Алексей Рыбин - Черные яйца
Про то, что на заводах творилось, – даже думать не хотелось. Сразу слюни течь начинали. Заводы – особая статья. Царев с детства любил читать книжки братьев Стругацких. Особенно любил «Пикник на обочине». Понимал, что при каждом заводе свой Сталкер имеется. Соваться туда не стоит. Каждый завод – это Зона, через которую только местный Сталкер может провести. На самом деле хватит и девушек с веслами, головогрудей, бюстов и прочих металлических кунштюков.
Времени не хватало. Квартиры, ремонты, вечеринки с Ихтиандром не позволяли Цареву заняться конфискацией головогрудей с их последующей переплавкой в твердоконвертируемую валюту.
Грек уже исчез с горизонта, дело шло, Царев иногда вспоминал Георгия Георгиевича добрым словом – вообще, он стал добрым, еще бы: с такими деньгами и злиться – странно даже как-то было бы.
Ихтиандр, хотя и продолжал с Греком работать, завидовал Цареву. Говорил: «Таких бабок, брателло, я даже во сне не нюхал. Ну ты и раскрутился...»
А Надежда Петровна вдруг взяла да и исчезла в одночасье.
Растворилась. Да ладно бы – она одна. А то – с печатью предприятия, с документами, с тройной бухгалтерией. Со столами письменными, с компьютерами-факсами-принтерами, с сейфом, со всем штатом девочек-секретарш, с мальчиками-менеджерами. Сгинули все.
Царев пришел в родной офис и не увидел офиса. Сначала подумал, что это похмельные штучки. Ну, ладно...
Закрыл глаза, снова открыл.
Вчера еще здесь был офис. Была железная дверь, глазок в ней – маленький, сверкающий, подозрительно смотрящий на каждого, кто к двери приблизится. А теперь – зияющая дыра вместо двери, за ней – пустые комнаты, на полу – клочки оберточной бумаги, веревочки какие-то, оборванные телефонные провода – и, как насмешка, табличка на одной из дверей – «Генеральный директор В. А. Царев».
Вот тогда-то он все и понял. Понял, что грустить не стоит. Чего грустить, если лично на нем, на этой самой «черной», мать ее, бухгалтерии, которая во всех случаях через его подпись проходила, на всех его личных обязательствах перед новыми, теми, которые из пушек по стенам стреляют, чтобы качество штукатурки проверить, – на нем висит (он быстро прикинул) не меньше, чем поллимона зеленых.
Все ясно. Никто ему ночью не позвонил, никто даже не подмигнул вчера, когда он с работы пораньше ушел.
Выпить уж очень хотелось. И дело шло... Само катилось, как по рельсам.
Вот и уехало. Вместе с охранниками – Гришей, Васей и Борисом, вместе с девочками-секретаршами, которых он любил иногда у себя в кабинете, как ему по званию положено, вместе с бухгалтером – серой мышкой, Греком к нему приставленной, – все уехало – ту-ту!..
Убьют теперь. Ну, ясно, убьют. Так чего горевать? Все равно от этих ребят не убежишь.
«Сайгон».
Старые времена. Васька Леков – сколько вместе портвейна выпито, сколько раз он на его концертах квартирных, подпольных, сидел. Правда, Васька-сука его на Грека и вывел, сам того не желая... Да что теперь? Какая разница...
На дачу нужно ехать. Воздухом подышать. Посидеть на приступочке, не думая ни о чем, выкурить беломорину-другую... Соседке Верке подмигнуть, покалякать с ней...
Прошел по Рубинштейна, вышел на Невский.
Пересек Владимирский – как реку переплыл.
Вошел в знакомую дверь – сразу, не колеблясь.
И тотчас Витю Царева обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц, краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах.
Говорят, именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания.
Будят – не то слово. Слишком слабое. Все шесть – или сколько их там у человека – чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью, пережаренного кофе «плантейшн». И еще к нему примешивался неуловимый запах, застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый – анаши, кисловатый – старого пота.
И все это был «Сайгон».
Царев был дома. Среди своих.
И мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно, и ездил сюда все годы.
Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Царева взглядом. Заговорил утробно-трепещущим голосом:
– С-с-слушай, м-мужик... д-д-д... д-добавь на коф-фе. Н-не хв-ватает...
Царев развел руками.
– Нету у меня. Самому бы кто добавил. Колесо понимающе закивал и куда-то унырнул. Блин, неужели действительно он так и не выпьет здесь кофе? Ведь это – в последний раз! В самый последний! В постпоследний!
Кругом тусовались. Аборигенов в толпе было немного – процентов десять от силы. Дремучие хиппи. Остальные в «Сайгоне» были посетители. Гости. Так называемые «приличные люди», интеллигентные мальчики и девочки, которым почему-то вольно дышалось только здесь. И совсем уже спившиеся персонажи. Но случайных людей здесь не водилось. Или почти не водилось.
Полутемные зеркала в торце зала отражали собравшихся, умножая их число вдвое. До какого-то года этих зеркал не было – на их месте находились ниши, где тоже сидели. Потом «Сайгон» на некоторое время закрывали. Делали косметический ремонт. Этот ремонт воспринимался городом очень болезненно. Видели в нем происки партии и правительства в лице близлежащего райкома. Знали бы, что их ждет через несколько лет! Но они не знают. Их счастье.
Одно время после косметического ремонта в «Сайгоне» не было кофе. Якобы в городе дефицит этого продукта. Якобы кофеварки сломались. Или еще что-то малоубедительное. Предлагали чай.
Брали семерной чай – издевательски. Мол, пожалуйста, чашку кипятку и семь пакетиков заварки. Спасибо.
С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не дольше месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились – вернули в «Сайгон» кофе.
После того достопамятного косметического ремонта и появились зеркала...
Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Царевым кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступили еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Цареву, которому сейчас наплевать было на всех этих Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду, по крайней мере, четырех девиц по имени Кэт. Судьбы и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кэт из Ухты однозначно не могла совершать подвиги, явно позаимствованные из биографии той Кэт, что тусовалась в Москве и была обрита наголо в КПЗ, причем злобные менты сперва поджигали ей хайр зажигалками, а потом уже брили электробритвой. Так и не разобравшись, о какой из Кэт, собственно, речь, пиплы плавно перетекли на совершенно иную тему.
Кругом звучали неспешные диалоги:
– Слушай, ты откуда?
– Из Лиепаи.
– А... Ты знаешь Серегу... Боба?
– А как он выглядит?
– Волосы светлые, бородка жиденькая такая... Он из Киева.
– А... Знаю, конечно.
– Он опять в психушке.
– А... Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
– А как он выглядит?
...Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На шкафу лежит, большой, как слон...
...И словно въяве видел Царев эту комнату, где стоит этот шкаф, – какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо постели... И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная и исчерпывающая нежизнеспособность.
«...Ой, пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не привязался. Вон тот, видишь? Я его... побаиваюсь. Знаешь, он недавно решил, что он – Иисус Христос. Пришел в церковь во время службы и говорит: спокойно, мол, батюшка, все в порядке – Я пришел...»
– А тебя как зовут?
– Дима... А в последнее время... (застенчивая улыбка) стали звать Тимом...
По соседству беседовали об ином. Человек, обличьем диковатый и удивительно похожий на древнего германского варвара, захлебываясь слюной и словами, талдычил, что вообще-то он собирается на Тибет. Через Киргизию. Сразу нашел троих попутчиков. Причем один из них на Тибете уже был...
– ...Слушай, пойдем домой. Мне что-то холодно.
– Чего тебе холодно?
– Да я джинсы постирал и сразу надел.
– А зачем ты их постирал?..
– ...Имя Господа моего славить дай мне голос!
– Это ты сочинил?..
– Эй, чувачок! Царев, завороженно слушавший эту дикую симфонию, не сразу сообразил, что обращаются к нему.
– Эй! Его легонько дернули за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла тощая девица с лихорадочно блестящими глазами. Голенастая. В вылинявших джинсах и необъятном свитере неопределенного оттенка. У нее были длинные светлые секущиеся волосы. И тут он ее узнал.