Алексей Рыбин - Черные яйца
– Да что вы, что вы, – хозяйка зарделась. – Скажете тоже. Да вы, кушайте, кушайте.
Ах, ну до чего они были хороши – дрозды по-нормандски. Съедаешь – и не замечаешь. Будто снетки.
Будто снетки! Снеток – это вобла, которая размером не вышла. А вобла там и рядом не лежала. Там иная прельстительница лежала – обитательница проточных вод форель, чье мясо так нежно и тает на языке. А после форели как славно откушать грудку королевского пингвина по-эквадорски, с соусом «Либертад».
Умница, Маркиза! Нет конца твоей пицце.
– Ты ешь?
– Ем.
– Спасибо. Вилка выскакивает из потной руки, но так вкусно все, так вкусно...
Как в этой сковородочке все умещается? Цапнул вилкой, и – на тебе – ухо дикого осла, вагриуса по-бразильски. Цапнул в другой раз – глядь, а это и не вилка вовсе, а ложка, и в ложке той красная икра, или борщ холодный – хлебай – не хочу.
Нет сил уже есть. А надо. Потому что fascination, потому что не оторваться.
Цап вилкой – что на этот раз? Ого – мясо белого медведя, на правительственной антарктической станции специально откормленного медом на убой, – Вавилов лично рамки с сотами привозил. И жрал медведь тот мед, давился им, тошнило его. Не хочу, говорил медведь, мед твой вонючий. Жри, говорил Вавилов, жри – надо. И жрал медведь... Пора остановиться. Переедание вредно сказывается на жизнедеятельности организма.
– А что же вы всухомятку-то кушаете? – напевный голос хозяйки. – Вот, не желаете ли отпробовать? «Агдам» урожая 1917 года.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
ШВЕЙЦАРИЯ
Другая половина слова замерла на устах рассказчика... Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: «А что вы тут делаете, добрые люди?»
Н. В. Гоголь– А что ты с ним будешь делать? – спросил Володя Сашу.
– Пригодится, – ответил старший брат.
– А стрельнуть дашь? – Володя не мог отвести взгляда от пистолета в руках у Саши.
– Мал ты еще для таких дел, – снисходительно глянул на него Александр Ульянов. – Да и патронов мало, для дела надо беречь.
– Для какого дела? – не отставал Володя. Саша пожал плечами. Он и сам толком не знал, для какого. Для очень важного дела. Саша явственно ощущал сейчас, что впереди у него будет очень важное дело. Эх, на уши всех поставим. Удача с нами.
– Бухаря завалишь? – испуганно прошептал Володя.
– На кой мне твой Бухарь? – Старший брат прицелился в канделябр.
– А ко мне сегодня Санек Керенский подваливал.
– Да? – Саша нахмурился, водя стволом по помещению. – И что?
– Я сбежал. Там дырка была в заборе. Знаешь дом Лекова?
– Этого пьяницы... – Саша поморщился. – Знаю, конечно.
– Так вот, я через его сад и рванул.
– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – усмехнулся Саша. – А то, что ты сбежал – это не страшно. Кто ты, а кто Санек-балалайка? Он старше тебя и сильнее. Ты поступил умно. Это называется тактика. Ладно, иди спать. Я хочу побыть один.
Володя с недовольным видом удалился к себе. Вот, вечно так.
Интересно, а почему все называют Лекова пьяницей? Пьяницы на престольные праздники возле трактиров лежат. А Леков – он другой. Он на скрипке играет, в гимназии даже слышно. А еще у него телескоп есть. На чердаке.
Только играет он странную музыку. И неправильно. Нельзя так на скрипке играть.
Володя потянулся и заснул.
* * *Владимир Ильич потянулся и зевнул.
Ну нигде покоя нет. Что за чудное было кафе – тихое, спокойное, уютное. А теперь во что превратилось? Все заполонили эти – патлатые, бритые, черт-те что на головах. Одеваются, словно клоуны... Как тараканы на объедки праздничного пирога, не убранного на ночь в буфет, как отвратительные насекомые набросились эти негодяи на жирную, пасторальную Швейцарию. Войны испугались, не хотят воевать. А война нужна. Объективно нужна. И, лучше всего, не одна, а несколько. Как Владимир Ульянов учил, еще тогда, в детские годы, – перессорить противников, ослабить их междоусобными распрями, а потом улучить момент и всех разом...
Взять, к примеру, хотя бы вот того. Или – этого. Их бы в Симбирск, да нос к носу с Саньком-балалайкой, с Керенским. Или – на пристань, к Бухарю в лапы. Что бы делали эти патлатые да бритые? Нет, с этой командой каши не сваришь. А каша, она, ох как хороша бывает, если ее правильно заправить и вовремя на стол подать.
Голодранцы...
Владимир Ильич сунул руку в карман и, не вытаскивая бумажник на свет божий, пересчитал пальцами купюры. Голодранцы... Впрочем, где-то это и хорошо. Вот, скажем, если этой тощенькой несколько франков показать издали, так, вероятно, и забудет она тут же своих волосатиков, да и побежит, задрав хвост за тем, кто ее франками-то поманит. Прогнило тут все.
Владимир Ильич вытащил из кармана несколько бумажек и, поглядывая на волосатых, сделал вид, что пересчитывает деньги. Компания за соседним столиком явно следила за действиями Владимира Ильича. Ульянов продолжал мусолить в коротких пальцах франки, складывал их в пачечку, потом, словно забыв что-то, снова начинал шуршать мятыми бумажками. В какой-то момент он увлекся настолько, что рассыпал, словно случайно, деньги по столу, и со стороны могло показаться, что Владимир Ильич начал раскладывать какой-то особенный пасьянс.
Компания за соседним столиком совсем увяла. Оживленная, с матерком и повизгиванием беседа сошла на нет, молодые люди голодными глазами следили за манипуляциями Владимира Ильича.
«Кручу-верчу, запутать хочу», – некстати вспомнил Владимир Ильич присказку симбирских наперсточников.
Наконец тощенькая шепнула что-то разодетому, как попугай, соседу, сосед ткнул локтем своего дружка в черном плаще, словно позаимствованном из гардероба персонажей Виктора Гюго, и вся троица, преувеличенно-лениво поднявшись со стульев, странно и жеманно подергивая плечами, направилась к Владимиру Ильичу.
Ульянову вдруг стало страшно. «Апаши, – подумал он. Черт бы меня побрал. Заигрался. Ладно, будем выкручиваться. Официанта сейчас позвать, вызвать экипаж. И валить, валить отсюда».
* * *Вот уж ребятки оттягивались... Закосив призыв. Перли девок, квасили, причем яростно, не так как нынче, а по-настоящему яростно – с оттягом. Фактологически дробили свое сознание – поставь швейную машинку рядом с трупом. Может быть, твоей матери. Может быть – жены. Или – твоим. И подумай. Трупов – до ебени матери. На выбор. Верден-Марна....
Верлен – мудак. Козел полный. Пидор к тому же. La femme jouait avec sa chatte.[13] Дешевка!
И Гийом мудак. Хоть и не пидор. Сыграл в игры патриотов. Калекой остался.
А фосген пахнет свежим сеном. Об этом еще Олдингтон написал.
Дадаисты, мать их так, спускали батистовые кружевные панталоны своих шлюх, вонзали ses baguettes magiques, ну, у кого что было, в вялую плоть, а потом бежали листовки разбрасывать, в кафешках ураганить... А девушки-то, девушки?
Девушки ждали дадаистов, чистили перышки, стирали заблеванные манишки своих героев и ждали.
Уже тогда они были мертвы. Уже тогда, когда ураганили в кафешках и перли девок. Все они были мертвы. Война не затронула Швейцарию. Так написано во всех энциклопедиях.
Затронула.
Все они умерли. Они умерли, сидя за столами в своих кафешках, они умерли в постелях на полотняных дешевых простынях.
Фосген пахнет свежим сеном.
Каучук шел в Европу. Европа воевала. В Белеме[14] зарабатывали деньги. В Белеме пел Карузо, и белье его отправляли стирать в Париж. Те, кто победней, отправляли свое белье в Лиссабон. Так и жили.
А дада квасили в своих сраных кафешках. Забив болт. Дезертиры. Суки.
* * *Мишунин перенес центр тяжести с правой ноги на левую.
Стоять еще десять минут.
Суки, дадаисты. Им бы так проторчать на Красной площади. Им бы на рожи эти поглядеть. Под вспышками долбаных «Кодаков». Посмотрел бы я на вас...
Все они умерли. Как писал Фолкнер – «Все они мертвы, эти старые пилоты».
Я стою здесь. Я дал присягу. Я знаю, что придут на мое место салаги, которых будут учить так же, как меня учили, я знаю, что я охраняю труп, что я охраняю то, что никому уже не нужно, но я буду стоять здесь ровно столько, сколько приказано. Буду. Потому что до дембеля мне тридцать восемь дней. Потому что через тридцать восемь дней – болт на все!
* * *Фосген пахнет свежим сеном. Война не затронула Швейцарию.
Кружка холодного пива в короткой руке, кафе на берегу озера, шляпа, черный костюм и толстожопые швейцарские официантки. Господин с не по-швейцарски раскосыми глазами. Сидит и божоле жрет. Деньгами не делится, падла. Бородка, лысинка, но вполне симпатичный мужчина. Очень только закомплексованный.
Когда Иоганна к нему подскочила, да на лысине след помады оставила, аж вздрогнул нездешний мужичок. А, кстати, откуда ты, человече?
– Он по-польски вроде говорит, – сказала Иоганна.
– Может, русский?
