Яна Гецеу - Курс практической психопатии
— Ну что, дождались? — завопил я, радостно вламываясь в комнату, где бухали эти недоумки, и мой Арто хихикал с пьяной Белкой. Он уставился на меня так недоуменно, бедняжка! Да ты пей, пей, забей на меня, ведь кто я такой, и кто они такие, да, любовь моя? Я сел напротив, и отобрал у какой-то девки, никак не могу запомнить ее имя — на тамбурине стучит у них, дура такая тощая, — бутылку, крепко приложился, аж дыхание сперло. Арто подошел и молча попытался сесть рядом. Я грубо отпихнул его — вот ещё, вали уж теперь к ней! Она ж дороже, а я кто — так, позырить мрачно и пиздострадальчески! Дешевая, лживая блядь! Да, сейчас я нажрусь, и вот тогда хуже будет всем. Я тебе устрою «хорошую певицу». Мразь, быдло. Я в рот ебал такие таланты!
— Ну, как хочешь, — пожал плечами Арто, и вернулся к Белке. Они развернули пакетик травы, не спеша, лениво. А я встал и вышел в коридор. Хватит. Лучше просто уйти. Не будет некрасивых сцен, идиотских пререканий — все ж и так ясно! Мне лучше просто исчезнуть.
— А ты что, пошел? — спросила девка за спиной.
— Да, мне пора, поздно уже!
— А, ну ты заходи, если что!
— Ну пока! — я застегнул куртку и вышел вон. Вниз двинул пешком, намереваясь сгрести мысли в кучку. Но не успел я дойти и до третьего этажа с восьмого, как наверху хлопнула дверь, сердце больно сжалось от множества смешанных чувств, в которых доминировала злость. «Сука, догоняешь? Да пошел ты на хуй!» — мысленно выкрикнул я, и побежал по ступеням, не желая быть застигнутым. Простучали шаги за спиной, я резко вырвался на улицу, и помчался прочь. Арто выкрикнул на всю темноту:
— Ветер, подожди! — с таким отчаянием, что я притормозил. И перешел на шаг. Он догонял, я не оглядывался. Любовь моя, — улыбка чуть тронула губы. Он сравнял шаг со мной, и пошел рядом. Я не смотрел на него, он на меня. И так мне дико захотелось его обнять, положить руку ему на плечо, и уйти отсюда прочь-прочь вместе… нет. Не буду. Он обидел меня, предпочел сидеть с этой сукой рядом, и дуть с ней, так пусть возвращается туда.
— Куда идем? — спросил он ровным голосом.
— Я домой, — равнодушно пожал я плечами. — А ты не знаю!
— А меня с собой не зовешь? — спросил он снова, и в голосе звякнула монеткой об асфальт обида. Аха, так тебе и надо, дрянь!
— А что тебя звать, тебе и с Белкой хорошо! — сказал я плоско.
— Ну и нихуя себе! — начал заводиться он.
— Да это все бла-бла, Арто! — резко остановился я, засовывая ладони в карманы, чтоб он не дай бог не взял меня за руку, тогда я потеряюсь. «О, блядь, как не хочется домой!» — подумалось с тоской… Только сейчас я заметил, как все вокруг побледнело под первым снегом.
— Окей, давай вернемся! — без переходов кивнул я, не дав ему и рта открыть. Ты у меня еще откроешь рот, и оч-чень широко! — зло посмотрел я на него. Он почуял неладное, но поздно — я уже шагал обратно, снова не оглядываясь. Арто постоял немного за моей спиной, но снова проявив свой дешевый бабский характер — вот почему его так понимает Белка! — покорно потопал за мной. А я еще и подождал его, распахнув подъездную дверь.
— Значит так, пошли все резко на хуй, мрази убогие! — спокойно велел я всей обкуренной кодле. Они с охуением уставились на меня, а Белка злобно усмехнулась.
— Вот особенно ты, Белочка, дешевая грязная недоебанная блядь, чтоб я никогда больше тебя не видел!
— Да что ты, блядь, говоришь-то? — выебисто заявила она, а я просто молча подошёл к столу и без всяких эмоций смахнул со всей дури батарею бутылок — полупустых, совсем пустых и полных. Они разлетелись брызгами спирта и стекла, об стену и по полу, задели кого-то, кто-то вскрикнул, народ повскакивал. Ага, дошло наконец, что дело серьезно!
Я вышвырнул всех вон, Арто молча стоял в углу сложив руки на груди. И со щеки его капала кровь — зацепило осколками. Я закрыл дверь с таким грохотом, что наверняка весь дом проклял меня. Шобла с матом и воплями возмущения скрылась. А я вернулся в комнату, Арто попытался сказать что-то вроде — ну и что ты сделал? А я не слушал. Я ударил его со всей боли и ревности, что душили весь вечер, скрутил в обьятьях, пользуясь, что сильнее его, и поцеловал, впиваясь зубами. Он пытался сопротивляться, но меня раздирал гнев, а он был обкурен. и эти глаза, эти болезненные огромные глаза, которые я так люблю… Арто! Я ударил его снова, я сломал его у подоконника, я изорвал ему ногтями плечи, и вцепился зубами в самые его нежные места за ушами, он закричал, и в голосе дрожали ноты боли и возбуждения.
— Ах ты, сучка! — прошипел я, свирепея, и удушил его, удушил по-настоящему. — Дрянь ты ебаная!
А он не сопротивлялся, лишь смотрел мне в глаза, зрачки широкие, на губах улыбка шлюхи-мученицы, всепонимающей. Пришлось изнасиловать… ломая ему руки, он шипел и вскрикивал, но я заставил его наконец заплакать — хотя он держался ой да ну, я увидел слезы, много слез, лишь когда отпустил его, и он повернулся ко мне лицом, и обняв, прижался всем дрожащим телом. Силы оставили меня, а он такой тяжелый… коленки дрожат… сесть бы куда… а до утра так далеко. Убейте, убейте же меня, кто-нибудь.
— Арто, запомни раз и навсегда, — прошептал я, целуя его в макушку: — Ты — первый, за кого я готов умереть не раздумывая, и со мной никогда такого не было…
— Да… — прерывистый, судорожный вздох вырвался у него, и я сжал его ещё сильнее.
— И я не знаю, не знаю что мне с этим делать… прости! — резко отшвырнул его, так, что он упал на локти, а я ушел, слился, убежал к чертовой матери, задыхаясь от невозможного и бессильного…
И теперь внутри у меня ползают черви, снимая кожу пластами, кусок за куском, все чешется. Мама даже не подходит — запретил. Не могу говорить, не могу дышать. Проклинаю его.
— Чтоб ты сдох, сучка, будь ты проклят! — шепчу я в темноте. — Приходи, срочно, приходи… дай мне тебя убить.
А стоит лишь прикрыть веки, как вот он — танцует под ними… сколько ангелов танцует на конце одной иглы — столько одного Арто ловко существует у меня внутри. И ничем его не отравишь — как не пью, чего не глотаю — ничто не прерывает его танец, он костер, что извиваясь выжигает мне нутро! Сыграй же для меня… любовь моя, горькая желчь, мне не встать без твоей флейты!
…долго корчился. Долго.
И вдруг глаза мои резко и широко распахнулись. Я вскочил с влажной от лихорадочного пота постели — темно, Луна шарит слепым лучом, будто пытаясь вычислить меня в комнате и разрезать пополам. А я сныкался по стеночке-по стеночке, прополз, схватил гитару, вернулся так же тайком на кровать, и давай терзать её, ни в чем не повинную, кроме того, что он мне её подарил. Психанул ещё сильнее, от того, что ни хрена не получается, и наплевав на лазер Луны, прошмыгнул, разрезаемый, к куртке, вытащил плеер, заткнул уши — а руки дрожали! «Будто пьян», — услышал снова её голос, и чуть успокоенный, будто глоток дыма сделал, вернулся на кровать, все тело кровоточило порезанное Луной. Она пела дымным голосом своим, дым настоянный на коньяке, целебно-ядовитые травы — и я стал ей подыгрывать. И кажется — черт возьми, у меня получалось! Я попадал, точно! Воодушевление вспыхнуло, как счастье, как призыв — о, да! но… быстро отпустило. Я устал. К тому же, нестерпимо захотелось пить… вот блин. Шариться по кухне… а вдруг мама встанет, беспокойная. Ну чтож, встанет, так покурим, но только молча, молча, мама! — шептал я, пробираясь в темноте наощупь. По пути завернул в ванную. Тело горело от червей и Луны, и надо было хотя бы лицо сполоснуть. Включил свет, и… увидел в зеркале свой худой скелет. Боже, какое же я уебище… длинная челка упала на глаза раненного хищника, ручки тоненькие, пальцы как лапки паучьи, ребра… тьфу, ужасно, ужасно!! Вспомнил синяки на ляжках Жахни, после каждого моего захода в неё. О мои кости набивала.
Понятно, почему он меня не хочет больше видеть. И забыв попить, я вернулся в кровать. В горле скребло, но я должен был себя наказать, наказать…
Я горестно уснул, и не видел ничего, отчетливо понимая лишь, что сплю. Просто сплю. И очень хочу пить.
Дождь моросит. Кутаюсь в куртку, мусолю сигарету, и думаю.
Кажется, я его сильно разбаловал. И если вдруг перестану заглядывать ему в рот, он удивится — как так? А ведь перестану. Тока не сразу, а постепенно. Хорошо, что он боится меня потерять. Это необходимость, а как же иначе? Иначе начнет обращаться со мной так, как я с теми кто мне похуй. Заносчиво и гадко.
БЛЯАААААДЬ!!!!!
Крик души, извините, погорячился.
Иначе невозможно быть собой. С одной стороны, это вроде сокращение поводка. Я имею в виду тот поводок, который я презирал и отрицал, как удел слабых и гнусных. Сам оказался гнусен в своей любви. Она существует. Вот блядь. Так о чем я? А, с одной стороны — это сокращение поводка, а с другой — наоборот твоя территория расширяется, когда тебя боятся потерять. Ведь тогда уважают твои интересы. По себе знаю. Я со всеми так поступаю. Сделай вид, что тебе пох на человека, и на то что он думает, и веди себя как знаешь — и вот уже он замалчивает что-то, держит себя в руках, и позволяет тебе больше и больше… страшась, вдруг уйдешь недовольный?..
