Боб Дилан - Тарантул
Мы говорили о его книге, о том, какие надежды он на нее возлагает, и о том, как она должна, по его представлению, выглядеть. И как он ее назовет. Знали только, что «работа идет», что это будет первая книга молодого композитора, робкого парня, который быстро стал известным, иногда писал стихи и странно воздействовал на многих из нас.
Мы не были вполне уверены, что нам с этой книги – кроме денег, конечно. Не знали, что собирается с ней делать сам Боб. Знали только, что хорошие издатели дают авторам шанс нагнать самих себя. Роберт Лоуэлл говорил: «на свой страх и риск вдоль по лезвию бритвы»[1], – и мы думали, что Боб занимается чем-то подобным.
Мы разработали оформление книги, которое нам самим понравилось. Бобу оно тоже понравилось, и мы отправили его в набор. Еще мы наделали значков и сумок с портретом Боба и словом «Тарантул». Хотели привлечь всеобщее внимание к тому факту, что книга выходит в свет. Хотели помочь «Лайфу», «Луку», «Нью-Йорк Таймз», «Тайму», «Ньюзуику» и всем остальным, кто говорил о Бобе. Мы доставили ему гранки, чтобы он мог в последний раз хорошенько посмотреть на книгу, прежде чем мы ее напечатаем, переплетем и начнем выполнять заказы, что нам поступили.
Стоял июнь. Боб сделал небольшой перерыв в работе над фильмом, который монтировал. Мы немного поговорили о книге, о Рамо[2] и Рембо, и Боб пообещал закончить с «некоторыми изменениями» через пару недель. Через несколько дней после этого Боб прекратил работу вообще. Авария с мотоциклом приковала его к постели.
Книгу можно было бы печатать и в таком виде, как было. Но мы этого сделать не могли. Боб не хотел. Теперь он просто не был готов вносить «некоторые изменения». Только и всего.
Время шло, год близился к концу. Некоторые неистовствовали. Где же эта так называемая книга? Он обещал. Обещала компания «Макмиллан». Они даже понаделали этих своих значков и сумок, их еще осталось много, и люди тащат их со складов и продают, потому что на них – портрет Боба; и, может все равно только портрет даже лучше, чем сама книга.
К тому же, несколько наборов гранок разошлось по разным людям, которым книга была послана для предварительного ознакомления. Такие предварительные оттиски делаются с каждой книги. Иногда они даже не сшиваются, а просто скрепляются пружиной.
Прошло еще немного времени. По-прежнему уйма народу говорила о книге и интересовалась, когда же она выйдет в свет. Но она не могла выйти, пока этого не захочет Боб, – если он вообще захочет. А он не хотел.
Время шло, некоторые злились и любопытствовали все больше. Не имеет значения, что это его работа, говорили они. Не имеет значения, чего он хочет, говорили они. В конце концов, какое он имеет право? И вот им удалось достать пару копий тех гранок, и они начали изготовлять копии копий. Эти копии продавались даже лучше, чем значки.
Некоторые газеты заметили, что́ происходит, и решили напечатать части книги, длинные рецензии, рассуждения и разоблачения. Ни Бобу, ни нам это не понравилось. Мы знаем, что у художника есть право самому решать, как поступать со своей работой. И издатель должен защищать это право, а не нарушать его. Это должно быть известно всем. Вы не трогаете того, что вам не принадлежит, а единственное, что нам принадлежит в полной мере, – наша работа.
Поэты и писатели рассказывают нам о наших чувствах. Они находят способы выражать невыразимое. Иногда они говорят нам правду, иногда – лгут, чтобы не разбивать нам сердца.
Боб всегда был впереди – он находил в работе такие пути, которые, может быть, трудно понять. Однако многое из того, что он тогда написал в «Тарантуле», сейчас понять не так уж трудно. Люди меняются, меняются и их чувства. Но «Тарантул» не менялся. Боб хочет, чтобы он был опубликован, и, значит, настало время его опубликовать. Это первая книга Боба Дилана. Вот так он ее и написал – теперь и вы это знаете.
Пушки, устнокнига сокола и трещак ненаказанный
арета/ кристаллическая королева музыкальных автоматов[3] гимна им напыленная в ране пьяного переливанья внемлет калечной волне сладкозвучной и криком приветствует о великую отдельно взятую бобину эльдорадо и тваго битого личного бога но ей же не смочь она вождь тех когда следом вы, ей не смочь у ней нет позади ей не смочь… под черными цветастыми железнодорожными вентиляторами и сенью фиговых листьев и псами всенощных кофеев, растут как арки и снадобья гармонькины батальоны болезных тру́сов, булдыги с быльём пока что настойчивей и громче стоны и руки похоронного барина с единственным страстным поцелуем репетируют с самых сумерек и забираясь в кусты с каким-нибудь излюбленным врагом срывая почтовые марки и чокнутых почтальонов и отрекаясь от всяких чинов и дерзанье знакомей чем само по себе, необходимо, чтоб знать что мать не дама… арета без целей, вечно одна и всего на шажок мягче неба/ да будет ясно что этой мелодией владеет она а также ее дипломатами чувств и ее землей и ее музыкальными тайнами
цензор в полуприцепе с двенадцатиколесным приводом
заходя за пончиками и щипля
официантку/ ему женщины нравятся сырыми и с
сиропом/ он твердо решил стать
знаменитым солдатом
рукописный кошмар резанутого горла там и сям и узрите провидящего слепую преданность лисе-законнику, месячному купидону и пьянящим призракам догмы… нет да будут лодочники в купальных халатах навсегда изгнаны и помазаны в по́лки ада-заживо, сна без выдумки, повтора без перемен и жирных шерифов что высматривают погибель в матрасе… халлалуйя и грядет главарь бродяг и посвящает духовного цыгана дэйви[4] в лагерь ныне проник иностранный диктатор, розовое ФБР и выспрашивает неведомые промахи мирного времени столь святы и серебряны и благословенны рельефом калейдоскопа и сандалевой девочкой… грезить о танцующих девах глатокешах и бродячем аполлоне за трубным орга́ном/ ненаучным болтунам и смазливым штучкам свезло и подъемлют губки и постреливают гла́зками да прицениваются сплеча менестрельных куку-потех адама с евой… спасовав возможность отдубасить лихих духов и сделкодержцев до рыбоподобных фигляров и вошкая вашенские сумбурные цели… поддаваясь на уговоры, преступленье против народа, что расценится наряду с убийством и пока борются за свои права доктора́, учителя́, банкира́ и мойщики канализации, они обязаны быть ныне жутко щедры… и шагом в март туда, где охотник за петлицами ведет со своим буревестником/ жемчужинка бейли[5] втаптывает его в бьюик и где нищета, совершенство нерастраченных клиентов нептуна, играет в прятки и сбегая в стой кто идет? и сейчас не время на глупости, поэтому надевайте свои здоровенные башмаки и мозжите мусорных клоунов, почасовую норму и клизмаков и где младшие сенаторы и гоблины срывают верхушки с вопросительных знаков а их жены пекут что ни попадя и валяйте же и мечите печенкой по мордасам и покатайтесь в слепаках[6] и в набожные уляженья ареты и движенье и найдите себе свою нимфу без совести и разбомбив свое юное уязвимое достоинство лишь бы раз и навсегда увидеть есть ли в нем дыры и во вселенной музыка играет и глядь как она коня морского укрощает/ арета, сочтенная хористами и другими мутерами перлов слишком мрачной чересчур ведьмой и разве ты счастливых песенок не знаешь
законник ведя свина в поводу
заходя выпить чаю и съесть по ошибке
пончик цензора/ ему нравится лгать о
своих летах и он к своей паранойе серьезен
радушная могила рекламируется и уступается в прихотях и журналах, на которых сидит домохозяйка. обнаружив что ее финансируют, прободают, но никогда в них не цензурят и к тому ж никогда не смывая себя за собой/ она обделяет свое стылое тело смелостью стелиться – закрывать его собственную дверь, способность умереть от налета на банк и вот ловит за пятки старых звезд, что снимают жуткие фильмы на ее грязи и ее лице и не всякому сейчас дано в нее врыться. она частная собственность… базуки в гнезде и оружье изо льда и из всепогодного вздрога и они щебечут, оставляют шрамы и убивают младенцев средь прелести дамы стыд и ее постоянного недруга, тома сойера из овсянки на завтрак от чего все женщины не обращают вниманья на эту туалетную бойню отныне зовомую ЛОНСО[7] и должны шагать проспектами жизни вечно с ленивым народом кому больше нечего делать окромя драк из-за баб… все уже знают что войны учиняются деньгами и алчностью и благотворительными организациями/ домохозяйки здесь нет. она баллотируется в конгресс
сенатор одетый австрийской
овцой. заезжая выпить кофе и оскорбляя
законника/ он на черносливной диете и
втайне жалеет что не бинг крозби[8]
но согласился бы и на близкого
родственника эдгара бергена[9]
передавая сахар железному человеку из бутылок что приходит с ухмылкой и теплампой и он в этом году толкает бляхи «чих рук дело» и он деляга любви с первого взгляда… вы видели как он из тупого пень тюха побеги дает пучка панибратства и он мудр и говорит со всеми так, словно они только что отворили дверь/ ему не нравятся те, кто утверждает, будто он произошел от мартышек но он тем не менее глуп и уничтожающе скучен… пока повар Аллах соскребает голод у себя с пола и забивая его в парящие блюда с ревом и остатки бараньих глав восхваляют власть друг друга и спорят о прыщах и декламируют календари и тычут пальцами в одеянье друг друга и жидкость и распадаются на сегменты и умирают чокнутой смертью и блевота смертной фермы ревущего фарса и для чего Иисусу Христу быть Иищё лишь одной бараньей главой? когда все тонто и эйбои[10] ног под собой не чуют пытаясь сфругнуть[11] пока кимосаби и мистер палладин[12] проводят все свободное время не вместе но поровну и все равно почему б не подождать пока смех между тем не выправит дело и ОЙЁЙ бац и вся эта ярость когда бывший ковбой-любовник виснет вверх тормашками и Сюзи Кью[13] ангел кладущий новенький дайм в эту восприемную машину а наружу брызжет знак визгливый и замерзающий и врезающийся в потроха какой-то отвратной табуретки и это свирепая свара и железный человек собирая бляхи свои «чих рук дело» и раздавая их задарма и пытаясь подружиться и хоть ты даже ни в какой политической партии, теперь готов, ты готов вспомнить что-то о чем-то
