Вадим Чекунов - Кирза
— Не плачь, Надя. Москва слезам не верит…
Выбрасываю бычок в «очко», которое он чистит. На секунду становится неуютно в душе. Понимаю, что лишь пытаюсь выдать себя за сурового черпака. Мне жаль, настолько жаль этого опустившегося бойца, что опять ловлю себя на желании избить его прямо тут. Сильно избить, не думая о последствиях.
— Надя… Встань. Хорош реветь, я сказал. Как тебя зовут, по-нормальному?
— Виктор… — шмыгает носом боец и поднимается.
Грязный, мокрый, в руке — темно-оранжевый кусок кирпича.
— Кирпич хуевый у тебя. Таким до утра тереть будешь. Спроси у «мандавох» со своего призыва, может, у кого мягкий есть. Красный такой… Я в свое время под тумбочкой ныкал, чтоб был всегда.
В сортир заглядывает Кица:
— Пишлы чай пить, шо ты тут?
— Щас иду, погодь!
Кица уходит.
— Короче, Витя. Я тебя пальцем не трону. Обещаю. Но и заступаться не буду. Сам должен. Делай как хочешь. Но или ты не зассышь, и заставишь себя уважать, или… Никто и ничем не поможет тебе уже. Ты меня понял?
Надя часто моргает, готовый расплакаться вновь.
— А как? — сипло выдавливает и вновь начинает всхлипывать.
Вот сука…
Пожимаю плечами.
— Да как сможешь. Только не вздумай стреляться или вешаться. Ты что, пиздюлей на гражданке не получал никогда? Что ты прогибаешься под них, — киваю на стенку. — Вытерпи несколько раз, докажи себя.
Кица снова засовывает в дверной проем свою круглую рожу:
— Шо тут у вас?
— Политинформация. Иду, иду.
Выходим из умывальника и обнаруживаем, что шутка наша пришлась «мандавохам» по душе. Какой-то несчастный душок жалобно трясет головой возле двери бытовки.
— Суй руку, я тебе сказал! — орет и замахивается на него Степа. — Ты чо, бля? Старого в хуй не ставишь?
— Ставлю… — испуганно отвечает дух.
Под общий смех Степа выкатывает глаза:
— Ах ты, сучара! Ты — меня! В хуй?! Ставишь?! Ну пиздец тебе! Суй руку!
Хлоп! — ударяется дверь о препятствие.
Дух стоит ни жив, ни мертв.
— Ты хуль руку не убрал?! — орет на него Степа. — Сломать хотел? В больничку, сука, закосить хотел?! Служба не нравиться?! На «лося», блядь!
Боец вскидывает ко лбу руки и получает «лося».
— Гыгы… — улыбается Степа. — Съебал! Стой! Из своих позови сюда кого! Хы, бля, прикольно…
С хождения по плацу возвращается рота связи. Топот, ругань, вопли, мат — обычный вечер. Все матерят замполита.
— Дембель! Дембель давайте! Заебало — не могу! — орет кто-то истошно у выхода.
— Вешайся! — кричат ему с другого конца.
Быстрая вечерняя поверка, наряды на завтра и отбой.
Ответственный лейтеха из новых, только что с Можайки, читает книжку в канцелярии а через полчаса и вовсе сваливает из казармы.
Начинается обычная ночь. Бойцов поднимают и рассылают по поручениям. Кого на шухер, кого в столовку за хавчиком, кого «в помощь дневальным».
Некоторых тренируют «подъем-отбоем» на время. Бойцы суетятся, налетая друг на друга. Скидывают одежду и прыгают в койки. Тут же подскакивают и, путаясь в рукавах и брючинах, одеваются.
Не знаю, на хер нужен скоростной «отбой». «Подъем» — еще куда ни шло, но вот зачем на время раздеваться — не понятно. Странно, когда «отбивали» меня самого, полгода назад еще — таких мыслей не возникало.
Раздается кряхтенье.
Человек десять провинившихся стоят на взлетке в полуприсяде, держа перед собой в вытянутых руках табуреты.
У некоторых, особо залетевших, на табуретах лежит по несколько подушек. За малейшее движение рук вниз бойцы получают в «фанеру».
На соседней со мной койке лежит Кувшинкин. Глаза его закрыты, но лицо напряжено, видно даже в полутьме дежурного освещения.
— Кувшин! — толкаю его в плечо. — Как там стихи про Москву? Выучил?
Боец открывает глаза.
— Времени ведь нету совсем… Я дневального попросил разбудить перед подъемом, подшиться. Утром выучу все.
— Бля, ты лентяй…
Лежу и думаю, чем заняться. Сна ни в одном глазу.
— Улиточки! Улиточки ползут! — кричит кто-то из роты связи.
Все оживляются, суют ноги в тапочки. Подхватывая ремни, бегут на взлетку.
Одна из любимых забав «мандавох».
По взлетке, в одних трусах, ползут бойцы. Не просто так, а на время. За минуту надо доползти до конца казармы. Никто и никогда не укладывался в норматив, насколько помню.
Нархов, самая быстрая «улиточка» прошлого лета, подбодряет нынешних хлесткими ударами ремня. При этом делает страшное лицо и шипит:
— Резче, суки! Резче ползем!
«Улиточки» стараются изо всех сил. То с одной, то с другой стороны ползущих охаживают ремнями, для ускорения.
Обращаюсь к лежащему рядом Кувшину:
— Подъем, военный!
Кувшин вскакивает.
— Бери подушку и беги в атаку.
— На кого? — недоумевает боец.
— Бля, на «улиточек»! Пизди их подушкой и кричи: «Позади Москва!» Чтоб ни одна не проползла через территорию взвода. Всосал?
Кувшин берет подушку и крутит ее в руках.
— Мне же «мандавохи» пизды дадут…
— Ну ты выбирай уж — или они тебе дадут, или мы, — подает голос со своей койки Паша Секс.
Кувшин отправляется на битву.
В казарме вопли и свист. Игра «мандавохам» нравится. В Кувшина летят подушки, некоторые попадают в нас. Бросаем их в ответ. Откуда-то прилетает сапог, ударяется о спинку моей койки. Хватаю оба кирзача Кувшина и один за другим швыряю в сторону «мандавох». Главное, чтоб не прислали в ответ табуретку.
Прибежавший от выхода дух обрывает веселье.
Шухер.
Все разбегаются по койкам.
Приходит помдеж, о чем-то разговаривает с дежурным по роте. Слышно, как спрашивает, где ответственный.
Ходит какое-то время по рядам, посвечивая фонариком. Заглядывает в ленинскую и сушилку. Наконец, уходит.
— Съебал! — вполголоса кричит дневальный.
Одеяла на койках шевелятся, снова поднимается народ.
Но азарт уже прошел. Играть больше неохота. Все расползаются по делам — смотреть телевизор, курить в умывальнике, разрисовывать альбомы и заваривать чай.
— Кувшин, молодец! Погиб, но врагу не сдался! — говорю притихшему на соседней койке бойцу.
— Надо поощрить человека за храбрость, — говорит Укол. — Кувшин! Сорок пять секунд отпуска!
Кувшин вскакивает, который раз уже за сегодня, и начинает прыгать на одной ноге, щелкая себя большим пальцем под челюстью. Другой рукой он изображает дрочку.
Все верно — нехитрый набор солдатских радостей. Танцы, ебля и бухло. Одновременно, чтобы уложиться в отведенное время.
Это и вправду смешно, когда со стороны смотришь. Развлечение.
Лучше бы нас на фильм пустили…
Все, спать, бля. Спать.
***
По утрам прохладно. Наливается тоскливой синевой купол неба. Бомбовозами ползут серые облака — плоские снизу, будто подрезанные, и ватно-лохматые поверху. Дожди пока редкие, но облака все идут и идут, куда-то на Ленинград.
Август кончается. Скоро осень. Гнилая, холодная осень и за ней — бессмысленная затяжная зима. Два хреновых сезона, которые придется провести тут. По второму кругу. Весна — не в счет. Весной — домой.
На хера я тут… Какой толк…
Все что мог — уже сделал.
***
В стране путч.
Возня в Москве, в которую влез даже министр обороны, не затронула особо нашу часть, за исключением нескольких дней повышенной готовности. Применительно к нашему полку звучит комично.
Ежедневно, до обеда и после, чистим оружие. До одурения. Вот и вся готовность.
К чему — никто не знает.
В который раз наматываю на кончик шомпола кусок белой тряпки, но она все равно становится грязно-серой после нескольких движений.
На прошлой неделе были стрельбы. Выстрелил шесть раз одиночными. Злюсь на Ворона — взводный тоже решил пострелять. Взял мой автомат и высадил из него три рожка. Вроде бы отчистил тогда «калаш» от гари, а прошла неделя — как снова наросла она.
Мне помогает Вася Свищ. Добровольно. Оружие он обожает. Особенно разбирать-собирать и чистить. Делает это с крестьянской обстоятельностью и деловитостью, любовно разглядывая результат. Прищуривает глаз, высовывает кончик языка. Качает головой, усмехается чему-то и вновь принимается за чистку. Свой автомат он уже надраил, теперь возится с пружиной моего.
Отхожу к окну покурить. Говорят, танки в Москве, в самом центре. Какие-то баррикады и неизвестный мне раньше Белый дом. Замполиты молчат. По телевизору стройные, но страшные на лицо бабы танцуют балет.
Какие танки, на хера танки… Один наш взвод, если вернуть в «замки» сержанта Бороду, всех захуярит, если надо. Дай только приказ.
Стал бы я стрелять в «свой народ»?
