Джек Керуак - Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)
«Да, так и буду делать, не беспокойтесь – э – дядя – капитан – сэр —» (без понятия, как натурально разговаривать в новых морских милитаризмах). – Глаза его заискрились, он подался вперед, что-то нездоровое было и что-то еще, какая-то карта в рукаве. – Я обслуживал все каюты комсостава, выполняя бестолковую работу, вообще-то не очень понимая как, и ждал, когда Джорджи или кто-нибудь мне покажет. – Дремать днем некогда, с бодуна днем пришлось делать судомойство за 3-го Кока у раковины на камбузе с огромными котлами и сковородами, пока мужик не пришел из профкома. – Здоровый армянин с близко посаженными глазами, жирный, вес около 260: он что ни день перекусывал на работе – сладких картошек, куски сыра, фрукты, все он попробовал, а между съедал плотные трапезы.
Его каюта (и моя) была первой в коридоре по левому борту, лицом к баку. – По соседству жил палубный механик, Тед Джойнер, один; частенько и не раз по вечерам в море он приглашал меня к себе коксануть и вечно с доверительной глубокоюжной цветистолицей дружелюбной и – «Щас я те правду скажу, мне на самом деле не нравится такой-то-и-такой-то, и вот мне оно каково, но я те правду скажу, ты поссушь, нихера те не вру, а я те правду скажу, дело тут просто во – ну мне, вообще-то, это не нравится, и я те правду скажу, мямлить не стану – я ж не мямлю, Джек?» – тем не менее первый благородный господин всего судна, он был откуда-то из глубин Флориды и тоже весил 250, вопрос только в том, кто ел больше, он или Гаврил, мой большой сожитель, 3-й кок, я бы сказал, что Тед.
А теперь я вам правду скажу.
Дальше по соседству жили два грека-уборщика, один Джордж, другой никогда не разговаривал и едва ли представился вообще – Джордж из Греции, а «Либерти» это фактически было греческим, только плавало под американским флагом, кой множество раз впоследствии трепетал над моими предвечерними гамаками на кормовой палубе. – Глядя на Джорджа, я думал о бурой листве Средиземноморья, рыжевато-бурых портах, узо и фигах острова Крит или Кипр, такого он был цвета и с усиками, и с оливково-зелеными глазами, и с солнечным настроением. – Поразительно, до чего он сносил шуточки всей остальной команды касаемо этой предрасположенности греков любить, когда сзади – «Ей, ей!» – смеялся он рассыпчато – «В жёпу, ей ей». – Его уклончивый сокаютник был молодой человек, прямо у нас перед глазами в процессе старения – по-прежнему моложавый лицом и с любовницкими усиками и все так же моложавый фигурой в руках и ногах, он отращивал пузо, которое выглядело непропорционально и казалось все больше всякий раз, когда я наблюдал за ним после ужина. – Какой-то потерянный любовный роман попросту заставил его бросить попытки выглядеть молодо и по-любовницки, предполагал я. —
Столовая экипажа располагалась рядом с их носовым кубриком – тогда каютой Джорджа, буфетчик и дневальный кают-компании явились только на второй день – потом в носовом конце лицом к носу, Главный Кок и 2-й Кок и Пекарь. Главным Коком был Чонси Престон, негр также из Флориды, но сильно дальше из Кизов, и он фактически смахивал на вест-индца, помимо обычного американского южного негра с жарких полей, особенно когда потел у плиты или молотил по говяжьим вырезам тесаком, отличный повар и милый человек, сказал мне, когда я мимо проходил с тарелками, «Что у тебя там, милый?» и весь жесткий и жилистый, как боксер, черная фигура его совершенна, непонятно, как он не растолстел на тех потрясающих ямсах и ямсовых подливах, и рагу из свиных голяшек, и Южной Жареной Курицы, что сам и готовил. – Но при первой чудесной еде, что он приготовил, раздался низкий спокойный угрожающий голос светловолосого кудрявого шведа-боцмана: «Если нам на этом судне солить еду не надо, значит мы не хотим, чтоб ее солили», и През ответил ему с камбуза точно таким же низким и спокойным угрожающим голосом, «Не нравится – не ешь». Видно было, тучи сбираются на рейс…
2-й Кок и Пекарь был хипстер, профсоюзный чувак, то есть деятель – поклонник джаза – франт – мягкий, усатый, элегантный, бледно-золотого окраса кок синих морей, который мне сказал, «Чувак, не обращай внимания на жалобы и выступления ни на этом судне, ни на каком другом, где можешь в будущем затусить, просто делай свою работу как умеешь хорошо, и» (мырг) «у тебя все получится – папаша, я врубаюсь, ты понял, да?»
«Еще б».
«Значит, просто не парься, и мы будем одна большая счастливая семья, сам увидишь. Я в том смысле, чувак, это ж люди – только и всего – все люди. Главный Кок През, люди – настоящие люди – капитан, Старший Стюард, ладно, нет. – Мы это сечем – мы вместе стоим —»
«Врубаюсь —»
В нем было больше 6 футов, носил шикарные белые с синим парусиновые туфли, фантастически роскошную японскую шелковую спортивную рубашку, клево купленную в Сасэбо – у койки его огромное дальнобойное портативное радио «Коротковолновый Зенит» ловить бопы и шмопы мира отсюда до жарчайшего Мадраса – но никому не давал послушать, если самого при этом не было. —
Мой здоровенный сожитель Гаврил 3-й Кок тоже хипов был, тоже профсоюзник, но одинокий большой жирный скрытный нелюбящий и нелюбимый жлоб моря – «Чувак, у меня все пластинки, что Фрэнк Синатра вообще записывал, включая „Не могу начать“, сделанную в Нью-Джёрзи в 1938-м» —
«Не рассказывай мне, что у него все как-то развиднелось?» подумал я. И был там Джорджи, чудесный Джорджи и обещанье тысячи пьяных ночей в таинственном пахучем океано-препоясанном Мире Ориента. – Я был готов. —
После того как всю вторую половину дня я мыл камбузные котлы и сковороды, работенка, что я уже пробовал в 1942-м в серых холодный морях Гренландии, а теперь счел не столь унижающей, скорее сродни что ни на есть нырок в преисподнюю и совестью-заработанные труды в пара́х, наказание в горячей воде и ошпаре за все синенебые пыхи, на которые я в последнее время налегал – (и пересып в четыре сразу перед тарелками ужина) – я отвалил в свою первую ночь на берегу в обществе Джорджи и Гаврила. Надели чистые рубашки, причесались, спустились по трапу в прохладе вечера: вот морские каковы.
Но о как типично для моряков, они ж никогда ничего не делают – просто сходят на берег с деньгами в карманах и тупо шаркают везде враскачку и даже с неким незаинтересованного сожаленьем, гости из другого мира, плавучей тюрьмы, одетые по гражданке, все равно и смотреть там не на что. – Мы прошли по обширным свалкам Военно-Морских припасов – огромных серовыкрашенных пакгаузов, дождевалки поливали утраченные лужайки, которых никому не хотелось, да и не пользовались ими вообще, а они пролегали между рельсов Военно-Морской Верфи. – Невообразимые расстояния в сумерках, и никого на виду в красноте. – Грустные гурты матросов выплывают себе из Гигантского Макрокосмоса найти Микрокосмического жучка и отправиться к удовольствиям центрального Окленда, кои числом ноль на самом деле, только улицы, бары, музыкальные автоматы с нарисованными на них гавайскими хула-девушками – цирюльни, бессвязные винные лавки, вокруг тусуются персонажи жизни. – Я знал единственное место, где оттянуться, женщин себе срастить, глубоко в мексиканских или негритянских улицах, которые пролегали на окраинах, но пошел за Джорджи и Тушей, как мы потом прозвали 3-го Кока, в бар в центре Окленда, где мы просто сели в буром сумраке, Джорджи не бухал, Туша ерзал. – Я пил вино, я не знал, куда податься, что делать. —
Нашел на автомате несколько хороших пластинок Джерри Маллигена и крутил их.
Но назавтра мы отплыли сквозь Золотые Ворота в серых туманных времяужинных сумерках, опомниться не успели, как обогнули мысы Сан-Франциско и потеряли их под серыми волнами. —
Рейс вдоль Западного Побережья Америки и Мексики, снова, только в этот раз в море в полном виду смутной бурой береговой линии, где иногда по ясным дням я мог отчетливо видеть арройо и каньоны Южно-Тихоокеанской железной дороги, где она пролегала вдоль полосы прибоя – как смотреть на старую мечту.
Бывали ночи, когда я спал на палубе в гамаке, а Джордж Варевски говорил, «Сцукинсын ты, я однажды проснусь утром, а тебя там нет – ччортов Тихий, ты думаешь, ччортов Тихий тихий океан? Придет как-нибудь ночью большая приливная волна, когда тебе девчонки снятся, и пуф, тебя нету – тебя смоет».
Святые рассветы и святые закаты в Тихом, когда все на борту спокойно себе работают или читают на шконках, бухла больше нет. – Спокойные дни, которые я открывал на заре грейпфрутом, разрезанным на половинки у лееров, а подо мною вот они, улыбчивый дельфин скачет завитушками во влажном сером воздухе, иногда в мощных проливных дождях, от которых море и дождь одно и то же. Я сочинил об этом хайку:
Вотще, вотще!
– Тяжкий дождь гонит
В море!
Спокойные дни, когда я шел и обсирался, ибо глупо менял свою каютную работу на судомойную, которая на судне лучшая работа из-за мыльно-пенного уединенья, но потом я глупо перевелся в официанты комсостава (дневального кают-компании), и то был худший род занятий на борту. «Ты чего не улыбаешься приятно и не говоришь „доброе утро“?» сказал капитан, когда я ставил перед ним яичницу.
