Билл Драммонд - Дурная мудрость
Ларс рассказывает нам легенды этих северных островов. Фрухольменфир, точные координаты 71°06 северной широты и 24°00 восточной долготы, «остров госпожи», куда однажды сослали любовницу Датского короля, оклеветанную злопыхателями. Я все аккуратно записываю за Ларсом, хотя и не знаю зачем.
– Она бросилась в море, – говорит Ларс.
Потом он отбирает у меня блокнот, пишет там свое имя с фамилией и адрес и передает блокнот Тунец и тому, второму парню – мол, вы тоже давайте, пишите. Оказывается, «Тунец» пишется как «Тоунесс». Мне даже немного обидно. Но я все равно буду писать – Тунец. Мне так больше нравится. Звучит, как имя какого-нибудь дружелюбного дельфина. Мы с Z с умилением глядим на Гимпо: если б не он, ничего этого не случилось бы. Ведь именно Гимпо напросился играть в радиобинго. Он сразу понял, что это важно. Нет: абсолютно необходимо.
Мы звоним, вызываем такси. Кое-как втискиваемся в машину, все вшестером. Едем в город. Таксист управляет машиной исключительно с помощью ручника, плавно вписываясь в повороты. Я вижу, что Гимпо весьма впечатлен этим стилем вождения. Надо сказать, меня это пугает. Я вообще без понятия, куда мы едем и что собираемся делать. Наверное, надо бы описать мир снаружи – дома, улицы и погоду, – но меня как-то ломает.
Кафе «На углу» призывно мигает неоном. Поднимаемся по лестнице. Дымно, накурено. Грохочет музыкальный автомат. Русские моряки пьют-гуляют. Подсаживаемся за столик к шумной компании. Лучшие друзья Ларса. Теперь нас около дюжины. Причем все – мужики. Тунец – единственная девчонка на всю компанию. Наш талисман. Похоже, парня у нее нет, она сама по себе, и чем дальше, тем она кажется привлекательнее и симпатичнее – с каждой новой порцией лагера. Гимпо падает на пол и отжимается. Пусть.
Иду в сортир, вдруг приспичило. На самом деле, я прямо сейчас сижу на толчке, джинсы спущены до лодыжек, килт – на полу, на голых коленях – блокнот. Двое русских матросов заходят поссать. Один из них колотит в дверь моей кабинки и что-то кричит.
– Вы говорите по-английски? – кричу в ответ.
– А, английский, ха-ха-ха. Ты – английский, – с махровым русским акцентом.
Мое говно жутко воняет.
У меня в голове как будто носились ревущие мессершмиты и чинуки. Похоже, мои мозги подрядились работать педалью басового барабана у ударника из «Megadeth». Древнее электричество. 300-фунтовые пчелы-убийцы жужжали, сдавливая мне синапсы. Глаза горели. Я крепко зажмурился и надавил на глаза кулаками. Мои стоны были как озвучка к фильму ужасов.
Сквозь густой плотный туман я различал какие-то жуткие механизмы, как в мастерской Франкенштейна: стальные серые трубы, что шипели и брызгались ядом Ван дер Граафа; стеклянные сферы с прозрачным огнем внутри; толстые черные кабели, что свисали со сводчатого потолка наподобие зловещих лиан. Я бы не удивился, если бы в мерцании стробоскопов вдруг возник некий готический электро-Тарзан. Безумные стрелки на циферблатах дрожали, переключатели щелкали сами собой, ток в проводах бился, как будто в припадке. Пространство каменной комнаты было затянуто алым дымом, пронизанным трескучими искрами.
Возвращаюсь в бар. Ларс стоит на столе, в руке – кружка лагера. Он что-то громко поет по-норвежски. Наверное, я уже говорил, и не раз, что я ненавижу лагер – но лагер течет рекой, и этот поток уже не остановишь. Кружка за кружкой – появляются на столе, словно по волшебству. Не выпить – значит обидеть радушных хозяев.
Я лежал на соломенном тюфяке в окружении пустых пивных банок и бутылок из-под водки. Билл и Гимпо забились в угол и чего-то там бормотали. Гимпо выкрикивал ключевые слова из северного бинго-шоу. Похоже, он временно помешался.
– Два утенка, ха-ха. «Kelly's Eye». Одиннадцать ножек… ха-ха! Слепое сорок!
Я не обращал на него внимания. Гимпо, он вообще странный. По жизни. А уж посреди этих арктических аномалий… Бог знает, что там творилось в его галлюциногенной реальности. Я принялся трясти бутылки и банки – не осталось ли где глоточка. Нет, не осталось.
– Skol!
– Skol!
– Skol![14]
Парень рядом со мной (на самом деле, ему уже точно за сорок, так что «парень», наверное, не совсем верное слово) хочет общаться, задает вопросы; рассказывает, как он ездил в Англию, говорит, что он – рьяный болельщик «Манчестер Юнайтед»; что он был на финальном матче Кубка Англии в 1977-м, когда «Юнайтед» побил «Ливерпуль» 2:1; что он стал болеть за «МЮ» еще мальчишкой, после той страшной трагедии в мюнхенском аэропорту; он взахлеб говорит про великий «Юнайтед», про «мальчиков Басби», Дэниса Лоу, Бобби Чарльтона, Нобби Слайтса и Джорджа Беста, который был уже позже. Я не спрашиваю, что он думает про Райана Гиггса, их новую звезду где-то с 1992 года. Мы говорим про далеких жен, разбитые сердца и «Moody Blues», его любимую группу на все времена. Мы говорим про рыбалку, и как он свозит меня на его «потайные» озера ловить форель – если я снова приеду весной. Он говорит, что его зовут Олден, и сообщает, что «Глазго Рейнджерс» только что выиграл у «Лидс Юнайтед» (2:0) в ответном матче на Кубок европейских чемпионов. Он смотрел прямой репортаж по спутниковому телевидению. Олден работает шеф-поваром на маленькой авиабазе ВВС США в Хаммерфесте, а сейчас у него долгосрочный отпуск в связи с травмой плеча.
Да, сколько излишней, ненужной и совершенно бессмысленной информации мы поглощаем в такие вот пьяные вечера в малознакомых компаниях! Z где-то там – на дальнем конце стола. В какой-то момент он подзывает нас с Гимпо, чтобы мы изобразили наш доблестный речитатив «Элвис – на Полюс!». Из-за количества потребленного лагера у меня что-то сделалось с памятью, так что я напрочь не помню, удалось ли нам произвести впечатление на новых знакомых – но, кажется, одобрительные возгласы все же были. Наши дзенские палки пошли по рукам для более близкого ознакомления, и я заметил, что палка Z, изукрашенная замысловатым узором, по-прежнему вызывает наибольший восторг среди непосвященных и что это по-прежнему будит во мне очень не-дзенское чувство зависти. Вот урод.
Эти ребята, с которыми мы сейчас пьем, – самые обыкновенные парни, «нормальные люди», которые покупают одежду в центральном универмаге, местном аналоге «Marks amp;Spencer»'a. К нам подсаживаются какие-то русские. Один из них говорит по-английски. Они из Мурманска. Ларс опять вскакивает на стол и читает стихи. Да, наверное, стихи. Его голос периодически скатывается на раскатистый рык, он бурно жестикулирует, гортанные звуки клокочут у него в горле. Стихотворение хотя и длинное, но, по-моему, очень веселое. Судя по тому, как все остальные смеются и издают одобрительный рев после каждой строфы. Олден объясняет, что Ларс, когда сидит в одиночестве у себя на маяке, сочиняет стихи – вернее, саги. Эпические сказания о событиях их скучных будней. Понятное дело, события слегка приукрашены, но так в этом-то вся и соль.
Кто-то из русских встает и бьет кулаком по столу. Его звучный голос грохочет, заглушая музыку из автомата. Он тоже читает стихи: что-то ритмичное, жесткое, яростное. Похоже, в этих ледовых полярных морях обитает некая свирепая, дикая муза. Он опускается обратно на стул. Народ стучит кружками по столу и кричит:
– Браво! Браво!
Ларс оборачивается ко мне:
– Давай, Билл, теперь твоя очередь. Почитай нам что-нибудь из твоего. Вставай на стол. Мы хотим настоящей шотландской поэзии.
И что мне делать?! Все, что я написал (даже если я что-то вспомню), оно как-то совсем не подходит для подобных публичных чтений.
– Билл, ты должен нам что-нибудь прочитать! Обязательно! Если ты ничего не прочтешь, мы обидимся! Вы наши гости! А слово хозяев – закон!
Смотрю на Z, ловлю его взгляд. Он улыбается. Его улыбка говорит: «Давай, Билл. Загрузи их по самые пончикряки!» Я встаю, выпрямившись в полный рост, и объявляю, что прочитаю не свои стихи, а Роберта Бернса – слов, надо думать, никто не поймет, но это правильные слова для таких вот разгульных ночей:
Когда на город ляжет тень
И кончится базарный день,
И продавцы бегут, задвинув
Засовом двери магазинов,
И нас кивком сосед зовет
Стряхнуть ярмо дневных забот, —
Тогда у полной бочки эля,
Вполне счастливые от хмеля,
Мы не считаем верст, канав,
Мостков, опасных переправ
До нашего родного крова,
Где ждет жена, храня сурово
Свой гнев, как пламя очага,
Чтоб мужа встретить, как врага.[15]
Это все, что я помню из «Тэма О'Шентера». В свое время я честно пытался выучить его наизусть целиком – именно, чтобы выпендриваться вот в таких пьяных компаниях. Разумеется, я читаю с очень сильным шотландским акцентом. Народу, похоже, нравится. Слышатся возгласы одобрения. Перевода никто не требует. Очень довольный собой, я сажусь на место.
Теперь очередь Z. Когда он встает, музыкальный автомат вдруг умолкает, и воцаряется тишина. Безо всякого предисловия Z начинает читать нараспев, со своим дурацким йоркширским акцентом: «И вышли мы в стужу, в самую худшую пору…» и так далее. До конца. Ну, до конца первой строфы – это точно.[16]
