Абрахам Вергезе - Рассечение Стоуна (Cutting for Stone)
Мы по-детски твердо знаем: она не виновата. Пахнет от нее, но она сама ни при чем. Непонятно, что хуже, сам смрад или выражение ее лица: ведь она знает, какое неодолимое отвращение внушает окружающим. Потому-то она и не смотрит людям в лицо: она потеряна для мира, а мир – для нее.
Она останавливается, чтобы перевести дыхание, и у ее босых ног образуется лужа. По дороге за ней тянется мокрый след. Никогда не забуду лицо ее отца под соломенной крестьянской шляпой. Оно дышит любовью к дочери и пышет гневом на мир, отвергнувший ее. Его налитые кровью глаза смело отвечают на любопытные взгляды, скользят по лицу тех, кто отворачивается. Он проклинает их матерей, проклинает богов, которым они поклоняются.
Я сказал, она никому не смотрит в глаза? Никому, кроме Шивы. Пролетают секунды, и выражение ее чуть заметно смягчается, словно Шива приласкал ее. Веки у нее делаются мокрые, на них блестит солнце. Ее отец, который ругался на протяжении всего подъема, стихает.
Мой брат, который некогда разговаривал, звякая колокольчиками, и чей танец своей сложностью не уступает полету пчелы, не знает, что посвятит свою жизнь таким женщинам, изгоям общества, будет выискивать их в автобусах, прибывших из провинции, посылать платных гонцов в отдаленные деревни, куда сошлют этих женщин мужья и семьи, что с грузовиками кока-колы его памфлеты разойдутся всюду, где только есть мощеные дороги, и в этих памфлетах он будет призывать этих женщин – девушек на самом деле – выйти из укрытия, явиться к нему, чтобы он их вылечил; не знает, что станет всемирно известным экспертом в этом вопросе…
Но я забегаю вперед. Шива позже поймет, каковы медицинские причины зловония. Однако в тот день, один из многих дней, когда я задумался о своем будущем, Шива уже начал действовать. Не отрывая глаз от девочки, он отводит ее к Хеме. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что тем самым он предопределил свой жизненный путь. И судьба его сложится совсем не так, как моя.
Глава седьмая. Послeд и другие животные
Дожди закончились, и уже недели две как начались занятия, когда Хема разбудила нас поутру новостью, которую я принял за хорошую:
– Школа отменяется. Сегодня вы сидите дома.
Оказалось, в городе неспокойно. Такси не ходят. Впрочем, после «школа отменяется» я уже не слушал.
Остаться дома – как здорово! На носу праздник Мескель, и поля Миссии уже оделись в желтое. Наш футбольный мяч завязнет в маргаритках, мы заберемся в домик на дереве… И тут я вспомнил: ведь Генет под бдительным присмотром Розины и прежней игры не получится.
Я распахнул деревянные ставни в спальне и забрался на подоконник. Солнце залило комнату К полудню температура вырастет до двадцати четырех градусов, но пока ногам было зябко. С моего насеста открывался вид на пустынную дорогу, что вилась у восточной стены Миссии, пропадала за холмами, словно проваливалась под землю, и снова выныривала тонкой ниточкой уже на значительном расстоянии. Этой дорогой мы не пользовались, я даже не знал, куда она ведет, но она была неотъемлемой частью моего пейзажа. Слева от дороги возвышалась почти крепостная стена, дорога рядом с ней дыбилась косогором. Через стену перекатывались лиловые валы бутенвиллеи, обдавая белые шамы немногочисленных прохожих. В ясном утреннем свете и живых красках было нечто такое, что гнало прочь тревожные мысли.
В столовой я обратил внимание, какое напряженное, озабоченное у Гхоша лицо. Он был в рубашке, пиджаке и при галстуке. Похоже, он уже давно поднялся. Хема в пеньюаре жалась к нему, нервно накручивала на палец прядь волос. К своему удивлению, в столовой я обнаружил Генет, ее голова дернулась, когда я вошел, словно она была не в курсе, что я тоже живу в этом доме. Розины, которая обычно всем по утрам заправляла, нигде не было видно. На кухне у плиты стояла Алмаз; только когда яичница на сковороде уже задымилась, она переложила ее мне на тарелку. В глазах у Алмаз блестели слезы.
– Император, – выговорила она в ответ на мои приставания. – Как они смели так поступить с его величеством? Какие неблагодарные люди! Они что, забыли, что он спас нас от итальянцев, что он помазанник Божий?
Она рассказала мне, что стряслось. Пока император находился с государственным визитом в Бразилии, группа офицеров лейб-гвардии ночью захватила власть. Во главе заговора наш любимый бригадный генерал Мебрату.
– А Земуй?
– Разумеется, он с ними! – прошептала Алмаз, неодобрительно качая головой.
– Где Розина?
Алмаз мотнула головой в сторону помещения для слуг. В кухню вошла Генет. Она направлялась к себе. Вид у нее был перепуганный. Я остановил ее и взял за руку:
– С тобой все хорошо? – В глаза мне бросились золотая цепочка и странный крест у нее на шее.
Она кивнула и вышла через заднюю дверь. Алмаз не удостоила девочку взглядом.
Гхош посмотрел на Хему так, словно они старались что-то от нас скрыть. Только тревогу было не спрятать.
Накануне вечером генерал Мебрату явился к наследнику престола и объявил, что против его отца плетут заговор. По настоянию генерала кронпринц созвал верных императору министров. Когда они прибыли, генерал Мебрату всех их арестовал.
Блестящая военная хитрость, но как она меня расстроила! Я представить себе не мог Эфиопию без Хайле Селассие – и никто не мог. Страна и повелитель были едины. В наших глазах генерал Мебрату был герой без страха и упрека, да и лик императора успел несколько потускнеть.
Но такого я от генерала не ожидал. Что это было: предательство, проявление темной стороны души – или борьба за справедливость?
– Как вы об этом узнали? – спросил я.
У одного министра, человека старого и больного, случился приступ астмы, и Гхоша ранним утром вызвали во дворец к наследнику.
– Генерал не желает смертей. Переворот должен быть бескровным.
– Он хочет сам стать императором? – спросил я. Гхош покачал головой:
– Не думаю. Речь вообще не об этом. Он хочет накормить бедняков, дать им землю. А для этого надо отобрать ее у императорской семьи и у Церкви.
– Так это хороший поступок или плохой? – спросил Шива.
В этом вопросе был он весь: терпеть не мог двусмысленности и неопределенности. Порой он не видел того, что для меня было ясно как день. Но в данном случае я бы тоже хотел это знать.
– Разве в задачи лейб-гвардии не входит защита императора? – спросил Шива.
Гхош поморщился, будто от боли.
– Я иностранец, не мне судить. Мебрату хорошо жилось. Обстоятельства его не вынуждали. Полагаю, он пошел на это ради своего народа. Когда-то он был под подозрением, потом угодил в фавориты, а недавно вновь попал под подозрение, и его могли арестовать в любую минуту.
Когда Гхош покидал дворец наследника, Земуй проводил его до машины и передал золотой кулон для Генет. Этот кулон – крест святой Бригитты – Дарвин Истон снял у себя с шеи и вручил Земую. Земуй просил сказать Генет и Розине, что он их любит.
Хема оделась, и они с Гхошем отправились в больницу.
– Будьте рядом с домом, мальчики. Слышите? Ни в коем случае не выходите за территорию Миссии.
Я подошел к воротам, насчитав всего трех пациентов на дороге. Ни машины, ни автобуса. Вместе с Гебре мы озирали окрестности. Тишина была жуткая, хоть бы цоканье копыт или звон колокольчика.
– Если четвероногие такси не покидают стойла, видать, дело серьезное, – сказал Гебре.
Поблизости от нас в шлакобетонных домиках находились два бара, портновская мастерская и ателье по ремонту радиоаппаратуры, но сегодня все будто вымерло. Не вняв наказу Хемы и Гхоша и увещеваниям Гебре, я перешел через дорогу к крошечной арабской лавчонке – ярко-желтой фанерной будке, притулившейся между двумя домами. Окошко, через которое шла торговля, было закрыто ставнями, но из приотворенной двери вышел мальчишка с газетным кульком. На десять центов сахару к утреннему чаю. Я проскользнул в ларек. Густой от благовоний воздух. Теснота. Все арабские лавочки в Аддис-Абебе одного покроя. С потолка на веревочках с прищепками праздничными украшениями свисают одноразовые пакетики «Тайда», аспирина, жвачки и парацетамола. На мясной крюк наколоты квадратики газетной бумаги, в нее заворачивают товар. На другой крюк надет моток бечевки. Сигареты поштучно натыканы в банку на прилавке, нераспечатанные пачки стоят рядом. Полки ломятся от спичечных коробков, бутылочек с содовой, ручек «Бик», точилок, кремов, блокнотов, резинок, чернил, свечей, батареек, кока-колы, фанты, пепси, сахара, чая, риса, хлеба, растительного масла и невесть чего еще. Банками с карамельками и печеньем заставлен весь прилавок, только посередке небольшое свободное пространство. На циновке сидит Али Осман в феске, рядом с ним жена, маленькая дочь и еще двое мужчин. Если Али с семьей, поджав коленки, улягутся на полу, места больше не останется, а тут еще и гости. Перед ними куча ката.
Али озабочен.
