Андрей Иванов - Исповедь лунатика
– Там было много медуз, – вспоминал он, глядя вдаль с печальной улыбкой, – огромное количество самых разнообразных медуз… Они были совершенно безвредные… Они плавали, как подводные прозрачные цветки, и я плескался среди них. Вода была теплая, ароматная, и – кругом медузы… Я был счастлив…
Друзья его возили и всюду пытались платить за себя сами, но он очень сильно обижался на это, и тогда они платили за себя тайком, и хотя он это замечал, ничего не говорил, потому что – как он сказал – у него на сердце выступали слезы умиления. После поездки выяснилось, что они вообще очень много его денег сэкономили и вернули ему, потому что он был почти на мели, и тогда он купил себе новое кресло. То самое, в котором я его катал. Кресло было замечательное, он мог ехать сам, но я предпочитал его катить, потому что тогда у меня появлялось иллюзорное ощущение, будто я при делах и вообще что-то в этом мире значу, зачем-то нужен. На самом деле я прирастал к рукояткам его кресла и за него держался, дабы меня не унесло отчаяние. Я не помню, как его звали.
Иногда с нами курила чокнутая старуха Маргарита, мы ее звали просто Гал, сумасшедшая, или – Маргарита Гал. Ее любимым изречением было: «Скоро ядерных боеголовок будет столько, сколько китайцев».
Инвалид мне говорил, что все беды в мире из-за чувства надежности, чувства безопасности… safety…
– Все в нашем мире помешаны на безопасности! – Так он говорил. – Даже холодильник. Он внушает чувство уверенности в завтрашнем дне. Не задумывался? – Я соглашался. Он говорил и говорил, а в конце однажды сделал вывод: – Лучший способ обеспечить безопасность всем сразу – всех посадить в тюрьму, каждого в отдельную камеру. – И добавил, что я обречен (я поперхнулся): – Тебя никогда не оставят в Норвегии, ты обречен, тебя вышлют, потому что тут все помешаны на безопасности, а ты – очень опасен.
– Как? – удивился я. – Каким образом?
– Очень просто. Скажи мне, что в наши дни внушает людям страх? Что в наши дни являет собой наибольшую угрозу?
Я сказал, что не представляю.
– Терроризм.
– Но при чем тут я? – Признаюсь, я тогда напрягся, занервничал, меня заколотило. Так было со мной в те дни: я переставал собой владеть. Каждое слово Олава… – вспомнил, его звали Олав! – каждое его слово меня ранило, выводило из себя, он меня начал бесить. Я даже пожалел, что выкатился с ним на прогулку: надо было идти одному.
– Очень даже при чем, – невозмутимо продолжал Олав. – В Норвегии – и в Скандинавии – вообще в Европе и Америке люди по большей части очень тупые, подверженные массовому гипнозу. Их легко кодировать. Есть особые коды. Они образуются сами собой. Они просто возникают и распространяются в сознании людей, как вирус. И ты ничего не можешь изменить. Эти коды сидят в черепушках, как паразиты, и управляют массами. В основном это коды, которые отвечают за массовый ужас, за панику, страх. Сам знаешь, чтобы управлять стадом, лучше всего иметь при себе светофор: зеленый – безопасно, можешь идти, желтый – осторожно, напрягись и спрячься, красный – ужас, ничком на землю! И ты, к сожалению, попадаешь в разряд красных агентов.
– Это потому, что я русский? Перестань! Это вчерашний день!
– Нет-нет, дай закончить мысль. Я только начал. Я совсем не о том.
– А о чем?
– Ты пытался покончить с собой, так?
– Да.
– И не раз…
– Да.
– Патологическая тяга к суициду.
– И что? Ты сам сколько раз кончал с собой…
– Стоп, речь не обо мне. Я – часть этого общества, и потом – меня тоже надежно спрятали.
– Окей. Продолжай.
– Задумайся, суицид и бомба…
– Ага, понимаю…
– Суицид и террорист – эти понятия в наши дни тесно переплелись, и за одно то, что ты – суицидал, тебя вышлют, поскольку ты внушаешь опасность обществу, хотя они сами не отдают себе отчета почему. Да хотя бы потому, что ты – опасен для себя самого. Опасен для себя – опасен для всех. Это так просто. Ты – обречен, потому что у нас общество тупых скотов, зажравшихся тупых идиотов, которые совершенно не хотят думать. К сожалению. Для тебя к сожалению. Так что – готовься.
* * *Нет, все-таки дурики везде одинаковые: тот перекурил марихуаны, этого сплавили родственники, тому не повезло – уродился таким, а его сосед по палате убил мать в порыве ярости, над тем надругался отец, у той всё время чесалось, – всюду одно и то же, одно и то же…
И даже там – как бельмо на глазу – я был чужим!
– Euge, we don’t belong anywhere, you should always remember: guys like us do not belong anywhere! If you can’t remember that, make yourself a tattoo on the forehead: non-belonger.[91]
* * *Я уже второй месяц живу у Сулева под сиренью и не хочу никуда идти.
Мне тут хорошо: тепло и кормят, постелили на полу – мне нравится на полу. Однажды по веточке в комнату впрыгнула какая-то красивая птичка, бурая, с золотыми крапинками, длинной шеей и дымчато-сизой грудкой, на голове у нее был хохолок малинового цвета. Я про себя назвал ее малиновкой, тихонько шепнул: «Спой мне, малиновка!». И надо же, птичка свистнула, и – выпустила трель, за ней другую, а затем зашлась заливистыми переливами, секунд двадцать пела, пела и вдруг, ни с того ни с сего, сорвалась и ускакала вон на свободу. У меня слезы потекли по щекам. Так это было внезапно и прекрасно. Насколько эта птица свободней меня! Сколько в ней легкости, воздуха, света! А я… даже под сиренью у Сулева, свободнейшего и беззаботнейшего из людей, чувствую себя так, словно меня приковали.
И все-таки прекрасная птичка удостоила меня своей песни. Значит, чего-нибудь я стою, не всё потеряно.
12
В октябре мы получили окончательный отказ, к которому прилагалась бумага о согласии на добровольный депорт (предполагалось, что я поставлю подпись и отправлю ее обратно полицейским). В тот же день пришел Даг (откуда-то он знал о депорте: мне кажется, Дангуоле звонила – она часто выбегала из нашей комнаты), развел розовыми лапами и посмотрел на Марту Луизе – та затрясла головой и, закатывая глазки, затараторила: «Но ведь это еще не всё. Вы не должны сдаваться. Можно опротестовать. Все получают отказ. Почти все. Это еще не конец!».
Мы закинулись грибками и начали собирать вещи; их было немного, но мы возились всю ночь, каждый час мы курили что-нибудь, у нас было мало гашиша, поэтому мы мололи грибки, вываливали в этой кашице влажные комочки табака и курили их через трубку, и снова за вещи… кое-что предлагали соседям, за гроши… больше отдали… чай с грибками… гашиш…
Где-то около двух ночи позвонил дьячок и сказал, что ни свет ни заря заедет за нами и заберет нас, отвезет куда-то… Куда? Мы так много выпили чаю и выкурили сигарет, что было трудно понять, куда он нас собирался везти, – на всякий случай поблагодарили: «Тусин так». – «Де ва со лит»[92], – сказал Даг. Глаза у Данги блестели: казалось, она всё прекрасно понимала. Я почему-то думал, что он заедет попрощаться, просто по-приятельски: мы же так много псалмов спели вместе, так часто тусили!
Чай, вещи… Соседи, которым не спалось, заходили, – мы и дверь распахнули: заходите, кто хочет! welcome everyone! Прощались с мягкими игрушками, прощались с Лешей, прощались с Валечкой, прощались со Шлипсом, со всеми подряд – получилась прекрасная вечеринка. Не обошлось без Мамаши Амон, она включила музыку погромче, устроила представление, станцевала, спела, достала гашиш… Вышли пакистанец с индусом: вай, май френд?.. депорт, вай? Ай-ай-ай!.. Афганец предлагал помощь: у него всюду родственники – могут приютить… Мы отказались. Сигареты, обнимания… Кому-то жали руки, звонили, пили чай, курили, курили. И было празднично и грустно, как бывает не на премьере, а на последнем спектакле в сезоне: театр закрывается, афиши смывает дождь, сдирает ветер… Кто-то принес вина, откуда-то взялось пиво. Начался спонтанный кутеж. Где-то посреди этого движения меня настиг вихрь странных ощущений: я сам себе стал казаться очень странным человеком, даже не человеком, а отражением человека, которое боится хрупкости зеркала, не личностью, а собранием лиц, труппой, которая долго играла вместе и вот-вот разбредется навсегда. Я всматривался в себя и с изумлением обнаруживал – как я не замечал этого прежде! – во мне жили и вибрировали образы, несколько сотен портретов, которые наслаивались на мою душу годами. Это были портреты меня самого, сюиты и мимические миниатюры, что я исполнил перед кем-то, как перед зеркалом.
Праздник потух так же внезапно, как вспыхнул. К пяти лагерь угомонился. Я сидел с чашкой кофе и – слайд за слайдом, пленка за пленкой – разматывал себя. Там было столько намешано! Целое собрание сочинений всяких проходимцев. Иллюзион зеркал, отразивший всех, кто промелькнул, кто прошелся по коридорам моей души. Все эти годы я, как актер, примерял маски, практиковал шутки, плакал и смеялся над собственными опытами. Я мог показаться себе то лживым, то беспредельно искренним, до прозрачности кристальным, тут же казался себе жестоким, бессердечным. Но, Дангуоле, разве моя любовь к тебе не доказывает, что я всё искупил?.. my love is my only saving grace[93]…
