Чак Паланик - Дневник
То, что тебе непонятно, ты можешь понимать как угодно.
Трактор тащит каток, печатая слоган снова и снова, потому что волны смывают его.
Доктор говорит:
– Когда разбивается авиалайнер, все авиалинии платят за то, чтоб газеты и телеканалы перестали размещать их рекламу. Вы знали об этом? Никто из них не хочет рисковать, не хочет вызывать ассоциаций с подобной катастрофой.
Он говорит:
– Через неделю на острове не останется ни одного логотипа. Ни одной корпорации. Они заплатят любые деньги, чтобы выкупить свои названия.
Доктор складывает мертвые Мистины руки ей на колени. Готовит ее к бальзамированию. Он говорит:
– Теперь отдохните. Полетта скоро поднимется принять у вас заказ на ужин.
Для протокола: он подходит к ее тумбочке и берет пузырек с пилюлями. Направляясь к двери, он роняет пузырек в боковой карман своего пиджака и никак это не комментирует.
– Еще неделя, – говорит он, – и весь мир будет в ужасе от этого места. Зато нас оставят в покое.
Выходя, он даже не закрывает дверь.
Питер и Мисти, в ее предыдущей жизни они жили в Нью-Йорке, сдавая свою квартиру в поднаем, когда Грейс позвонила сказать, что Хэрроу умер. Отец Питера был мертв, и его мать осталась одна в их огромном доме на Березовой улице. Четыре этажа высотой, целый горный кряж крыш, башенок, эркеров. И Питер сказал, что им нужно поехать на остров, позаботиться о ней. Чтобы утрясти дела с наследством Хэрроу. Питер был исполнителем завещания. Это всего на несколько месяцев, сказал он. Потом Мисти забеременела.
Они продолжали твердить друг другу: все идет по плану, мы вернемся в Нью-Йорк. Потом они стали родителями.
Для протокола: жаловаться Мисти было не на что. Всегда оставалось маленькое окошко времени – первые несколько лет после рождения Табби, – когда Мисти могла свернуться калачиком рядом с ней на кровати, не желая больше ничего в этом мире. Родив Табби, Мисти стала частью чего-то большего – частью клана Уилмотов, частью острова. Мисти ощущала цельность и умиротворение, такие глубокие, что поначалу даже не верилось. Волны на пляже за окном спальни, тихие улочки – остров был настолько отгорожен от мира, что Мисти избавилась от желаний. Стремлений. Беспокойства. Зуда. Вечной потребности в чем-то большем.
Она бросила рисовать и смолить анашу.
Ей не нужно было ничего добиваться, никем становиться, никуда бежать. Достаточно было просто жить здесь.
Тихие ритуалы мытья посуды и стирки одежды. Питер приходил домой, и они сидели на крыльце вместе с Грейс. Они читали вслух Табби, пока не пора было укладывать ее спать. Они скрипели старинными плетеными креслами, и мотыльки кружили вокруг фонаря. Где-то в самой глубине дома гулко били часы. В лесах на отшибе деревни ухали совы.
Через пролив виднелись города на материке – перенаселенные, сверху донизу обклеенные рекламой. Люди ели дешевую еду прямо на улицах и мусорили на пляже. Почему на острове было так комфортно? Потому что здесь было решительно нечего делать. Никто из местных не сдавал комнат. Гостиница не работала. Летних домиков не было. Никто не устраивал вечеринок. Еду было негде купить, потому что не было ресторанов. Никто не продавал вручную расписанные устричные ракушки с золотыми буквами «Остров Уэйтенси». Скалистые пляжи на океанской стороне острова… на той стороне, что смотрела на материк, скалы были илистыми, в устричных домиках…
Примерно тогда деревенский совет и начал работы по ремонту гостиницы. Дурдом да и только – все островные семейства скинулись, чтобы заново отстроить выгоревшую, шаткую старую развалину, что уродовала своим видом склон холма над гаванью. Потратили последние свои сбережения, чтоб завлечь на остров толпы туристов. Обрекли своих наследников на работу официантами, поломойками, обрекли писать чушь на сувенирных ракушках.
Забыть боль так трудно – но еще труднее помнить хорошее.
Счастье не оставляет шрамов. Мирные времена ничему нас не учат.
Свернувшись калачиком на стеганом одеяле, помнящем каждого из бесчисленных поколений, Мисти могла обнять свою дочку. Мисти могла держать свою деточку, прильнуть к ней всем телом, так, будто Табби все еще находилась внутри. Все еще была частью Мисти. Бессмертной.
Таббин кислый молочный запах, запах ее дыхания. Сладкий запах детской присыпки, сладкий, словно сахарная пудра. Мистин нос, прижатый к теплой коже на шее дочурки.
В те годы им не нужно было спешить. Они были молоды. Их мир был чистым. Церковь по воскресеньям. Чтение книжек. Горячая ванна. Сбор диких ягод и варка желе по ночам, когда белая кухня была прохладна от бриза, дувшего в открытые окна. Они всегда знали фазу луны, но редко могли сказать день недели.
Только в те быстро пролетевшие годы Мисти ясно видела, что жизнь ее – не тупик. Мисти знала: она – залог будущего.
Они ставили Табби затылком к парадной двери. Ко всем забытым именам, по-прежнему написанным там. Этим детям, ныне – покойникам. Они отмечали рост Табби фломастером.
Табби, четыре года.
Табби, восемь.
Для протокола: погода сегодня слегка слезливая.
Теперь Мисти сидит тут, у маленького слухового окошка на своем чердаке в гостинице «Уэйтенси», внизу, за окошком, расстилается остров, оскверненный туристами. Неоном и вывесками. Логотипами. Торговыми марками.
Кровать, на которой Мисти обнимала дочурку, не желая ее отпускать ни на миг. Теперь там спит Энджел Делапорте. Незнакомец. Сумасшедший. Маньяк. Преследователь. В ее комнате, на ее кровати, под окнами, за которыми шипят и разбиваются океанские волны. В доме Питера Уилмота.
В нашем доме. На нашей кровати.
Пока Табби не исполнилось десять, гостиница «Уэйтенси» была пуста, заколочена. Окна забиты фанерой. Двери – досками.
В то лето, когда ей исполнилось десять, гостиница открылась. Деревня вмиг превратилась в армию коридорных и официантов, портье и уборщиц. В то лето Питер и начал работать на материке, штукатурить. Слегка подновлять интерьеры для летней публики, у которой глаз не хватает следить за всеми своими домами. Когда открылась гостиница, начал ходить паром – каждый день, круглые сутки, затопляя остров туристами и машинами.
Потом начался потоп бумажных стаканчиков и оберток от гамбургеров. Заверещала автомобильная сигнализация. Выстроились длинные очереди на парковку. В песке забелели использованные подгузники. Остров пришел в упадок, и так продолжалось вплоть до этого года, когда Табби исполнилось тринадцать, когда Мисти вошла в гараж и обнаружила Питера, уснувшего за рулем, и пустой бензобак. Пока Энджел Делапорте не оказался в точности там, где всегда мечтал быть. В постели ее мужа.
В твоей постели.
Энджел, лежащий в ее постели. Энджел, спящий с ее рисунком антикварного кресла.
Мисти, потерявшая все. Табби больше нет. Вдохновение закончилось.
Для протокола: Мисти об этом никому не сказала, но Питер сложил чемодан и спрятал его в багажнике «бьюика». Чемодан со шмотками, переодеться в аду. Полнейший абсурд. Все, что Питер делал последние три года, было полным абсурдом.
Внизу, на пляже, за ее слуховым окошком, дети плещутся в волнах. Один мальчик одет в белую рубашку с оборками и черные брючки. Он разговаривает с другим мальчиком, на котором только футбольные шорты. Они передают друг другу сигарету, курят по очереди. У мальчика в белой рубашке – черные волосы, не очень длинные, заправлены за уши.
На подоконнике – обувная коробка Табби с помоечной бижутерией. Браслеты, осиротевшие серьги и побитые старые брошки. Питеровы побрякушки. Гремящие по дну вместе с выпавшими из гнезд пластмассовыми жемчужинами и стеклянными бриллиантами.
Мисти глядит из окошка на пляж, на то место, где в последний раз видела Табби. Глядит туда, где это случилось. У мальчика с короткими черными волосами сережка в ухе – что-то, сверкающее золотым и красным. И хотя ее никто не может услышать, Мисти говорит:
– Табби.
Мистины пальцы вцепляются в подоконник, она высовывает голову из окошка и кричит:
– Табби?
Мисти высовывается наружу по пояс – вот-вот упадет с пятого этажа на крыльцо – и вопит:
– Табби!
И так оно и есть. Это Табби. С короткой стрижкой. Флиртующая с каким-то подростком. Курящая.
Мальчик лишь пыхает сигаретой и передает ее обратно. Он взмахивает челкой и смеется, прикрыв рот рукой. Его волосы трепещут на ветру мерцающим черным флагом.
Волны шипят и разбиваются.
Ее волосы. Твои волосы.
Мисти пытается протиснуться сквозь крохотное окошко, и обувная коробка вываливается наружу. Скользит вниз по кровельной дранке. Стукается о водосток, переворачивается, и драгоценности разлетаются в воздухе. Они падают, сверкая красным, желтым, зеленым, сверкая ярко, как фейерверк, – они падают, как вот-вот упадет и Мисти, падают вниз и с треском врезаются в бетонный пол гостиничного крыльца.
Только ее стофунтовая шина, ее нога в фибергласовом коконе, не дает Мисти вывалиться из окошка следом. Потом две руки обхватывают ее сзади, и чей-то голос говорит:
