Дмитрий Волчек - Кодекс Гибели, написанный Им Самим
Вот именно. Илья был влюблен в дешевого мальчика и обдумывал способ поработить его. Богатые покупают бедных, старые пьют молодую сперму и грызут свежие кости — на этом держится мир. Забыл ты злобную колдунью сикараксу? Роберт знал, что без оков и плеток никаких отношений быть не может. Кто из нас не способен на миг превратиться в трезора, мертвой хваткой впивающегося в драгоценную шаль? Мы способны рассказать о многом. О духоте заграницы, о смятении студенческих чувств, о боязни заразиться кондиломатозом и гепатитом. О носовых платках, упрятанных под подушку. О том, как близорукость перетекает в дальнозоркость. Но что, если отказаться от марципанов и сразу обнажить главную пружину бытия или даже колонну, подпирающую своды спортивного зала? Оборвать поредевший к осени вьюн и открыть ее ржавую природу. Да, мы должны признать тему нашего семинара ошеломительно важной. Ибо можно ли быть оптимистом, если, как говорил академик, всё неизменно завершается увяданием и пеплом? Раз это движение в воздух, землю, воду и огонь? Раз неколебимы четыре сторожевые башни? Что тогда остается, кроме тяжелого увлечения подобным, кроме стремительных, как прыткое лассо, татарских набегов на собственную молодость, кроме торжественного визга: этот семнадцатилетний хуй ебет меня, ебет. Смерть ничто в такой памятный миг. Мы можем вообразить, как этот обнаженный персонаж перебирает, словно носовые платки, мысли о школьниках, готовых за незаметные суммы весело и бездумно выполнять его затейливые приказы. Он думает о сладостях, которые они покупают на его деньги, о билетах на скачки, кокаине, часах, позолоченных портсигарах. Он думает об их отцах, суетящихся в ничтожных конторах, у громогласных станков; стариках, умирающих от рака десен, глотающих гнилую водку, пасущих тугих гусей. Никто не уходит из моего дома без сувенира, думает он, и когда-нибудь найдется чудовище, которое польстится на какой-нибудь ничтожный предмет и вспорет мне брюхо ржавой флейтой, как самосский бафилл анакреонту. Мы можем даже с наслаждением представить избежавшего наказания злодея, когда он заканчивает свои дни в дремучей старости, окруженный юными невольниками. Никакого наказания нет и быть не может. Как не может быть и никакой истории. Все истории уже рассказаны, conisbra. Так известен сюжет о богатом либеральном юноше, добровольно попавшем в плен к вскипевшему рабу: юноша готов помочь мерзавцу в обмен на толику страсти. Он может выдать ему ключи от города, план артезианских скважин, распорядок караульной службы. Он намерен предложить безмозглому спартаку деньги, драгоценности, парчу и мускус. Он хочет сам приносить ему жалкую снедь, кормить его зернами граната, словно дворцового павлина. Мы полагаем, что нет такого предательства, нет такой низости, на которую не пошел бы этот воспитанный деликатными наставниками молодой человек. Он предлагает спартаку отравить капитана дворцовой стражи. Он готов проникнуть в мыльный подъезд и убить урицкого. Он дарит рабу безумные одежды и хочет ввести его в маршальские покои под видом денщика. В некий отчаянный момент он принимается натирать подлого шуана драгоценными маслами. Он даже моет ему ноги, облизывая каждый шрам, каждый след от ядовитой булавки. Нет предела его унижению, и спартак, смущаясь, великодушно терпит назойливую страсть пленника. Таков уж путь ко второй башне, размышляет он. Поначалу он намеревался отдать юношу на растерзание пустынным львам, но нечто тренькнуло в его небольшом сердце, предотвратило расправу. Вот так, — бормочет павел сергеевич, — достигается баланс между свободой, молодостью и богатством. Мы не знаем, впрочем, какое место в этой игре занимает кокаин. Однажды развратный герман предложил мне понюшку. Дело было в темном кабаке, суетились подозрительные тени. В полумраке за черной шторой происходило следующее: плотный блондин неизвестных лет методично всаживал огромный хуй в рот стареющему официанту. В свернутой наподобие птичьего клюва бумажке у блондина хранилось нечто, и он, не прекращая стонать, быстро подносил ее к носу. Можно усомниться в том, что это был именно кокаин, поскольку легкий порошок навряд ли способен удержаться в таком сумбуре. Тем более, что люди беспрестанно выходили и входили, теребя желчные попперсы. В этот почти новогодний вечер за шторой было особенно оживленно. Яд сочельника хлюпал под ногами, разъедал пятки. Но если не кокаин, то что же? — спрашивает роберта илья. Возможно, это была просто цветочная пыльца. Блондин воображал себя пчелой, жужжащей во рту похотливого официанта. Как и каждый ебущийся человек, он был временно счастлив. Неужели все эти бесчисленные персонажи, забравшиеся за черную штору, не опасались лихорадки? Да, возникает подозрение, что они уже были больны и проводили последние дни в счастливой овсянке. Вероятно, кивает роберт, это были люди, сделавшие верный выбор, наподобие того негра, открывающего любопытным туристам центр мироздания. Мы уверены, что услаждал блондина именно официант оттого лишь, что был он во фраке. Очевидно, вихрь похоти захватил его прямо на рабочем месте. Глядя на его наряд, герман (а блондина предположительно звали герман) воображал несущееся поле клевера перед ускользающей от погони лисицей. Позже, оказавшись у стойки, блондин предложил мне понюшку. Подкрепившись, он рассказал главное: познакомился я в азильхайме с немцем фридрихом он меня привел в бар возле рынка там одни старики сидят однажды правда были югославы увидели меня говорят о русиш русиш там я познакомился со стариком клаусом ему уже 71 год у него своя фирма сардины какие-то он потом зашел ко мне в хайм посмотрел как я там живу с вонючими албанами шесть человек в комнате и говорит переезжай лучше ко мне а у него любовник был хуберт но он уже для клауса старый ему уже тридцать пять а деду молоденького хочется меня то есть я к нему и переехал они русского в первый раз видят думали нам только спирт спирт они националисты говорят русиш канистракопф а я ведь нормальный человек и готовлю вкусно и погладить-постирать-зашить все умею но они говорят вы русские только тянете себе лишь бы у нас немцев захапать ничего делать не хотите мне это обидно я им отвечаю а кто изобрел электрическую лампочку русский как там его яблочков или яблочкин а кто изобрел паровоз тоже русский фамилию не помню а кто периодическую систему элементов менделеев дмитрий иванович а радио и телеграф русский попов а вот атомную бомбу изобрели немецкие евреи-эмигранты в америке а водородную бомбу наш русский академик сахаров его все знают. Есть музыка, которую хочется слушать бесконечно, и вот именно она звучала в прихожей. Мы с германом вышли в тяжелую метель. Бумажка опустела. Прав ли я, вытягивая гегельянские жилы? У каждого собственный ад. Мы предпочли бы родиться в мире пальм и колибри. Но не вышло, и, преодолевая снег, герман рассказывает про своего лучшего друга — австрийца, открывшего в триесте нотный магазин. О, рем! — восклицает павел сергеевич, — отчего всё, созданное нами, разрастается осокой водевиля? Мы можем вообразить, что герман, подчинившись приказу, теплой рабочей ладонью вытирает наши свирепые слезы. Нам и нужен такой спутник: надежный, простой. Будем соблазнять его рубинами и поездками на курорты, будем наблюдать, как он играет в теннис или крутит педали. Мы можем пойти с ним в бар, на пляж, в музей неолита. Мы подарим ему спортивную машину. Мы купим ему длинное синее пальто и шарф с золотой нитью. Мы научим его копошиться в сырах и винах. Он станет кое-что бормотать по-французски. И даже, если он предаст нас, ограбит и покинет, мы будем ему благодарны. Целых два года мой тамид несравненный, мальчик мой, был со мною. Пиздить до самого лукоморья. Большие ладони и крепкое тело должны быть вознаграждены во что бы то ни стало. Клевер расцветает за черной шторой, вьюн оплетает истлевшую колонну. Больше нет ровным счетом ничего. Кроме гибели, как уже говорилось. Зубы! Зубы! Хоронзон! «Самому сатане», надписал школьник конверт, задумался. Мы готовы выслушать все истории. Quasb! Илья любил дешевого мальчика и обдумывал способ поработить его. Мальчик красил волосы в соломенный цвет. Одного этого было достаточно для пробуждения холодной, как мертвая стрела, страсти. Илья знал ее бесконечную цену. Стакан коньяка, и страсть завязывалась, словно горький мундштук. Наутро проступало раскаяние — так ли дорог был ему уклончивый рында? Илья мог вообразить себя британским дипломатом, которому в туманный вечер на улице петра лаврова влетает в распахнутый рот тугая, как дубинка жандарма, птица. Но наутро обнаруживал, что ему уже в тягость и розовое пятно вокруг неумелой татуировки, и густые волоски на затылке и косолапая походка, и расклешенные джинсы. Ноги следует обтянуть тонкой тканью, каждая косточка должна выделяться, каждый винтик. Даже в мраморе он не мог найти совершенства, в афинах сон сразил его прямо на музейной скамье. Он слышал шепот муравьев, обсуждавших его неудачи. Вот, утверждал один, причуда страсти: он любит только пьяный и пьяных. Видишь, там у него пробка, она пропускает в хранилище желаний желтые капли спирта. Всем знакомо, кивал другой, это странное чувство, оно часто возникает перед рвотой, когда кажется, что кровать ускользает из-под тебя, словно дремучая палуба. И сколько ты не тормошишь подушку, она не способна удержать от падения в бездну. Мы пошли на концерт, и некто, воспользовавшись нашим отсутствием, взломал квартиру и унес ларец с драгоценными письмами. Аааааааа! Уууууууу! Ыыыыыыы! Вон! — приказал илья дешевому мальчику, — вон отсюда! Ты ответишь за всю боль, которую причинили мне русские свиньи. Они надругались надо мной, робким и беззаботным, и вот я возвращаюсь поразить их пылающим копьем. Откройся, смрадная дверца, я испепелю молниями ваш затхлый хлев. Негр указал мне на темные капли, ползущие по бесконечной трубе. Теперь я знаю: это вы подтачиваете, разъедаете ось мироздания. Всюду, всюду яд. Вскоре потемнело: это, скорее всего, наступила ночь. Дешевый мальчик ушел, илья же горевал на тесной оттоманке. Мы не можем поверить, сомневается павел сергеевич, в то, что история закончилась свободой. Ведь, ввязавшись в борьбу с русскими свиньями, илья не мог не проиграть. Их тупое коварство не знает границ. Надо только ждать, когда на месте их капищ разольются озера и взорвутся зловонные пузырьки. Чпок-чпок. Shemhamforash, третье правило хоронзона. От нечего делать решили выйти на улицу, разогнать демонстрантов. Можно ли создать гомункулуса без мяса и костей — из одной лишь кожи, полной какого-нибудь ароматического масла? Так был задуман холодный сюжет: илья и его дешевый мальчик. Всё — от встречи с германом в развратном кабаке до скверной гибели на улице петра лаврова — представлялось стальной скрепкой, стягивающей этот союз. Их ссоры, ревность, тяжкие гири нравоучений, немногочисленные мирные вечера, заполненные неполноценным обсуждением картин, мод, автомобилей и дирижаблей. Всё должно быть или заумно, или смешно, просто так на хуй никому не нужно. Изредка шумная возня на ковре, порой — преферанс, однажды насмерть была перевернута драгоценная лампа. Забыл ты злобную колдунью сикараксу. Я понял, что только тяжелый запах спортзала способен пробудить это мимолетное ощущение сопричастности бытию. Иногда по утрам я совсем не мылся. Я в неисчислимый раз смотрел «смерть во французском саду» или читал «воспитание чувств». Аромат увядающих лилий, приторный вкус конфет с вишневым ликером, пепельница, позавчерашние газеты, повествующие о ненужном — таков был мир моего блаженства. Я вспоминал ту астматическую секунду в школьной раздевалке, когда сосед украдкой меняет домашние трусы на переливающиеся поддельным огнем турецкие шорты. Мы все знакомы с этими скромными толчками радости, цветущей, словно мнимый краб опухоли, охватывающей клешнями диафрагму, покусывающей желудок. Так, подобно прожорливому цветку, возникал кодекс гибели. Мы видим сочиняющего его сакердота, исполосованного бичами умудренной страсти. Вот он поднимает перо и вырисовывает первый трилистник на фронтисписе самодельной брошюры. Вот он прячет закрученный в тряпицу предмет в потайной ящик бюро, и его левая рука немеет от мизинца до локтя, предвкушая инфаркт. За спиной шумно дышит робин-красная-шапка. Немедленно в соседней столовой звонит благонамеренный колокольчик. Но это всего лишь приглашение к обеду.
