Кадзуо Исигуро - Не отпускай меня (Never Let Me Go)
Я не хочу сказать, что ничем таким не затронута, – просто я научилась с этим жить. А иным помощникам само их отношение ко всему не дает держаться на плаву. Многие, это видно, просто тянут лямку и дожидаются дня, когда их остановят и переведут в доноры. Мне очень не нравится, помимо прочего, то, как они сплошь и рядом скукоживаются, стоит им переступить порог больницы. С медиками говорить не умеют, замолвить слово за своего донора не решаются. Нечего удивляться, что у них развивается неверие в свои силы и склонность винить себя, когда что-то идет не лучшим образом. Я лично стараюсь не возникать по мелочам, но если нужно – умею сделать так, чтобы мой голос услышали. Если случается провал, я, конечно, бываю расстроена, но по крайней мере чувствую, что старалась как могла, и не теряю трезвого взгляда на вещи.
Даже в одиночестве я начала находить свою прелесть. Я не хочу этим сказать, что не рада буду возможности побольше общаться с людьми после конца года, когда я уже не буду помощницей. Но мне нравится садиться в мою маленькую машину, зная, что впереди два часа дорог, бескрайнего серого неба и мечтаний. И если в каком-нибудь городке у меня выдается несколько свободных минут, я с удовольствием хожу от магазина к магазину и смотрю на витрины. В квартирке у меня четыре настольные лампы, каждая своего цвета, но все одного дизайна – абажур на рифленой «шее», которая гнется как угодно. Можно, скажем, поискать магазин с другой подобной лампой на витрине – не чтобы купить, а просто чтобы сравнить с теми у меня дома.
Иной раз настолько погружаюсь в себя, что если вдруг встречаю знакомого, то это для меня своего рода шок, с которым я не сразу справляюсь. Так было, например, в то ветреное утро, когда я шла через автостоянку у станции обслуживания и увидела Лору, сидящую за рулем припаркованной машины и глядящую пустым взором в сторону шоссе. Я была на некотором расстоянии, и на секунду, хоть мы и не виделись все семь лет после Коттеджей, у меня возникло искушение идти дальше, как будто я ее не заметила. Странная реакция, я знаю, – ведь она была из ближайших моих подруг. Как я сказала уже, отчасти это, может быть, объясняется тем, что мне тяжело так резко пробуждаться от своих мечтаний. Но кроме того, я думаю, по виду Лоры в машине, по ее сгорбленной фигуре мне мигом стало понятно, что она из тех помощников, о которых я только что говорила, и какая-то часть во мне попросту не хотела дальнейших выяснений.
Но я преодолела себя, конечно. Пока шла к ее хэтчбеку,[5] стоявшему в стороне от других машин, холодный ветер дул мне в лицо. На Лоре была мешковатая синяя куртка с капюшоном, и волосы ее – она их сильно укоротила, – казалось, прилипли ко лбу. Когда я постучала в стекло, она не вздрогнула и даже не выглядела удивленной после стольких лет. Можно подумать – сидела и ждала если не меня лично, то кого-нибудь из прошлого вроде меня. И когда она меня увидела, ее первой мыслью, похоже, было: «Наконец-то!» Потому что ее плечи поднялись и опустились, как при вздохе, после чего она немедленно протянула руку и открыла мне дверь.
Мы проговорили минут двадцать; я тянула с отъездом до последнего. Большей частью все крутилось вокруг того, как она измучена, вымотана, какой трудный ей попался донор, как она ненавидит такую-то медсестру и такого-то врача. Я ждала проблеска прежней Лоры с ее ехидной ухмылкой и непременной шуточкой – но не дождалась. Речь у нее стала какой-то торопливой, и хотя она, я думаю, была мне рада, иногда создавалось впечатление, что главное для нее – выговориться, и не так уж важно, кто сидит рядом.
Судя по тому, что мы очень долго избегали всякого упоминания о старых временах, мы обе видели в разговоре о них какую-то опасность. Под конец, однако, речь все-таки зашла о Рут, которую Лора несколькими годами раньше, когда Рут еще была помощницей, встретила в одной из клиник. Я пустилась в расспросы, но выжать толком ничего из Лоры не могла и в конце концов воскликнула:
– Слушай, ну о чем-нибудь же вы говорили! Лора тяжко вздохнула.
– Ты знаешь, как это бывает, – сказала она. – Я торопилась, Рут тоже. – Помолчав, добавила: – Да и расстались мы тогда в Коттеджах не лучшим образом. Так что, может быть, не слишком уж и рады были друг другу.
– Я не знала, что и ты с ней раздружилась. Она пожала плечами.
– Естественно. Ты ведь помнишь, какая она тогда была. А после твоего отъезда стала еще хуже. Только и знала, что учила всех уму-разуму. Поэтому я старалась пореже иметь с ней дело, вот и все. Не то чтобы мы там сильно поцапались, ничего такого. А ты, значит, ее с тех пор так и не видела?
– Нет. Странно, но ни единого разочка.
– Да, странно. Мне казалось, мы все будем часто друг с другом сталкиваться. Ханна вот мне попадалась уже несколько раз. И Майкл X. тоже. – После паузы она сказала: – До меня доходил слух, что у Рут неудачно прошла первая выемка. Слух есть слух, но мне не раз это говорили.
– Я тоже слышала, – подтвердила я.
– Бедная Рут.
Мы немножко помолчали, потом Лора спросила:
– Это правда, Кэти, что они теперь позволяют тебе выбирать доноров?
Тон у нее не был обвиняющим, как у некоторых, поэтому я кивнула и ответила:
– Не всегда. Просто у меня с некоторыми донорами все получилось неплохо и после этого они иной раз идут мне навстречу.
– Если так, – сказала Лора, – то почему бы тебе не стать помощницей Рут?
Я пожала плечами.
– Я думала об этом. Но не уверена, что это будет правильно.
Взгляд Лоры стал озадаченным.
– Но вы же были такие близкие подруги!
– Да, были. Но со мной – как и с тобой, Лора. Под конец все изменилось к худшему.
– Верно, но это было тогда. Сейчас ей тяжко пришлось. И я слышала, что у нее и с помощниками все шло не гладко. Ей много раз их меняли.
– Неудивительно, – заметила я. – Представь себе: ты – помощница Рут.
Лора засмеялась, и на мгновение глаза у нее стали такие, что я подумала: сейчас наконец что-нибудь отмочит. Но огонек тут же погас, и она просто продолжала сидеть с усталым видом.
Мы еще чуть-чуть потолковали о ее трудностях – большей частью об одной медсестре, которая, судя по всему, имела на нее зуб. Потом мне настало время уезжать, и я потянулась было к ручке двери, говоря, что мы побеседуем еще при следующей встрече. Но мы обе к тому моменту отчетливо сознавали, что обошли одну вещь молчанием, и, мне кажется, обе чувствовали, что расстаться вот так будет неправильно. Я сейчас более или менее уверена, что в мыслях у нас в ту минуту было в точности одно и то же. Потом Лора сказала:
– Как чудно. Думать, что там ничего уже нет. Я опять повернулась на сиденье к ней лицом.
– Да, странное чувство, – сказала я. – Я все никак поверить не могу.
– Просто чудно, – повторила Лора. – Казалось бы – какая мне разница сейчас? А есть почему-то разница.
– Я хорошо тебя понимаю.
Только после этих фраз, где речь шла о закрытии Хейлшема, мы вдруг стали наконец по-настоящему близки, и в каком-то порыве мы обнялись – не столько чтобы утешить друг друга, сколько ради Хейлшема, словно бы подтверждая, что он жив в памяти у нас обеих. Потом мне пора уже было бежать к своей машине.
Слухи о том, что Хейлшем закрывается, начали доходить до меня примерно за год до этой встречи с Лорой. Доноры и помощники спрашивали меня об этом мимоходом, словно бы думая, что я все должна знать доподлинно: «Ты ведь из Хейлшема, да? Правду говорят или нет?» В таком вот духе. Потом однажды, выходя из клиники в Суффолке, я столкнулась с Роджером К. – тоже из Хейлшема, на год младше меня, – и он сказал, что это совершенно точно должно вот-вот произойти. Хейлшем закроют со дня на день, и имеется план продать землю и строения какой-то сети отелей. Помню мою первую реакцию на его слова.
Я спросила: «Но что же теперь будет со всеми воспитанниками?» Роджер подумал, что я имею в виду тех, кто сейчас находится там, – детей и подростков, нуждающихся в опекунах, – и с обеспокоенным видом начал рассуждать о том, что их придется переводить в другие заведения по всей Англии, иные из которых не идут с Хейлшемом ни в какое сравнение. Но мой вопрос, конечно, был не об этом. Я имела в виду нас – меня и всех, с кем я выросла, доноров и помощников, разбросанных по стране, обособленных, но каким-то образом связанных местом, откуда мы явились.
Ночью после этого разговора, пытаясь уснуть в мотеле, я долго думала о том, что произошло несколько дней назад. Я была тогда в одном приморском городке на севере Уэльса. Все утро шел сильный дождь, но во второй половине дня перестал, и немножко выглянуло солнце. Я возвращалась к своей машине по одной из этих длинных прямых дорог вдоль берега. Людей кругом видно не было, и ничто поэтому не разрывало тянувшуюся вдаль цепочку мокрых плит, на которую я смотрела. Потом вдруг подъехал фургончик, остановился шагах в тридцати впереди меня, и из него вышел мужчина в клоунской одежде. Он открыл багажное отделение и достал связку наполненных гелием детских шариков, десяток или чуть больше; какое-то время он стоял наклонившись, шарики держал одной рукой, а другой копался в машине. Подойдя ближе, я увидела, что у каждого шарика имеются нарисованное личико и торчащие уши, и вся эта семейка словно бы ждала сейчас хозяина, пританцовывая над ним в воздухе.
