состоянии нации. Я начинаю скучать по более сухому заграничному климату. Там чувствуешь себя одиноким, это правда, но ты можешь оставаться самим собой, куда бы ты ни пошёл. Жизнь более спокойная, когда между тобой и другими проведена чёткая черта.
Они побродили ещё некоторое время, пока не зашли в бар, и, усевшись за столик в углу, стали пить пиво. В баре было много посетителей, особенно молодёжи, которые заказывали напитки в неограниченном количестве и с энтузиазмом их поглощали, сопровождая это буйным весельем. На небольшом возвышении играл оркестр, и время от времени музыканты спускались к столикам и играли по заявкам присутствующих. Официантки присоединились к общему веселью и начали петь «Токио Бугивуги». Такого Кёго и Усиги ещё не видели.
Несмотря на европейский костюм, Усиги внешне был похож на монаха и выглядел постаревшим, однако его лицо приобрело мягкое выражение. Кёго подумал, что если бы на него надеть сейчас военную форму, то она сидела бы на нём неуклюже.
Наблюдая за Усиги, Кёго размышлял над своими чувствами, скорее болью, которую он испытывал после встречи с Оки. Томоко и её мать вошли в его жизнь раз и навсегда. Он не мог удержать себя от жалости к ним и от тоски по ним.
Когда они вышли на улицу, туман сгустился ещё больше.
— Чем ты сейчас занимаешься? — спросил Усиги.
— Чем я занимаюсь? Я как раз думал об этом. Моя жизнь сейчас подобна призраку, хотя я сам против этого ничего не имею. Формально я не существую. Вернувшись в Японию, я даже не имею места, куда приткнуться.
В тумане его лицо выглядело ещё более мрачным.
— Человек живёт и работает, но он это делает не ради себя, а ради жены, детей, родителей. У меня же никого нет. Я как раз осознал, что до сегодняшнего дня я жил только для себя. Я, действительно, призрак. И почему я должен чем-нибудь заниматься?
Его голос был хриплый. Сзади к ним приближалась машина, и в свете её фар Кёго видел, как удлиняется в тумане его собственная тень. Было уже поздно, и улица в этой части города была уже пустынной. Кёго переменил тему разговора и пригласил Усиги приехать к нему в гости в Хаконэ, назвав при этом гостиницу, в которой он поселился.
ГОСТЬ
Гостиница, в которой остановился Кёго, находилась в Хаконэ Гора и в прошлом была частной виллой, переделанной в трудные послевоенные времена в гостиницу, но без современных удобств и только с одной ванной комнатой. В примыкающей к ней раздевалке Кёго брился перед зеркалом, и коль скоро их разделяла только лёгкая перегородка, он мог отчётливо слышать каждое слово принимающих ванну двух мужчин.
— Уже наступила осень, — сказал один из них. Другой, судя по голосу, значительно моложе, ответил:
— Но пока ещё красиво. Здесь, действительно, всё радует глаз: и деревья, и листья на них. Что бы ни говорили, здесь просто замечательно, и не идёт ни в какое сравнение с голыми скалистыми горами. Ты знаешь, я, должно быть, лежал на носилках целых пять часов, пока не пришёл поезд. Я завернулся в одеяло и находился в полусознательном состоянии, так что я не чувствовал холода. Но время от времени я приходил в себя и видел над собой это ясное, холодное, голубое небо, а вокруг себя голую землю и дальше каменистые горы. Я понимал, что я ещё на континенте, что могу потерять сознание и умереть.
Когда я опять начинал терять сознание, в моей голове медленно, как во сне, один за другим проплывали пейзажи тех мест, которые я знал в Японии, и я был счастлив. Я не могу выразить, насколько я был счастлив. Это не были какие-то потрясающие пейзажи, насколько я могу сейчас вспомнить, это были обычные, неинтересные виды.
Они крякнули от удовольствия, когда поднялись из ванной, судя по звукам, расплескав вокруг себя воду.
— Просто места в Японии с травой и деревьями. В течение минуты я видел весну, затем скалистую гору осенью с красными и жёлтыми листьями, затем лето и территорию храма, куда я, должно быть, однажды ходил ловить цикад. Несколько раз моё сознание было абсолютно ясным, и даже тогда я изо всех сил пытался вернуть виды Японии и не думать ни о чём больше. В противном случае я бы не смог выдержать ожидание — когда я понимал, где я нахожусь, мне казалось, что поезд никогда не придёт. Но странно, что ни отец, ни сестра ни разу не появлялись в моём сознании. И дело не в том, что было слишком больно вспоминать людей, которых я знал. Я просто вообще не думал о людях, а только о видах в Японии. Сейчас, когда я об этом подумаю, мне кажется это странным, но так было, когда я там лежал. Может, так происходит, когда человек умирает?
— Возможно, это так и есть.
— Сначала исчезают люди, и в твоём сознании остаются только картины природы, не так ли? Можно подумать, что в такой момент человек должен думать в основном о своей семье. Но со мной было как раз наоборот.
Один из них с шумом поставил деревянное корытце для воды, и звук от этого несколько раз отразился от потолка и стен.
— Горячая вода измучила меня. Пошли отсюда.
Кёго каждый вечер проводил время между ужином и отходом ко сну, смакуя рюмку коньяка и размышляя в одиночестве. Этот напиток янтарного цвета всегда являлся для него утешением. В саду был родник, и его вода падала на гальку настолько чистая и мелодичная, что Кёго чувствовал себя погруженным в её журчание, когда он сидел на татами под светом электрической лампы. В Киото он привык к звукам воды. Река Камо протекала около его гостиницы, и во всех садах он слышал нежную музыку воды, которая только усиливала окружающую тишину. Иногда это была только капающая вода из старой бамбуковой трубки. Ничего подобного не было в жизни других народов. Насколько же сильно должны были древние японцы любить звук воды, чтобы сделать его непрерывным аккомпанементом своих ночных и дневных часов.
