Хелен Уолш - Низость
— Милли, — говорит он. — Так быть не должно.
Но так и есть. Есть. Еще один взгляд, и я ушла.
Нацеживаю себе бокал скотча, заряжаю длинную дорогу кокоса и набираю горячую ванну с пеной. Присаживаюсь на крышку унитаза, подтягиваю колени к подбородку и осторожно смакую виски. Ненавижу скотч и изо всех сил стараюсь подавить рвотный рефлекс, но едва он попадает мне в желудок, как начинает искрить и тлеть подобно любому другому виски. Погружаюсь в ванну, так чтоб мне не пришлось смотреть на мое грязное, преломленное в воде тело, раскинувшееся передо мной. Даю кокаину стереть из моей головы все мысли и чувства. Теперь не осталось ничего, кроме смутного ощущения не совсем трезвого противоборства. Время идет. Вода остывает. Добавляю еще горячей. Добиваю виски, на сей раз вкус не такой гадкий, и медленный ожог распространяется по мне.
Я опускаю веки и забываю. Вода смягчает и успокаивает мои распухшие дырки, очищая меня, забирая засохшие истечения растраченных жидкостей, принося помилование и отчуждение. И тогда я медленно и плавно соскальзываю в странные и бессвязные кокаиновые сны.
Бум-бум-бум в меня в груди встряхивает меня от дремы. Подскакиваю, хватаясь за сердце, и воздух с резким свистом вырывается из легких. Делаю глубокие, осторожные вдохи, сердце бьется потише. Вода остыла, по коже бегут мурашки. Встаю из ванны, от усилия перехватывает дыхалку и, заметив свое мутное отражение в запотевшем зеркале, осознание содеянного ударяет меня словно сжатый кулак. СИН.
ТЫ ЕБАЛАСЬ С СИНОМ.
Сердцебиение возвращается, мощное и учащенное.
Господи, Милли, что же ты наделала? Провожу ладонью по молочной ширине зеркала, отражение недобро таращится на меня, точно некая уродливая дурная примета. Зачем, Милли? Зачем?
Насухо вытираюсь, заворачиваюсь в папин махровый халат и ковыляю наверх. Папа оставил свет у себя в кабинете. Наливаю себе еще виски, падаю на диван, некоторое время так лежу, уставившись в никуда. Постепенно темнота и тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов, начинают охлаждать меня. Я чувствую себя разобщенной с окружающей обстановкой, будто я наблюдаю комнату сквозь окно. Скольжу по пространству глазами в поисках объекта, образа, что вытолкнул бы меня из этой абстракции, но все отступает еще дальше и дальше. Меняю дислокацию, щелкаю выключателем светильника, и меня закидывает в иное измерение. Теперь окружающие вещи ни с того ни с сего стали наступать на меня, требуя внимания, путая мои мысли. Вытаскиваю из-под шторы газету, швыряю голову на колени, упиваясь каждой картинкой, заголовком и подзаголовком, не рискуя поднять глаза на съеживающую комнату. Прочитываю газету по второму разу, затем кладу ее на пол, и медленно, боязливо набираюсь храбрости оглядеть комнату. Стены сердито возвращаются на место.
Скрещиваю ноги, потом развожу их. Скрещиваю обратно и тогда слетаю на пол, позволяя себе смириться с тем фактом, что я не чувствую себя нормально. Но паниковать тут не с чего. Дыши глубже. И отпустит.
Становится хуже.
Голова начинает выдает очереди хаотичных мыслей. Секс с мистером Кили. Отрубленная детская нога плавает в Мерси. Расплавленная кожа, сползающая со скул. Сильно шлепаю себя по лицу. Соберись — приказываю я себе, не распускайся, Милли — и не думай. Включаю телевизор и фокусирую тяжелый взгляд на двух мужиках: муже и любовнике какой-то там абсурдно жирной девки двадцати одного года, и ненадолго становится полегче, затем неожиданно физиономии тают в расплавленно-желтом, и сердце трепыхается точно птица в силке. Я подскакиваю и глубоко втягиваю в себя воздух. Все хорошо, уверяю я себя, с тобой все хорошо. Допиваю остатки виски, усаживаюсь на подоконник и сосредотачиваюсь на том, чтоб думать и вести себя как можно нормальнее. Несколько минут мне это удается, но потом я ловлю свое отражение в зеркале над камином: глаза ошалевшие и чужие, рожа на десяток лет старше. Я не в порядке. Я теряюсь. Происходит нечто очень-очень неправильное.
Я рассекаю по гостиной, пять шагов вперед, четыре назад, решаю, идти или не идти будить папу и признаваться. Но в чем признаваться? Что тебя вот-вот тряханет кокаиновым передозом. Нет! Это не говори. С тобой все замечательно.
— Со мной все замечательно, — вслух сообщаю я себе, передергиваясь от хриплого скрежета химии в собственном голосе. Хожу еще немного. Пять шагов вперед, четыре назад.
— Я О-К. Я О-К. Налево, направо, налево. Налево, направо, налево, — громко напеваю я. С чувством блаженного облегчения соображаю, что движение замедляет меня, утомляет. Наконец-то. Долго ждала и на хуй дождалась. Садись. Выпей еще. Курить. Вот что надо. Одна сигарета, и я буду в полном порядке.
Моя куртка переброшена через перила в холле. Ныряю в карман и выуживаю пустую сигаретную пачку. Сердце бум-бумкает в центре солнечного сплетения. Где эти ебучие «Мальборо Лайте», которые покупал мне парнишка в магазине? Копаюсь снова, зарываюсь в глубину подкладки, впадая в полное отчаяние. Ничего. Флэшбэком вижу, как срываю с себя одежду, готовая упасть на спину у Сина в машине, широко раздвинув для него ноги. Вижу, как пачка сигарет вылетает наружу — хуй знает куда. Какая разница? Так тебе пиздец и надо, Милли. Так тебе и надо.
Но мне необходимо покурить, быстро — хоть сигару. Подрываюсь в папин кабинет. Я знаю, где он их хранит. Обхватив голову, чтоб она не раскололась надвое, падаю на колени у его письменного стола. Верхний ящик заперт, но я точно знаю, что свои «чобитас» он прячет там, и, не успев подумать, открываю замок его ножом для бумаги, и вот он открылся, и я нашла коробку с сигарами, и там лежат не сигары. В ярости вываливаю его на пол, все еще надеясь, что найдется какой-нибудь с ними тайник, но взамен вижу бумаги. Цепенею и чувствую головокружение, когда письма и фотографии вплывают в мой фокус, и медленно, совсем медленно я осознаю, насколько страстно, безумно я хотела бы, чтобы я не натыкалась на них. И вот я валяюсь и задыхаюсь на полу, утонувшая в мерцающем слайд-шоу слов, правды и лжи, а я отдаюсь во власть этой болезненной потрескивающей волны, вздымающей мое тело, выталкивающей меня куда-то в черноту и пустоту.
ГЛАВА 9
Первое, что я вижу — небо. Бесконечные акры кладбищенского пространства. Я поднимаюсь и выглядываю из окна спальни. Десяток сооружений из бетона грозно маячят вдалеке. Две армии высоток расходятся между севером и югом, наступая друг на друга по ничейной территории города, что медленно раскручивается под утренним светом. Улицей ниже офисная шушера обливает кипятком свои умерщвленные морозом машины. Почтальон, повесив голову, бредет по дороге. Весь город — пришибленный и похмельный.
Первое, кого я слышу, — мама. Ругается с папой.
МАМА.
Она вернулась.
Внизу, в кухне.
Папа жалобно говорит, что любит ее. Я не разбираю, что она отвечает, но тон непоколебимый и чужой, совсем не похожий на мамин. Слышу звук бьющейся посуды. Мама кричит. Папа всхлипывает. Мама кричит. Крик и всхлипывания. Крик и всхлипывания, пока их голоса не сливаются, переплетаясь в безумной какофонии — вопли на высоких тонах, что становятся все громче и громче и взрываются оцепенелой тишиной. Теперь единственное, что слышно, это прерывистое биение моего сердца, больного и воспаленного в те моменты, когда оно ударяется о стенки своей полости.
Я вгрызаюсь в пустоту своей подушки, и мне хочется, чтоб тишина прекратилась, а ругань возобновилась, и в дом вернулись те призраки, что осаждали нас в нашем старом жилище.
Пожалуйста, мама. Скажи что-нибудь. Я так давно не слышала твой голос. Не бросай меня снова. Заблудившейся в этой тишине. Не уходи.
Моя подушка промокла от слез, а затылок липкий от пота. Слабый, рыхлый свет кровоточит сквозь шторы. Мои глаза открываются и сосредотачиваются на серой светящейся щели на стене. За стеной папа сердито храпит в соседней комнате. А мамы рядом с ним нет.
Очень хочется в туалет, горло распухло, и кокаиновая депрессия проедает себе путь сквозь мозг. Кое-как плетусь в ванну, в голове гудит, несчастным глазам хочется спрятаться внутрь от резкой вспышки дневного света, ударившего из незанавешенного окна ванной. Падаю на холодный унитаз без сиденья. Жопа распухла и побаливает, моча жжется — страшное раздирающее химическое жжение, отдающееся в горле и в носу. Схаркиваю остатки излишеств вчерашнего вечера на платок — кровь с коксом и все зло большого города. Подтираю пизду с переда назад, нюхаю платок и рыгаю. Наполняю раковину горячей водой и провожу исходящей паром фланелью по лицу. Потом чищу зубы, так что они покрываются кровью, и сплевываю пенящуюся красноту в раковину. Запускаю туда руку, вынимаю затычку и сую палец в самый центр водоворотика. Из стока вздымается штопором водной вихрь, оседает, трясется и ходит в трубу, прежде чем сток успевает втянуть его с воинственным бульканьем. Вытираю лицо и набираюсь храбрости заглянуть в зеркало. Мое отражение злобно встречает мой взгляд, белое и уродливое, съежившееся под моим пристальным обзором. Сползаю вниз по лестнице.
