Грегори Галлоуэй - Простой, как снег
— Немного, — признался я.
— Я сам едва это понимаю, — сказал он. — Я нес чушь? Ты не ожидал от меня такой речи?
— Не совсем чушь.
— Ну, тогда я замолкаю, — мистер Девон сложил руки на груди и закрыл глаза, откинулся на спинку кресла, и вскоре его голова уже качалась из стороны в сторону в такт движения поезда.
Я наблюдал за тем, как его тело оседает в кресле, и он погружается во все более глубокий сон. Я представил его девушку, сидящую на кушетке и точно также засыпающую с сигаретой в руке. Я не мог понять, как можно заснуть со спичкой. Она же горит совсем недолго, она обожжет вам пальцы, — и вы проснетесь. По крайней мере, я так думал. Но если она сделала это специально — бросила горящую спичку на кушетку, когда мистер Девон спал наверху, то это казалось мне очень трудным и болезненным способом самоубийства.
Я, бывало, думал о различных способах, которыми сам мог бы совершить самоубийство: удушье, выстрел из ружья, слишком большая доза лекарства или наркотика, яд, повешение, прыжок вниз с высокого здания (для этого мне, вероятно, пришлось бы отправиться в Хилликер), перерезывание вен на запястьях, утопление. Есть масса более легких способов, чем пожар. Я думал, что люди, вполне вероятно, изменят свое мнение обо мне, если я совершу самоубийство. Они будут жалеть, что недостаточно хорошо ‘относились ко мне. А затем я обычно начинал думать, что если совершу самоубийство, они обрадуются, что не дружили со мной. В любом случае, кто хочет дружить с человеком, который собирается совершить самоубийство? Они совсем не будут меня жалеть, станут смеяться надо мной и даже унижать меня после того, как я умру. Я уже давно об этом не думал — с тех пор, как познакомился с Анной, — за исключением одного случая в январе, когда она сама подняла эту тему.
— Как ты считаешь: самоубийство — грех? — спросила она.
— Это у тебя в комнате лежит Библия, — ответил я. — Вот ты мне и скажи.
— Не думаю, что в Библии об этом говорится, — заметила она.
— А как насчет «не убий»?
— Но ты вспомни, сколько в Библии убийств! И ко многим из них Господь имел какое-то отношение. Он постоянно убивал людей. Он даже убил собственного сына.
Я уже начал что-то говорить в ответ, но Анна меня перебила:
— А если говорить чисто технически, то можно утверждать, что и Господь убил собственного сына, и одновременно Иисус совершил самоубийство.
— Объясни это мне, — попросил я.
— Иисус знал, что с ним случится, и позволил этому случиться. Он мог бы остановить Иуду или просто уйти, уехать или что-то еще сделать. Это ведь тот человек, который совершал чудеса, правильно? Он ходил по воде, превращал воду в вино, кормил толпы людей. Но он ничего не сделал. Он знал, что его убьют, и позволил им себя убить. Он не очень отличается от человека, который бросается под машину, или ложится на рельсы.
— Я думаю, что мученик отличается от человека, который ложится на рельсы. Мученик, скорее, похож на солдата в бою или во время выполнения какого-то задания.
— Мне кажется, что тех, кто выполняет такие задания, называют «смертниками», — сказала она. — То есть теми, кто добровольно, сознательно, умышленно идет на самоубийство. Это можно назвать и мученичеством, и жертвенностью, но это просто разные названия одного и того же. Человек заканчивает свою жизнь вместо того, чтобы позволить ей идти естественным ходом.
— Но это и был ее естественный ход, — заметил я. — Это и была причина его рождения.
Я замолчал. Анна смотрела на меня, ее голубые глаза счастливо сияли в теплом свете. Тогда мы сидели в подвале. Она подбадривала меня и получала удовольствие от того, что я говорил.
— Именно поэтому и не стоит никогда ни с кем обсуждать религию, — сказал я. — В конце концов, можно начать спорить о мелочах, вдаваться в слишком мелкие подробности или уйти в такие дебри, что станешь спорить по вопросам, которые никогда невозможно решить — вроде того, где находятся ангелы. Странно, что все так сложно, с таким количеством лазеек и противоречий. Зачем так сделано?
— Все не очень попятно, не правда ли? Библия полна противоречий, неясностей, двусмысленностей, неопределенностей и тайн. Именно поэтому она мне нравится. Вероятно, поэтому она все еще существует, и ее все еще читают. Люди хотят попытаться понять, разобраться. Каждый может ее истолковать так, как считает нужным и подходящим. Если бы все было абсолютно ясно, если бы все всегда имело смысл, то никому не было бы до нее дела. Так было бы скучнее.
Анна была готова перейти к следующей теме, но я считал, что мы и эту-то едва начали.
— Тогда скажи мне: если самоубийство не грех, то что это?
— А как ты его совершишь?
— Как я его совершу? Никак.
— Почему нет? Ты не считаешь, что мы живем в ужасном мире с ужасными событиями и ужасными людьми?
— Наверное. Но я на самом деле не знаю. Я практически не видел этот мир.
— Хотя ты о нем знаешь. Не юли и не уходи от ответа. Ты знаешь, что происходит в мире. Ты хочешь, чтобы ребенок пришел в этот мир?
— Нет. Точно нет.
— Ты сам — ребенок. Так что ты здесь делаешь?
— Если бы у меня был выбор, то, думаю, я предпочел бы не рождаться, но теперь, раз уж я здесь, то вполне могу посмотреть, как все обернется.
— Значит, ты не станешь искать легкий выход? Ты его не выберешь?
— Не в эту минуту. Нет. Я имею в виду, что это можно сделать в любое время, так почему бы не подождать?
— Значит, ты всегда будешь ждать.
— Может быть, — сказал я.
— Ты такой практичный, — заметила Анна. — Мне это в тебе нравится. На самом деле.
— Твоя очередь, — сказал я.
— Моя очередь?
— Да. Так что ты собираешься сделать?
— Я не знаю. Я честно не знаю. Иногда я думаю, что могла бы со всем этим покончить, но для этого нужна сила, или большая смелость, потому что ты не знаешь, что произойдет. Фрэнк О’Хара[36] говорил, что хотел бы иметь силу, чтобы совершить самоубийство, но если бы был настолько силен, то ему, вероятно, не требовалось бы себя убивать.
— И что с ним случилось?
— Он попал под машину — под такси на пляже острова Огненная Земля. Я раздумываю, если бы он знал, что в любом случае умрет молодым, изменило ли это хоть что-нибудь?
— Как, например?
— Если бы ты знал, что умрешь под колесами машины, стал бы ты кончать жизнь самоубийством, на твоих собственных условиях, — или стал бы ждать машину?
— Я не уверен, что это имеет значение.
— Я тоже не уверена, — сказала она. — Наверное, поэтому ты и не знаешь. Пока не заболеешь раком или какой-то другой неизлечимой болезнью, это тайна. Поэтому вполне можно остаться и посмотреть, как все получится, вместо того, чтобы прыгать на последнюю страницу и все портить.
Вот эту нашу беседу я и пытался анализировать. Эти слова я повторял у себя в сознании снова и снова, и старался снова и снова с ними разобраться. Как и во многом, что она говорила и что я помню, здесь сквозили надежды и виды на будущее. Анна редко высказывалась определенно. Ничто никогда не бывало черно-белым. У нее имелось свое мнение по всем вопросам. Она была упрямой и своевольной, и могла отстаивать две противоположные точки зрения на почти любую тему с одинаковой уверенностью. Или же эта уверенность казалась одинаковой.
— Убеди меня, — обычно говорила она. Я не мог убедить даже себя самого.
Она была тайной. Разве она хотела, чтобы это испортили?
* * *Голова мистера Девона дернулась вперед, и он посмотрел на меня. Глаза у него были широко открыты.
— Как ты думаешь, она мне позвонит? — спросил он. — Кто?
— Та девушка, — ответил он, потер лицо ладонями пару раз, а потом огляделся. — Я имею в виду насчет фотографий.
— Я не знаю, — сказал я. — А вы сегодня фотографировали?
Он протянул руку к фотоаппарату, словно впервые его заметил.
— Нет, — сказал он. — Я часто беру его с собой и пытаюсь не забыть, что нужно сделать побольше снимков, но, похоже, я их почти никогда не делаю.
Он снял фотоаппарат через голову и протянул мне.
— Сними меня, — попросил он.
Я поднял фотоаппарат к глазам, а мистер Девон внезапно закричал: — Нет!
Я продолжал держать фотоаппарат, он неловко поднялся и выхватил его у меня. Его покачивало.
— Я сказал: нет.
Мистер Девон снова опустился на свое место, поднес фотоаппарат к глазам и сфотографировал меня. Вспышки не было.
— Все должно быть в порядке, — объявил он. — Здесь достаточно яркое освещение.
Затем он осторожно просунул голову в петлю, теперь фотоаппарат снова болтался на ремешке у него на груди.
— Мне следовало сделать тебя фотографом команды в этом году, — сказал он. — Это я сглупил. А на следующий год ты будешь играть. Ты ведь будешь играть, да?
— Я не знаю, — ответил я. — Может, от меня будет больше пользы команде, если я стану фотографировать.
