Саймон Ингс - Бремя чисел
Во что превратятся произведения искусства, когда настанет час достать их из тайника? Такой вопрос задает себе Энтони. Он думает о шахте, такой сухой, такой надежной: Данте, Габриэль Росетти и Джон Мартин, бесстыдно прижатые к Тернеру, Гейнсборо и Дадду. В какую разновидность морлокианского искусства превратятся эти шедевры, когда мы извлечем их из уютных кельтских сумерек штольни?
Найдем ли мы их вообще?
Сейчас он намеренно пугает себя.
Сохранятся ли они?
От этих мыслей Энтони отвлекает гром аплодисментов. Что тут происходит? Публика встает с мест. Публика неистовствует. Энтони складывает на груди руки и продолжает сидеть, одновременно желая не поддаваться стадному инстинкту и не опускать слишком низко планку своих музыкальных вкусов. Только сейчас до него, бедного одухотворенного техника, доходит, что он окружен морем беженцев. Он смотрит на них новыми глазами. Серые фигуры вокруг него вибрируют, толстые ладони издают хлопки. В глазах слезы.
Энтони, пристыженный, поднимается и тоже начинает хлопать. Если не в благодарность за музыку, то в знак признания усилий, необычайных и мужественных, кучки отважных евреев. В следующий момент ему в нос попадает шляпа — это кто-то из посетителей концерта от восторга и переизбытка энергии подбросил в воздух свой котелок.
В тот же вечер, только несколькими часами раньше, Рейчел Косли, сидя в кофейне «Лайонс» на Стрэнде, изящно попивает из чашечки горячий шоколад.
— Мне надо идти. Мамочка ждет меня. Скажи, все готово? — произносит она, посмотрев на часы.
Будь у ее майора волосы, он бы их точно повыдергал. Вместо этого мужчина постукивает себя по лысому черепу — точнее, по лбу.
— Ты хотя бы представляешь, — говорит он, — что это значит?
Девушка молчит. Им обоим известен ответ на вопрос. Двадцатилетняя Рейчел знает, чего ей надо.
— Меня ведь могли убить! — сообщает майор громким театральным шепотом. Рейчел бросает взгляд налево, туда, где стоит застенчивая симпатичная официантка. Впрочем, она мало чем отличается от остальных — они тут все спят на ходу. Так что вряд ли девушка подслушивала.
Майор ждет ответа. Рейчел по-прежнему молчит. Боже, как же эта стерва хороша! Он перекатывает во рту сигарету. Как мудро с ее стороны — в обмен на его услуги предложить то, что она предлагает, без любви. Бесстрастный поцелуй. Вялые и усталые ласки. Он знает, что за самое скромное проявление ее любви откажется от жены, сына, своей сестры, сбережений, от всей своей мелкой взлелеянной жизни. Его Рейчел мудра — удивительно, по-библейски мудра.
— Так все готово?
Он тушит сигарету, раздраженно прикусывает губу и резким, неприятным тоном обращается к официантке, тупо стоящей возле их столика:
— Можно принести сюда чистую пепельницу?
— Конечно, — отвечает официантка, стряхивая с себя сонливость. — Сию секунду!
Майор наблюдает за тем, как она удаляется.
— Я перебросил груз через Александрию, — сообщает он. — Договориться о боеприпасах я не смог, их уже переправили в какое-то другое место, вам придется самим поискать где-нибудь. Это вам даже на пользу. Ты на самом деле думаешь, что твои соплеменники… Куда вы собираетесь?
Рейчел Косли — ранее Клаузен, такую фамилию когда-то носили ее родители, — вытирает губы салфеткой. Она — дитя беспокойных времен, соучастница великих планов и жутких международных интриг, балансирующих на лезвии ножа между посулами обетованной земли и слухами о тотальном уничтожении, лишенная надежды, пронизанная решимостью. Однако когда в городе закончится запас какао — на следующей неделе или через пару недель, — она ляжет в постельку и разрыдается как ребенок.
Рейчел даст майору то, что он хочет — завтра? прекрасно, завтра так завтра, — и скроется отсюда так быстро, насколько это будет возможно.
Завтра.
Истина состоит в том, что она боится майора. Он один из тех доброжелательных зануд, чье недовольство жизнью никогда не находило надлежащей отдушины. Завтра в этой маленькой съемной комнатке, наедине с ней, он будет похож на неразорвавшуюся бомбу. В его жалком хвастовстве девушка распознала сентиментальную личность, человека, который, если его вывести из себя, запросто разобьет бутылку об ее голову.
Прокладывая путь к собственной выгоде через детские ожидания того или иного попутчика, она жалеет о том, что обладает силой, которая даже не ее собственная, а принадлежит ее телу («О принцесса! Позволь поцеловать тебя! Не останавливайся! Дай мне подержать их!»). Процесс обольщения подвластен Рейчел в той же степени, что и руль гоночного автомобиля, случись ей участвовать в гонках. Иногда, в минуты отчаяния, девушке кажется, что политические интриги, в которые она оказалась вовлеченной, — это что-то вроде зыбучих песков или лесной чащи, и ее инстинктивно занесло туда, лишь бы охладить сексуальные потребности своего тела.
В ней вызревает нечто пуританское. Оно не оставит ее женское естество в покое, но всегда будет прижимать розы к ее щекам во имя служения всеобщему благу. Истина состоит в том, что Рейчел Косли — или Клаузен, эту фамилию она возьмет, когда окажется на землях Сиона, — вовсе не Мата Хари, коей себя представляет. Она думает о своих многочисленных знакомых мужчинах вроде этого полезного типа из военного ведомства — коммунистах, тайных и не очень тайных; мужчинах, чье происхождение или воспитание позволяет им считать себя сионистами или по крайней мере симпатизировать сионистскому движению. И все же те милости, которыми она их одаривает, невелики. Каждый поцелуй, каждое мелькание обнаженного колена, каждая пуговица ее блузки, расстегнутая ими, позволяет раздобыть еще одну винтовку во благо великого дела. Сама же Рейчел при этом остается холодной и бесстрастной. Сильная, спокойная, она по-прежнему считает, что любовь — истинная любовь — это нечто такое, что не связано с эротикой, нечто теплое и мягкое, как плюшевый мишка. Когда хочется с кем-то возиться, словно с ребенком. Девушка пытается представить своего будущего мужа, и в ее воображении тотчас возникает существо, ужасно похожее на кролика Флопси, ее любимую мягкую игрушку, которого она, будучи маленькой, не выпускала из рук, гладила и тискала во время долгой болезни…
На ступеньках Национальной галереи ее ждет мать. Сегодняшний бенефис — ее рук дело, но она не знает, что он косвенно должен послужить великой цели.
— Дорогая! Ты опоздала!
Во внешности матери нет ничего такого, что свидетельствовало бы о суровых тяготах военного времени. Она с завидной легкостью перенесла интернирование своей семьи, как будто то была невинная шутка со стороны тех, кто подверг их унижениям. Не видно на ее лице и тревог, связанных с ночными бомбежками. Этим вечером она так же энергична, как всегда. На ней взятое напрокат вечернее платье со стразами. Хотя на родине мать испытала все прелести банкротства, по чужой земле она ходит спокойно, полная надежд на светлое будущее. В ее обществе Рейчел не испытывает ни капли презрения к старшему поколению, типичного для остальных членов их подпольной ячейки. Ей кажется неприличным насмехаться над жизнью и идеалами родителей. Девушке не надо объяснять, почему отец, награжденный в последнюю войну Железным крестом, с таким недоверием относится к идее возвращения в Палестину; отчего мать, сохранившая детские воспоминания об Иоганне Штраусе и концертах в венском Фольксгартене, ставит культурное наследие Шиллера и Шопенгауэра выше социалистических экспериментов Востока.
Когда пробьет час революции, на плечи молодежи ляжет задача просвещения собственных родителей.
Рейчел берет мать под руку, и они вместе входят под своды Национальной галереи. Девушка чувствует, как на нее накатывает волна нежности к родителям. Как горды они тем, что им удалось вписаться в новую культурную среду, привыкнуть к новой жизни. А это их наивное благоговение перед тем, что они называют словом Bildung, «образование»! Когда грянет революция, она сумеет им все разъяснить. Без тени юмора и сожаления Рейчел терпеливо, шаг за шагом, покажет, почему она права, а они заблуждаются.
Жесткое ребро полей шляпы больно задевает Энтони по носу. Где-то в глубине мозга что-то щелкает, и тут же открывается незримый краник. Из носа течет кровь, ее нечем остановить. Усы напитываются кровью, как губка. Носовой платок промок насквозь. Энтони на грани обморока. Сквозь окутавшую его пелену головокружения он чувствует на себе чужие добрые руки, его выводят из зала. Затем пострадавшего ведут по темному коридору, и он оказывается в комнатке, где музыканты Будапештского городского оркестра, ослабив галстуки, устало курят и болтают.
— Подойдите вот сюда, к раковине!
Верден не ожидал, что среди крупных потливых мужчин окажется женщина. Ему почему-то кажется, что он уже где-то встречался с ней. Может, она театральный агент? На ней светлое облегающее платье, цвет которого трудно разобрать в тусклом свете. У нее кожа оттенка греческого меда. Она делает ему знак рукой. Рука женщины похожа на изящно отполированную ветку дерева. Его сердце начинает гулко стучать. О, моя Америка. Он отшатывается назад, опасаясь, что запачкает ее кровью.
