Каринэ Арутюнова - Счастливые люди
– Скажите, почем ваши шляпы, мадам?
– По деньгам, мужчина, по деньгам!
Немолодой мужчина и средних лет дама, – типичная «тетя Роза», жгучая брюнетка с такими глазами… и подвижным ярко накрашенным ртом.
– Я семь лет не был в ваших краях, я семь лет не был на Подоле…
***
В общем, они так и не уехали.
Отчего же вы не уезжаете? – встречные делали «большие глаза» и, вздыхая, добавляли, что, как ни крути, а ехать надо, – на что пожилой джентльмен, о длинной и прекрасной биографии которого я хотела бы поведать, да не смею, не смею врать и придумывать, и подменять события чужой жизни циничным литературным веществом, которое никак не заменит живого ума, интонации, выражения глаз, легкого грассирования, особого движения, которым приподнималась шляпа, – встретиться с ним многие почитали за счастье, особенно, подозреваю, слабый пол, – немолодой, очень немолодой, с тростью, в длинном плаще совершенно не советского покроя, идущий за покупками, – допустим, бутылкой кефира, пачкой сливочного масла, – нет, увольте, мне сложно вообразить его с бултыхающейся авоськой, возможно, она сопровождала его в иные дни, но абсолютно не искажала, не добавляла и не отнимала, потому что истинный джентльмен даже в бушлате (кацавейке, тужурке) остается таковым, – но в кацавейке я его не видела, а только в пальто или в плаще, либо в светлом пиджаке и широких (сюда просится слово «парусиновых») брюках, – Марк Соломонович (назовем его так), – отчего же вы не уезжаете, дорогой Марк Соломонович? – всплескивая для пущей выразительности ладонями и озираясь, неистовый собеседник в притворном участии и даже где-то праведном гневе обращался к нему, шествующему с неизменно приветливой и ироничной улыбкой, узнаваемым наклоном головы (чуть набок), со смеющимися глазами еврейского (совершенно излишняя подробность в свете вышеперечисленного, не так ли?) мудреца, зарабатывающего на кусок хлеба с маслом исключительно частной практикой, – отчего? – домогался ответа распаленный сознанием собственной правоты собеседник, и застывал, сраженный учтивым, но достаточно твердым ответом, – я на вокзале уже вчера, молодой человек, – уже или еще, не суть важно, но воображение мое услужливо дорисовывало вереницу идущих в неизвестном направлении людей, – с баулами, докторскими саквояжами, чемоданами, авоськами и картонками, – вереницу пророков и мудрецов, канторов, раввинов, водовозов, менял, адвокатов, гинекологов, зубных техников, скрипачей, их жен, родителей, детей, старух в инвалидных креслах, канареек, сверчков, – я на вокзале уже вчера, молодой человек, – невозмутимо приподнимая шляпу, Марк Соломонович прощался и тростью ощупывал следующий шаг.
***
Весна, наконец, наступила, а сил нет. И хочется прятаться от долгожданного солнца, наблюдать за причудливой игрой света и тени из-за штор, – вот и весна пришла, а сил встретить ее как положено уже не осталось, – все ушло на преодоление зябкости, порывов апрельского ветра, ожидания тепла, – ну, еще чуть-чуть, после пасхи и неизбежного цветения, которое как взрыв, – в одну ночь на землю опустились белые, розовые, облака, пышные, сдобные, сладкие, точно оладьи, посыпанные сахарной пудрой, – застыть на полушаге, дотрагиваясь несмело до плюшевых отростков, похожих на пробивающиеся оленьи рога, вдыхая то, что позже окажется плодами – айвы, сливы, вишни, яблони, – пока что это фантом, ангельское порхание, предтеча, таинство, – явление новой жизни, заключенной в дыхании белых и палевых лепестков.
Всякое действие кощунственно, бессмысленно, – отупляюще бесполезно, сулит одышку и отличную от зимней вселенскую усталость, – так устаешь, когда получаешь все и сразу, – благодеяния сыпятся, громоздятся, теснят, – пространства и воздуха, воздуха и пространства, – требуют изнуренные весенней недостаточностью альвеолы, клапаны, желудочки, – воздушные массы бродят, изводят обещанием клубничного рая, вишневого блаженства, – скоро, скоро, – безумствуют птицы и прочая живность, – горло сводит, першит от сладости этих обещаний, от близости их исполнения.
Зимние люди сидят напротив, – зимние, стылые, цвета репы и оконной замазки, сидят напротив, жуют свои зимние мысли, – сидят, одетые в сукно и галоши, и пахнет от них затхлым, никогда не проветриваемым и шариками от моли, – стакан их более пуст, нежели полон, – жалобами и упреками устлан путь их, – у зимних людей в закромах бледная морковь, угреватые клубни зеленью отсвечивают, на подоконниках чахлые растения так и не расцветают в срок, – солнце стучится в мутные стекла, но тепла от него нет, как нет и радости, – кряхтя, вываливаются из платяных шкапов пыльные одежды цвета сургуча, выволакиваются утлые плечики с вечными макинтошами, – так и сидят они напротив, зябкие, сумрачные, негодующие, – все им прах и тлен, все печаль и тревога, – но тут наступает время летних, – будто ветром вносит их в вагон, – вместе с шорохом платьев, сумасбродных лоскутов, луговой свежестью, запахами леса, реки, трав, – зимние качают головами, кутают шеи, галошами шаркают настороженно, – летние сверкают, шелестят, звенят, – все у них непрочно, ветрено, зыбко, но именно с них начинается лето, и ими же оно заканчивается, – зимние теснят, толпятся, сопят, сопливят, с ними приходят тоска, укоризна и вечная зима.
Жизнь неизбежна, как и смерть.
Стоило только обосноваться в наших краях теплым воздушным массам, как тут же зашелестело, застонало прорывающимися тут и там почками, заблеяло, заквакало, зачавкало, – утро началось с заполошного птичьего гомона, с деловитой лягушачьей переклички.
Весна – это звук. После цвета и запаха. Как будто некто распахнул балконную дверь, и грянуло. Рвануло.
Жизнь происходит из влаги, из гнуси, истомы. Пульсация определенной частоты вынуждает сердце биться чаще. Скоро, совсем скоро зацветет наше болото, запузырится, настоится, покроется сизым скользким налетом, вдохнет и выдохнет, точно наваристый бульон, колыхая кольцами золотистого жира. Только и останется, что поддаться, замереть, пока дыхание близкого лета не утянет в рыхлую бездну.
Изнанка
В следующий раз я планирую родиться в Лиссабоне.
Конечно же, кто спорит, – у всякой лицевой стороны есть своя изнанка, а любой парадный подъезд предполагает наличие черного, – и в прекрасной Португалии на окраине чего-то там гнездятся унылые задворки, а испанское захолустье отнюдь не уступает итальянскому.
Однако же, трущобы трущобам рознь.
Где еще, в какой такой прекрасной стране, по правую сторону от современного торгового центра, в котором кафель и витрины, прекрасный дорогой кофе итальянской обжарки, – в почти настоящем итальянском кафе, со всеми этими латте, эспрессо-макиято, айриш-латте, со сливками и без, а в центре зала тапер наяривает на стейнвее, как будто не ведая вовсе обо оборотной стороне медали, – о перекупщиках, корзинах, клубничных и черничных потеках под ногами, о малиновой июльской истоме, о ящиках, сваленных один на другой, об истошном «иди нах…», которое точно мячик от пинг-понга, подпрыгивает, делает мертвую петлю и возвращается к законному владельцу.
Как будто не подозревая о том, что по правую сторону на километр (не меньше) простираются скособоченные покрытые облупившейся грязно-синей краской бараки-жестянки с не оставляющим сомнений амбре и многозначительным указателем – дощечкой «Одежда с Европы».
Следуя за указателем, вы обнаружите государство в государстве, – страну секонд-хэнд, – место столь же привольное, в смысле разнообразия всего, сколь жесткое в смысле иерархической системы. Сквозь ворох тряпья проступает жесткий каркас восточной деспотии.
Темнокожие сыновья Агари покрикивают на славянских рабынь, добрая половина коих задрапирована по всем законам шариата.
На пыльной автостанции под сенью грустных ив дремлют сомлевшие от духоты работники автосервиса, а автобусы производства середины прошлого века постреливают облачками едкого дыма – похоже, сама дорога ведет именно туда, в какие-нибудь знойные Нью-Васюки.
Где еще вы отыщете бесконечный опутанный колючей проволокой забор, на котором белым по бурому начертано гордое – «РУСЬ».
Предтеча
Что у кого, а у нас – тишина. Впервые за много лет. Никто не лает, не шуршит лапами по коридору, не скребется в дверь, не играет с косточкой, не скулит то жалобно, то требовательно, не опрокидывает стулья, не преследует пронзительным, мудрым, печальным, хитроватым лунатическим взглядом. Зрачок в зрачок.
Вчера обернулась к стоящему у торгового центра таксу, – черному как сапожная вакса, с буравчиками беспокойных глаз, – отчего-то я решила, что он потерялся, но после обратила внимание на тугой ремешок, нанизанный на колышек. В ответ на мое бесцеремонное внимание такс залился нервическим лаем. Точь-в-точь как моя Чили. заходясь всем своим несуразным телом, – от кончика хвоста до гладкого лба.
