Фил Бейкер - Абсент
Его горячность позабавила меня.
— Да. Я часто видел, как его пьют другие, но меня всегда отталкивал его вид. Цвет уж очень противный, как у лекарства!
Он рассмеялся немного нервно, и рука его задрожала. «…»
— Надеюсь, мне не придется считать тебя дураком! Что за идея — «как у лекарства»! Подумай лучше о расплавленных изумрудах. Здесь, перед тобой, самый чудесный напиток в мире. Пей, и ты увидишь, что твои несчастья преобразятся, как и ты сам. «…» Жизнь без абсента! Я не могу ее даже представить!
Он поднял свой стакан, бледно переливавшийся на солнце. Его слова, его манера поразили меня, и по жилам моим пробежало странное возбуждение. Лицо его чем-то напомнило мне призрак, словно я увидел его скелет сквозь покров плоти, и Смерть на мгновение выглянула из-под пелены Жизни. Я с сомнением посмотрел на бледно-зеленый напиток, которому он пел дифирамбы, — действительно ли тот обладает столь сильным очарованием?
«Еще! — прошептал он пылко, со странной улыбкой. — Еще! Он, как месть, — сначала горький, но в конце концов сладкий!»
Бове обнаруживает, что абсент начинает ему нравиться, и слова Жессоне уже кажутся ему убедительными: «Ты хочешь сказать, — спросил я недоверчиво, — что абсент, который называют проклятием Парижа, — лекарство от всех человеческих горестей?» Жессоне расположен великодушно: «Только одним я могу отблагодарить тебя за многочисленные услуги — познакомить с Зеленоглазой феей, как поэтично называют этот восхитительный нектар. Она чудесна! Один взмах опаловой волшебной палочки — и горя нет!» Гастон подпадает под влияние нового вещества:
Он говорил непрестанно, сам же я был слишком дремотно расслаблен, чтобы перебивать его. Я смотрел, как дым моей сигареты, извиваясь, поднимается к потолку маленькими темными кольцами. Казалось, они загорались фосфоресцирующими цветными искрами, снова и снова кружась в воздухе и тая. Мне было даровано волшебное время неожиданного и полного покоя…
Жессоне спрашивает, лучше ли Гастону: «Зеленая фея излечила тебя от душевных волнений?» Да, говорит Бове, «что бы со мной ни случилось, я снова чувствую себя самим собой». В ответ на это Жессоне начинает хохотать, как безумец, которым он, в сущности, и был, и в этом безумии — разгадка следующей речи:
«Прекрасно! Я рад! Что же до меня, я никогда себя собой не чувствую, — я всегда кто-нибудь другой! Забавно, не правда ли? На самом деле, — и он перешел на доверительный шепот, — я имел уникальный опыт, редчайший и удивительный. Я убил себя и присутствовал на своих собственных похоронах! Правда! Свечи, священники, траурные драпировки, откормленные лошади с длинными хвостами — toute la baraque [95], никакой экономии ни в чем, понимаешь? Мое тело лежало в открытом гробу, — любопытно, но я не одобряю закрытые гробы, — оно лежало открытое навстречу ночи, и звезды смотрели на него, у него тогда было молодое лицо, и можно было легко поверить, что его глаза тоже прекрасны. Я выбрал венок из белых фиалок, который лежал прямо на сердце, это чудесные цветы с нежным ароматом, он наводит на мысли, правда? — а за длинной траурной процессией следовали рыдающие толпы парижан. «Он умер! — кричали они. — Наш Жессоне! Французский Рафаэль!» О, это было редкое зрелище, mon ami [96]! — никогда еще наша страна так не горевала, я сам рыдал от сочувствия к моим скорбящим соотечественникам! Я ждал в стороне, пока все цветы не бросят в открытую могилу, — ведь я был могильщиком, помни! — я дождался, пока кладбище опустело и наступила тьма, и тогда я поспешно похоронил себя, быстро и плотно засыпал мою мертвую юность, хорошо выровняв и утрамбовав землю. Французский Рафаэль! Он лежит там, думал я, и там он останется, что же до моего мнения, он лишь гений и потому не мог принести никакой пользы на земле».
Жессоне, без всяких сомнений, безумен, как маньяк из фарса («в его голосе был странный, вызывавший сострадание пафос, смешанный с презрением, а блеск в его глазах усилился вплоть до яростного огня, который заставил меня невольно вздрогнуть»). Наконец они расстаются, и, когда Жессоне уходит за угол своей безумной походкой («в своем обычном полуразвязном, полутрагичном стиле»), Бове осознает, что с ним произошло. Он стал любителем абсента.
Я чуть не кричал в полубреду лихорадочного опьянения, обжигавшего мой мозг!.. Моя случайная встреча с ним была предначертана судьбой. Она позволила дьяволу успешно завершить свой труд — одним движением уничтожить добродетель и, как по волшебству, возродить порок из мертвого праха, превратить чувствующее сердце в камень, а человека — в демона!
На этом кончается первый том.
В начале второго тома Корелли приводит цитату из Шарля Кро [97], которая необыкновенно важна для развития действия и для объяснения поступков Гастона. Прежнее чувство нравственности и добра теперь, по его словам, не просто уменьшил, но «опрокинул» абсент. «Славный Абсент! Что пел о тебе поэт? -
Avec l’absinthe, avec ce feu On peut se divertir un peu Jouer son role en quelque drame!
«С абсентом, этим огнем, можно немного развлечься и сыграть роль в нескольких драмах». Теперь это станет обоснованием безумного и бесчеловечного поведения Гастона. К этому моменту Бове говорит о себе как о наркомане, убежденном любителе абсента:
Действие абсента абсолютно противоположно действию морфия. Как только он всасывается в кровь, во всем теле поддерживается сильное и постоянное возбуждение, которое может быть ослаблено и успокоено лишь новыми глотками восхитительного яда… Я спустился по бульвару Монмартр, вошел в одно из лучших и самых модных кафе и тут же заказал эликсир, которого, казалось, жаждала сама моя душа! Предвкушение, чуть покалывая, трепетало в моих жилах, пока я готовил зеленоватую смесь, чье магическое действие широко распахнуло для меня двери в мир грез! С каким томительным восторгом я выпил до последней капли два полных стакана этого эликсира, — достаточно, замечу, чтобы вывести из равновесия намного более медлительный и вялый мозг! Мои ощущения, и физические, и умственные, были острее, чем накануне, и, когда около полуночи я наконец вышел из кафе и пошел домой, мой путь был озарен совершенно особыми чарами. К примеру, ночь была безлунной, облака все еще окутывали небо довольно плотной завесой, скрыв все звезды, и все же, когда я неспешно шел по Елисейским Полям, ярко-зеленая планета неожиданно выплыла в туманное пространство и осветила мой путь своим сиянием. Ее слепящие лучи окружили меня, а влажные листья деревьев над моей головой засверкали, как драгоценные камни. Я спокойно наблюдал, как вокруг меня, подобно широкой водной глади, распространяется горящий ореол, ясно осознавая, что все это — лишь плод моего воображения. Я, именно я нашел elixir vitae [98]! — секрет, который так горячо искали философы и алхимики! Я, подобно Богу, мог создавать и наслаждаться творениями моего собственного мозга…
…Мы, парижане, не заботимся о том, текут ли наши мысли по здоровым или болезненным руслам, лишь бы наши слабости были удовлетворены. В мои мысли, например, проникла отрава, но я был этим доволен!
Галлюцинации Гастона продолжаются и у двери его дома:
Я обнаружил, что дверь торжественно задрапирована черной тканью, как будто для похорон, и увидел, что по ткани сверкающими, бледно-изумрудными буквами написано — LA MORT HABITE ICI [99].
Гастон начинает обращаться с Полин с доселе неведомой ему жестокостью: «Я командовал в этой игре, я и моя Зеленоглазая Фея, чьим колдовским советам я следовал беспрекословно». Он изменился, добро кажется ему неестественным и нелепым, абсент полностью перевернул его прежние мысли и привычки:
Дайте мне самого прекрасного юношу, который только утешал сердце своей матери, дайте героя, святого, поэта, кого хотите. Как только я приохочу его к абсенту, из героя он превратится в труса, из праведника — в развратника, из поэта — в животное! Вы мне не верите? Тогда приезжайте в Париж, изучите нынешних парижан, пьющих абсент, и вы уже не будете превозносить англичанина Дарвина. Хоть он и был мудрым для своего времени, но, глядя в прошлое, возможно, утратил силу предвидения. Он проследил (или думал, что проследил), как человек произошел от обезьяны, но не смог предугадать, что человек может пасть и снова стать обезьяной. Видимо, он недостаточно изучил парижан!
Дарвинизм — не единственная теория того времени, которую Корелли вводит в свой роман; в нем чувствуется и сильное влияние «натурализма» в духе Золя и теории патологического «вырождения», развитой Максом Нордау в одноименной книге.
Сильвион тем временем принимает сан и, таким образом, не может жениться на Полин. Тогда Гастон снова предлагает ей выйти за него замуж. «Я знаю, зачем ты это делаешь, — говорит Полин. — Ради моего отца и доброго мсье Водрона, чтобы спасти честь и избежать скандала». Она не догадывается, что Гастон лишь играет роль в драме a la [100] Шарль Кро. В ночь перед свадьбой он пьет свой «любимый нектар, стакан за стаканом», пока не начинаются галлюцинации. Стены комнаты становятся «прозрачным стеклом, насквозь пронизанным изумрудным пламенем. Со всех сторон окруженный призраками — прекрасными, ужасными, ангельскими, дьявольскими — и слыша повсюду странные звуки, я, пошатываясь, добрел до дивана в состоянии, похожем на бодрствующий обморок».
