Эльфрида Елинек - Дети мёртвых
Только бы это была не собака, она ведь может и обивку поцарапать! А вот и сторожевая вышка показалась вдали, мамаша Френцель, она одна из последних, кто покинул своё насиженное место, чтобы посмотреть, всё ли снаружи правильно, да и самой стать заправилой. Все её знакомые уже в саду велосипедятся. Как бы это сказать… они следуют своей природе, у которой всегда в запасе есть резерв — камера? — что удивляет нас, ведь мы всегда держим за, э-э, талон себя. В доме ещё есть свободные комнаты, но сегодня их никто не спрашивает. Карин вяло висит на своей матери — может, это последствия её несчастного случая? Ничего удивительного. Всё-таки старая женщина: не то чтобы невидная дама, хоть и призрачная, сегодня она кажется прямо-таки свежей. Что-то подкрепило её систему, каждый познаёт Иисуса на свой лад, только мать знает его в совершенстве — ведь он же её дочь! Он женщина, так и другие говорят. По мере того как увядает её дитя, мать только распускается. Или дочь сегодня ночью исчезала и вернулась в пансионат только к утру? Оно и видно! Ведь ночь даётся нам на сон, а день на что попало. Недалеко осталась та ночь, у многих в памяти.
но никто о ней не говорит. Вой, будто резали кого, так и пробрал всех до костей, но они даже не поминают его. Такой вой, будто сама смерть скончалась. Наверно, кошки. Или другая какая сила воздержанности, которая сломалась на своём монорельсовом пути. Нет, этот автомобиль! — он беспрестанно жрёт, как органическое существо, но, как Иисус, ничего из себя не выделяет; наконец-то даже наша тотально повёрнутая на автомобилях культура достигла богоравенства, и оно грядёт, как только оставит позади километровые списки, где числятся долги наша — и нашей страны. Австрийское кольцо для сиятельной Формулы-1 не самый удобный путь для оставления долгов. Мать гордо бьёт себя в грудь, дочь при этом чуть не повисает у неё на руке, придётся снова тащить её на любимую бойцовскую площадку матери и приводить в чувство, щекоча под перышками, эту курочку, которая уже не хочет биться, да мы бы на неё и не поставили. Я думаю, этот род имеет свою закавыку. Дочь — потрёпанный, издёрганный павлиний хвост матери — волочится за ней по камешкам, и то, что она за собой оставляет, даже следом не сочтёшь. Карин Ф. с трудом поднимает голову; кажется, она уже недавно пробегала здесь, низко свесив голову и вывалив язык, она его невольно опять высовывает и начинает учащённо дышать, рука протягивается и налагается, как верхушка булочки, на подпорченную сосиску, в которой начал развиваться патогенный зародыш бури протеста: вы хотите сами её съесть, а это её сосиска! Трава, кажется, подросла, запуталась, сплелась, поблекла целыми участками, подогнав себя под цвет гальки на подъёме, от каждой былинки истекает целый спектр красок, контуры размываются, как будто этот газон нарисован здесь, — о, насколько же картинка меньше, чем живое, но изображениям мы радуемся дольше. Скоро люди встроят телевизоры в свои гробы и будут перед коллегами-покойниками изображать из себя творцов мира, потому что они знают, кто выиграл в последнем чемпионате мира по футболу. Лучше последуем за нашей природой наружу! Выйдем хоть раз из себя! Карин сопротивляется собственному шагу но мать хочет держать её при себе, хотя в Карин нет уже ни кровинки, в этом овсе, который всегда слегка переварен. Мать хочет создать настрой, как будто камертон воткнули ей в затылок. Они вплетаются в шумные и всё же сдержанные подозрения соотдыхающих. Так что же с этим автомобилем, это же наглость — так себя поставить и так здесь встать; в принципе ничто не греет нас так, как наши машинки, они нас подчищают дочиста, но мы сами исправляем свои оценки, ни с кем мы не говорим так задушевно, и красивое имя на номерной табличке, как правило, завершает образование. Мать зато, чтобы тронуться, — нет, не на этой машине, а вообще, ведь мы задумали на сегодня экскурсию; она обращается к первой попавшейся знакомой, но та обращает свой перископ на уровень других глаз напротив. Счастье, что бог невидим! Нет, мы не прославляем то, чего не видели, но мы хотим на это хотя бы посмотреть.
Видимое и без того наделало хлопот. Целым отрядом нагрянула жандармерия, но тоже не смогла пробиться. Хоть они и квакали грозно из своих матюгальников на всю государственную трассу. Обрушенную часть дороги ещё не восстановили. Неправильно припаркованную машину они обошли крутом туда и обратно. Ничего не обнаружили, кроме того, что она сильно запотела изнутри. Есть над чем подумать. Один за другим отдыхающие начали терять самообладание. То, что давало некогда сплошное умиротворение — еда, погода, красота как на ладони, — всё было теперь отравлено. Так не договаривались, чтобы на собственной машине нельзя было ни выехать, ни въехать, ни развернуться. Самым ценным ведь была уверенность, что ты всё можешь, на то и отпуск. Что там лежит и спит в основе всего и есть ли вообще у всего основа? Вдруг вынырнули откуда ни возьмись какие-то люди (будто живая изгородь выстрелила ими), которых здесь никто прежде не видел. Они ходили вокруг просто так, иногда подходили друг к другу, как знакомые между собой, но с нашей белеющей сельской дороги они точно подойти не могли.
Кто их звал сюда и по какому делу? Кто привёл, например, двух этих молодых мужчин, что с улыбкой стоят в дверях? На них кожаные штаны и белые рубашки, каких сейчас не носит ни один молодой человек. Из какой кожи вырезаны эти штаны? Коробливые, как доска, будто пропитались соком и засохли, тем не менее оба мужчины двигаются в них вполне свободно, будто вставленные в эти штаны, как родник, который насилу выбился из тёмного подземного царства, уйдя от руки, которая тянулась его сорвать, собирая гроздья водограда. Мужчины праздно переступали с толчковой ноги на игровую и обратно. Из каких бы щелей они ни вылезли, теперь у них было всё время мира, чтобы ни на что его не использовать. У обоих были тёмные волосы, которые сливались в одно пятно, когда они сближали головы, о чём-то перешёптываясь. Так делают юные молодчики, которые сегодня, живые метки руководства, витают в воздухе, хотя обычно нет, они разговаривают всегда громко и сразу мечут на стол каждую добытую новость (зачерствевшую газету) — в темпе, в темпе; теряются они, только когда что-то не приходит, а не тогда, когда приходит мода семидесятых. Но эти парни здесь — другие, и тут к ним присоединяется эта молчаливая студентка, которая вечно сидит в своём шезлонге, уткнувшись в книжки; трое молодых людей уходят друг в друга, будто только что ожили, ещё совсем мягкие, и проходят друг друга насквозь. Свет такой обманчивый. Обман чувств! Ведь так не бывает! Деревенский старик лет семидесяти пяти подходит к молодым людям и что-то спрашивает, а в ответ получает: «Мы ищем третьи ворота». Остаётся неприятный осадок, когда молодые не хотят ни за что отвечать. Ведь их вежливо спросили! Недоверие и страх — почему-то — сопровождают следующие шаги пенсионера, который снова примыкает к своей ожидающей, поглядывающей жене: мы, старики, всё ещё принимаем участливое участие в молодёжи, от которой ждём, что она пошлёт нас как можно дальше от грозящей нам могилы. Как же так получилось, что оба эти старика теперь, когда им казалось, что они особенно далеки как от беспочвенного сна, так и от сна в глубине почвы, вдруг разом почувствовали себя так близко к могиле? Они подкатились к двум молодым парням, чья устаревшая одежда, видимо, внушила им доверие, и проявили доверительность, не подобающую возрасту, — лишь бы не сделать мир в последний момент своим врагом, ведь до сих пор всё кончалось хорошо! — но открытая дорога, которая могла бы завести в маленький разговор, вдруг оказалась завалена камнепадом. Г£>язь потекла навстречу старой супружеской паре, грязь, из которой торчат, словно волосы, ветки и травяные кочки. Только что залитая солнцем, приветливая сельская дорога поднимается, разевает зев и вдруг идёт тебе навстречу. Пожилая пара обдумала свой скромный вопрос ещё раз и больше не решается его задать. Не то чтоб молодые люди были неприветливы, но оба старика после их короткого двойного паса из простых, ничего не говорящих слов просто тосковали по этой широкозахватной организации наглых, которые набегают всегда с шумом, толкаясь головами и боками, доверчивые телята, девушки всегда в своих раскованных одеждах фантастической формы, свежеумытые витрины, им нечего продать старым, но всё равно, таких магазинов не должно недоставать на наших улицах; и хоть старые заброшены на антресоли, на краю которых они всё ещё пытаются приплясывать, но они могут там и встать, чтобы их ещё раз кто-нибудь пролистал, до переплёта, в который они попали когда-то в Бешеном рейхе, он потрёпанный, и видно, как их, наше с вами, истлевшее льняное нижнее бельё рвётся, — из него первоначально собирались сшить новый занавес для храма. И в этаком-то возрасте супружеская пара должна ещё наживать новый опыт! Я не знаю какой, поскольку они его скрыли, глубоко внутри. Сегодня ночью, завтра утром, послезавтра днём, а то и никогда никто не сможет к этим двум человечкам пристать с вопросом о том не дошедшем до нас Слове, с вопросом таким же простым, как недавний вопрос старика, но они останутся должны нам это Слово, наше военное поколение, оно живёт на подсосе, с сердечным стимулятором, поскольку у их сердца уже нет стимула: то-то эти старики лопнут от смеха, когда верховная власть, ловко запустив руку в их земельные участки, обнаружит в земле их отсутствие. Вот тогда они им и привидятся, на сей раз в виде настоящих привидений, — удовольствие редкого рода! Они ведь уже и сегодня скорее призрачны, как будто и не жили никогда. Хоть бы подали нам знак, чтоб мы могли увидеть их победу.
