Джерри Стал - Вечная полночь
Дома Сандра все еще спала сном праведника в спальне наверху. А внизу, с методичностью руководителя, подгоняющего работу своего сценарного отдела, я в очередной раз принялся воплощать образ, посетивший меня, когда я впервые переступил порог тогда еще не ставшего нашим пристанища.
Ванная была маленькой и белой, за исключением потускневшего кровоподтека на потолке, бледно-алого цветка, который я постоянно напоминал себе смыть и редко смывал. Едва вещество попало в меня, сытый бычий рев вырвался из моих приоткрытых губ. Он эхом отозвался в моей голове, и я начисто позабыл про кровь.
Поскольку дилаудид — это холодный коктейль, легко становишься неосторожным. Не надо ничего кипятить. Даже ложка не нужна. Ищешь что-нибудь подходящее. Маленькие кокаиновые пузырьки с завинчивающейся пробкой подходят идеально. Наполняешь водой, кидаешь колеса и просто разбалтываешь, пока крохотные белые пилюльки не превратятся в порошок, а порошок — в мутную жидкость.
Кстати, воду можно было бы прокипятить. Можно использовать дистиллированную. Так я и делал первые неделю-две, потом потуги соблюсти гигиену вытеснило элементарное желание торча. Иногда люди размешивают ложечками, знаете, какие прикручивают к коксовым пузырькам, когда нападаешь на них насчет этого говна. Но всякий раз, как у меня заводился кокс, я всегда выкидывал эту хреновину, употребив саму отраву. Обещая себе, разумеется, никогда больше так не делать. Никогда. До тех пор, пока у меня водились бабки или спонсоры, кто кого опередит…
Взамен я пользовался чашечкой для саке. Сандре подарили наборчик посуды для рисовой водки из четырех чашечек и миниатюрным чайником, какие помещаются в ладонь и согревают, как сама жизнь, когда наливаешь их содержимое. Фарфор украшала ручная роспись: махонькие зелено-голубые деревца, покачивающиеся над бурлящим морем.
Таков был мой ритуал, установившийся в первый же день, когда я влетел после знакомства с Джи у мерзопакостной забегаловки. Сперва я заглядываю в кухню нацедить у холодильника солидную кружку бутылочной воды из охлаждающего устройства Hinckley&Schmitt.
Делая глотки, я останавливаюсь поглядеть в окно над раковиной. Прямо под окном рос кривой абрикос. Гроздья сочных яйцеобразных фруктов качались на покрытых густой листвой ветках, отбрасывающих тень на полдвора На дерево было приятно посмотреть, от налитых абрикосов слюнки текли, пусть даже откусить хоть кусочек будет равноценно, что проглотить крысиный яд. За токсичным абрикосом тот, похожий на подпорку кактус Р. Крамп возвышался на двадцать футов над землей, увешанный собственными странными плодами: колючие красные шары, напоминавшие крест между жгучими перцами и ручными гранатами. Пылающие красные бугенвиллии и печальные голубые ипомеи оплетали забор сзади, перед ними рос красный шиповник и резвились ярко-оранжевые райские птицы. Соседское банановое дерево склонялось над цветами, первые гроздья толстых желтых пальчиков проглядывали сквозь восковые листья, ветки гнулись от наливающихся плодов.
Каждую секунду мелькала пара изумрудных колибри, дюжина пухлых жужжащих пчел. Со шприцом в руке, осматривая свое маленькое королевство, я ни как не мог поверить в великолепие сада. Столько пышной роскоши. Гигантские тропические цветы, папоротник высотой с небольшого динозавра, словно перенесенная доисторическая фауна, которой ни смог, ни дурной вкус в архитектуре не в силах помешать захватить землю везде, куда ни кинешь взгляд. То была жизнь в урбанистическом оазисе…
Едва мои мысли отвлекались от сада, я снимал одну из чашечек для саке, красиво расставленных на подоконнике. Ополаскивал от пыли или липких остатков. Расписной фарфор мило смотрелся. Сандра умела расставлять предметы в элегантной и приятной для глаз манере. Все в нашем доме было устроено строго и со вкусом. На стенах висели выполненные углем портреты музыкантов работы ее отца. Столик из голубого мрамора на черных трубчатых козлах украшал столовую. У нее был талант создавать изысканную обстановку. А у меня — оную разрушать.
Вернувшись в ванную с четвертой чашкой для саке с дистиллированной водой, я закрываю и запираю дверь. Снимаю рубашку и выдвигаю баяновый поршень. Вечная проблема нехватки машинок. Иногда приходится использовать один и тот же снова и снова, намного дольше предусмотренного срока их службы. В большинстве случаев они делаются липкими, норовят выскочить во время ширки, и ты должен трепыхаться, как отбойный молоток, рискуя уронить снаряжение и погубить дозняк. Иногда пластмассовый агрегат искривляется от нагревания. От горячей воды он чуть не плавится, надо разгибать его, иначе он согнется в букву С. Поскольку они одноразовые, они не рассчитаны на нагревание. А поскольку пользуешь их не по одному разу, то подчас приходится их кипятить.
У каждого свой способ проворачивать дело. Мой любимый, которому Джи, как он рассказывал, научили в тюрьме, был со смазкой из ушной серы. Чтоб все шло гладко, соскабливаешь немножко золотистого ушного говнеца. С ним скользит легко и приятно. «Продукт выходит из твоего собственного тела, — как говаривал Большой Джи, — что с него будет плохого?» И так экологично!
Я набираю воду в шприц, бросаю две-три пилюли — так было вначале, потом я перепрыгнул на тридцать — затем ставлю чашку на раковину. После этого я прицеливаюсь на чашку и прямой наводкой опрыскиваю колеса водой Hunkley&Schmitt. Теперь, как бармен начислит положенную порцию в стакан хоть во сне, я насобачился лить воды не больше, чем вмещает шприц. Поливать водой непосредственно колеса способствовало их растворению.
Потом я немножко болтал водой в чашке, стараясь размешать крошки. И засим, когда все рассасывалось за исключением нескольких упрямых катышков, мне надоедало ждать. Я вытаскиваю поршень, переворачиваю его, и небольшая плоская верхушка в виде диска из белой пластмассы становится импровизированным пестиком для ступки.
В процессе размельчения иногда пачкаешься. Бывает, все пальцы забрызгаешь. И в безумном импульсе не потерять абсолютно ничего скоблишь пальцы, кидаешь в компот одному богу известно какой град остаточного минерала, оттуда он попадает в иглу и тебе в вену.
Одно время я просто втирался в туалете, спустив штаны на лодыжки, время от времени приурочивая приход к здоровой дефекации. Само собой ясно, тогда я не особо занимался сексом. Я вообще ничем особо не занимался, за исключением редких секунд извращенного облегчения, от которого сердце стучало с перебоями, а затем наступало чувство разочарования, обреченная и грандиозная тихая паника перед неожиданным приговором к искусственному благополучию. Состояние, длящееся по-разному, от минуты до нескольких часов. Между приходом и второй стадией кайфа приходилось пересекать это озеро кристальной чистоты. Мысли, которые не уйдут. Торчу тут с баяном и без штанов… Вот так меня и найдут… Именно так умер Ленни Брюс. Вот примерно и все, что можно по этому поводу сказать.
Однако в то первое утро, обуреваемый внутренним зудом, саморазрушительным восторгом осознания, что сумел вскарабкаться на самый верх «русских горок», наконец-то слез, смог, несмотря ни на что, спрыгнуть с героина, с метадона, и перед тобой открылся некий способ не задолбанного, не страшного-позорного, с редкими (все-же-надо-признать) кайфами существования, и вот пиздец, все коту под хвост.
Одна мысль о жене, в большинстве случаев отрава моего существования, под кайфом наполняла меня драгоценным теплом. В моих мыслях она виделась чудесным восхитительным созданием. Я горел от нетерпения собрать ей поднос с чаем и тостами, маслом и джемом в маленьких розетках рядом, как в лучших ресторанах, взбежать с ним наверх, перепрыгивая через ступеньки, чтобы просто показать ей, как она мне дорога. Это будто во мне спит прекраснодушный романтик, и понадобилась всего-навсего вмазка тяжелой наркотой, чтобы убить во мне беспонтового хлюпика и пробудить Джули Эндрюз.
«Доброе утро!» — пропел я своей только что проснувшейся второй половине. Выражение ее лица по утрам, подчас меня пугавшее — почти равно как и мое собственное — сейчас показалось мне самым симпатичным личиком в мире. Я был практически готов подлезть к ней и обнять. Для нас это стало бы несколько чересчур, но я бы себе такого не позволил. Все формы обожания плескались во мне, однако без дозы опиатов наружу бы не просочились. С другой стороны, то, что я чувствовал, точно так же могло оказаться фальшью: продуктом закачки тонн синтетических эндоморфинов в мой изголодавшийся по радости мозг, состоянием, при котором я с той же легкостью испытывал бы любовь к Дж. Эдгару Гуверу[37] в его тайной, облаченной в ночнушку модификации или же бюсту Неру, как и к щурящейся, немного ошарашенной, неуловимо прелестной женщине с серебристыми волосами, которая, так получилось, делит со мной постель.
