Георгий Злобо - Румбо
Но для переплавки необходимо сначала растворить тебя — отсюда паяльник.
Некоторым его вводят по одному в каждый из сфинктеров.
Как поступят они со мной, рыцарем тритонов и души-гузияго, сорвавшим однажды чумовой банк на жировой волне некро-пресса?
В какую фазу войдёт заново-выплавленное естество моё?
Расслоится память, вскипят глаза, лопнет печень, поедут швы на шаровом балансире…
И я сцеживаю непослушным ртом слова легенды Преодоления.
Они врезались в мозг как тавро, как ожог, как карбункул — и я снова слышу нержавеющий голос жреца:
«…Когда Час пробил, мы должны были выбрать. Жизнь сама была раскалённой стружкой на конце отравленного шила. Мы знали о пяти первоэлементах, знали от Древних. Древние видели Шило. Древние вонзали Шило в Плоть Вечности. Плоть тоже состоит из пяти первоэлементов: из Металла, Огня, Земли, Воды и Дерева. Человек — лишь звено в цепи, мутант на Весах Бездны. Человек — это Личинка. Человек — zверь. Чтобы выжить, мы должны сбросить человеческую кожу. Чтобы выжить, мы должны стать чистыми.
Мы могли стать Деревом, и смешаться с Зелёным Ковром, проникнуть корнями в почву, пить сок, вдыхая свет Солнца. Но жизнь растения — слишком спокойна. Споры грибов разносятся ветром. Где упадут они? Мы хотим управлять этим ветром, а не гнуться под его строптивым порывом!
Мы могли стать Водой: стремительным, бурным потоком, сметающим города и питающим Мёртвых. Но у воды отсутствует форма, а нам необходима форма, пусть изменчивая, но твёрдая, ибо мы желаем утверждаться, а не просачиваться, как кровь сквозь бинты!
Мы могли стать Землёй, как бесчисленное множество наших предков, ушедших в Землю, и питающих собою Воспалённое Чрево Планеты. Но мы не можем позволить себе быть пищей, будь она Пищей Богов — или Пищей Червей!
И мы могли стать Огнём, вездесущим безрассудным пламенем, испепеляющим, рвущим, мятущимся в вечном тоскливом мерцании… Но безрассудство Огня не знает предела, и Великий Пожар бесплоден! А мы не должны погаснуть!
И тогда — мы стали Металлом.
Металлом: сияющим, скользким, безжалостным, как этого требует время. Металлом: лучшим проводником электричества, чтобы Энергия не знала преград. Расплавленный металл, как огонь, выжигает всё на пути своём. Он течёт, как вода, но застывает, обретая форму. Словно дерево растёт он ввысь и вширь, проникая повсюду корнями своих вездесущих жил. И покоясь в земле, он ждёт своего часа, чтобы сбросить оковы руды и выйти на свет…
Уважаемые мачите мусаров сразу и делайте ноги вам бутет намного больше выгоды чем они у вас отнимут здоровье или зделают инвалидами. Удачи.»
Особый газ отключает управление телом, и конический срез Паяла проскальзывает в рот, разрывая челюсти, словно влажный конверт. Я не чувствую боли: газ отключает нервы. А паяльник прорывается в мой пищевод, выдвигаясь как стремительно растущий побег. Глотка перекрыта плотно, как прямая кишка школьницы, натягиваемая на болт Ебональдо Гугумболо, но кровь насыщается кислородом напрямую, через фистулу. Паяло повторяет изгибы внутренностей: я чую его внутри тела, как стремительного холодящего червя — и вот оно выходит сзади… и мне невыносимо, невыносимо холодно, холодно, несмотря, на газ… а оно пульсирует, пульсирует внутри бешено стучит, загоняется сердце… а теперь теплеет, теплеет — в какой-то момент это даже кажется приятно, — а затем греется, горячо греется и я чувствую его сквозь газ, несмотря на газгазгазгааааааааааа
жар
Светящиеся зелёные точки в области солнечного сплетения.
Медленное вращение ярко-зелёных светящихся точек.
Я вспоминаю о своих навыках — не разумом, но телом: дух вспоминает. Дух не никогда спит — даже если уснуло тело, дух бодр, а потому жизнь во сне есть жизнь наяву. Сознание должно оставаться ясным во время Луны и в период Солнца — одинаково — и только в этом — истинное достижение: homo спит всю жизнь, мы — бодрствуем.
Светящиеся зелёные точки открывают дверь в мир непрерывных мутаций. Я смотрю на себя изнутри и со стороны одновременно: я — молодой штуцер нефте-газовой эры, я передвигаюсь в аппарате с бензиновым двигателем, радиоактивный пепел не омрачал ещё неба, и лазурь его пышет.
Колючая проволока меж столбов вокруг резервации вымирающих homo — индейцев. Пламя Звезды нагрело воздух: они толпятся у проволоки — грязные, потные.
Женщина выводит меня из оцепенения: она произносит слова укора, слова стыда — монотонный сигнал нижней плоти. Она хочет, чтобы я возбудил аппарат и двигался дальше, но индейцы требуют платы. Горячий ветер тихо треплет их чёрные слипшиеся волосы. Они издают гудение, напоминающее утробный клёкот безногих кожаных птиц. Я иду к индейцам, чтобы договориться о возврате аппарата; подхожу к проволоке, но у дороги сидят люди в одинаковых тёмных одеждах с амулетами из цветных металлов. Это слуги системы, псы толп, живые кандалы, омертвители. Они охраняют покой мёртвых, и в центре их командир — шериф.
Мелкий деспот, он потрясает оружием, побуждая подчинённых щупать мой торс. Шериф обладает здоровым телом колхозника и психикой хитрого зоо-садиста. Он содомирует молодых индейцев, покровительствуя кожаным шакалам и падали, его отец — латентный некрофил, а мать — инкубатор зомби.
Шериф намекает, что если мы хотим пользоваться бензиновым аппаратом, я должен отдать деньги ему — так подсказывает мне обеспокоенный разум. Но тело упрямится, и странные комиксы проступают в памяти:
Я сижу за столом, шериф — напротив. Он ест рыбную похлёбку. Смердящую похлёбку из высушенных и перетёртых в порошок трупов рыб. Он рычит, словно дворовый кобель, оборзевший от безнаказанности. В памяти встаёт неприятное: шериф повалил истекающего кровью американского юношу на дощатый стол и разрывает ему задний проход чешуйчатым половым членом. Miserable!
Я вспоминаю, что видел уже этот эпизод из жизни молодого американского самца — вспоминаю в тот самый момент, когда самец восстаёт и, используя силу свидетеля, набрасывается на индейцев. Он мечется меж ними, рассыпая удары, а омертвители наблюдают со стороны, почёсываясь. Перья на головах индейцев напоминают шлемы воинов древности. Юноша сокрушает врагов, словно герой комикса, но вот шериф — другой герой комикса — появляется на горизонте, словно исполинский картонный робот (движения его угловаты и отрывисты, он жестикулирует как лишённый сознания механизм). Он ищет молодого самца, чтобы лишить сил и изнасиловать. Он хочет наказать, утвердившись тем самым во власти.
Увиденная ситуация явилась отражением идеи расплаты за пользование силой. Обладание силой выражалось в обладании бензиновым аппаратом большой мощности, потеря контроля над которой стала чревата телесным увечьем и раной духа.
Состояния оцепенения тела открывают духу его глубины, но глубины эти вовсе не означают достижений: они суть подобие медицинских анализов, ценность которых — выявить присутствие тех или иных скрытых или тщательно маскируемых моментов в общей структуре личности. В движении мы представляем собой лишь видимую верхушку айсберга.
Как подтверждение подобных утверждений — удивительное и явственно ощутимое изменение моего эмоционального тела.
Я снова вернулся в далёкое прошлое, где шёл по пешеходной, мощёной брусчаткой улице. Состояние моё было неожиданно, несвойственно мне сентиментально, при этом крайняя растроганность вызвана была воспоминанием о некоей нелепейшей песне с повторяющимися словами, звучащими приблизительно как «ах, Арбат мой, Арбат». Странная песня эта носила оттенок некоего расплывчатого воспоминания, она то и дело обрывалась, но мне непременно, необъяснимо, буквально до слёз хотелось слушать её ещё и ещё.
Иной вариант: воспоминание о «друзьях детства». Ощущение потребности общения с «друзьями детства». Продолговатое озеро, шалаш из осоки, тёплый спирт в сосуде из пластика. Иногда образ «друзей детства» воплощён в конкретной личности, иногда (как в описываемом случае) он — абстрактная компиляция, объединяющий фантом.
С этим призраком я пью текилу в зале ожидания ж/д вокзала. Мы выпиваем несколько рюмок, и сознание стремительно мутнеет. Текила почти не имеет вкуса.
Через неопределённый промежуток времени я обнаруживаю себя в грязной одежде на улице. Одежда смердит, у меня неприятные ощущения в районе промежности: там что-то постороннее, мягкое, клейкое — по-видимому, пребывая в пьяной отключке, я обгадился.
Надо срочно принимать меры.
Рядом со мной — моя гайка, она готова помочь, но я не жду ничьей помощи.
Вскоре мы попадаем в помещение, являющее собой прообраз многоячеистого жилья-квартиры. В обширной захламлённой по углам комнате стоит старинный письменный стол. Там же присутствует человек — опальный сетевой политик левого толка. С плохо скрываемым раздражением он предоставляет в моё распоряжение ржавый санузел за светлой полиэтиленовой шторой. Я забираюсь в ванную, включаю воду, снимаю одежду, вытряхиваю экскременты.
