Эльфрида Елинек - Дети мёртвых
Лес здесь уже поредел. Лиственные деревья, с их более светлой зеленью, перемешиваются с елями. Эдгар приближается в своём почти полёте, бросает, превозмогая страх, а может, для того, чтобы его парализовать, свой беглый привет серьёзным мужчинам, словно горсть семечек, которые тут же начнут выклянчивать себе побольше света, чтобы из них что-то вышло. Привет неловко спрыгивает с трамплина, молодого человека, но потом выправляется, элегантно наклоняется к лыжам и, сгруппировавшись, воспаряет вверх, на мгновение замирает в воздухе, пронизанный солнцем, и с громким хрустом приземляется почти что на стол, где он немедленно предлагается гостям. Свою сервировочную доску он зажал под мышкой, сейчас он снова встанет на неё для преодоления последнего участка, это уже почти не стоит делать, но раз уж у него так хорошо получается… В особом развороте, на котором его пенис под трико опять твердеет и на нём, как на острие скалы, на мгновение вспыхивает солнце, Эдгар, сияя, вскидывает руки вверх, как полтора крыла (одна рука обвила доску). Итак, спортсмен упругим шагом хочет пересечь дорогу, и тут трое мужчин встают, с почти извиняющимся жестом, как будто хотят пригласить Эдгара в неприбранную комнату и предпочли бы его, скорее ради него, чем ради себя, приковать к ручке двери, спиной к комнате. Мускулы ног Эдгара работают как поршни, они врубаются в щебёнку и тут же снова отталкиваются от неё. Молодой человек мускулирует через дорогу, ширина которой не больше двух с половиной метров, ну трёх, откалиброванная ровно под один тяжёлый лесовоз, — он идёт и идёт, пересекая её, но никак не может пересечь. Он снова и снова заносит ногу, пот заливает лицо, он задыхается, семя его замерло в восхождении и смотрит, почему так раскидало органы в этом кипящем котле, пора убавить газ.
Группа походников застыла. Картонные фигурки, которые лишь опираются на природу, но разительным образом не принадлежат ей. Они, хотя Эдгар уже совсем близко к ним, различимы неотчётливо. Но ведь ещё совсем не темно! Как будто кто-то прошёлся по их чертам ластиком, но стёр не всё. От многого остались лишь очертания, но это те самые недавние мужчины, вне сомнений, Эдгар идентифицирует их по одежде. Лица у них на выброс, только мимо пройти. Но почему тогда Эдгар не катится дальше, мимо водички, которую беззастенчиво брызнул навстречу ему один из мужчин? Как будто поливал из шланга тротуар перед кафе, с улыбкой на лице. Что-то холодное, от чего, вообще-то говоря, должен был бы подниматься пар, пометило дорогу из щебёнки тёмным меандрическим узором, — холодная жидкость, брызнувшая из одного походника, который даже шаловливо помотал своей брызгалкой из стороны в сторону, чтобы узор проявился лучше. Остальные походники оставались по левую руку, в кажущейся темноте. Ручеёк вытекал лишь из одного, и как в нём могло поместиться так много? Эдгару казалось, что мужчина уже давно бы должен опростаться, но его водица всё продолжала укрощать пыль, прибивая её. Парень выкладывался полностью! И черты его всё больше смывались, по мере того как он исходил на воду; казалось, он хотел расстаться со своей жизнью, расставаясь со своей мочой и зёрнами своего семени, — мы успеем состариться на несколько лет, а для этого мужчины пройдут лишь секунды. Остальные два туриста, казалось, с интересом следили за этой игрой природы. Вместе с тем они отделились от своего товарища, с которым они были смешаны. Не встречалось ли мне это лицо на портрете в газете, в разделе сплетен, не один ли это из сынов божьих? И его коллеги, которые потоптались в этом источнике ногами, перемешав сок с пылью в кашу, из которой снова могли возникнуть новые люди, если бы только наши фотоаппараты были со вспышками молний, которые искрой подожгли бы прах земной. Ручеёк наконец иссяк, створожился, как свернувшееся молоко, а его породитель лишился всех своих черт. Я далека от того, чтобы порочить роды только потому, что эту работу выполняют женщины, но всё же мужчина здесь производил нечто необычное! Всю эту запеканку, целый род людской, способный вытеснить нас всех, он выпустил в трубу гор! Что произошло? Несчастный случай в горах, хотя горы, собственно, были отсюда удалены и заново восстановлены там, напротив? Многочисленный, многоплатёжный гость прав! Что это за люди? Таинственно стоят они рядком. Их глаза бегают, перебегая с места на место, а теперь схватили Эдгара за шиворот.
Мускулы его в изнеможении обмякли, как будто и он внезапно опорожнился. Как будто один, ещё в прыжке, на острие воздуха, вскрыл его, чтобы докопаться, нельзя ли и в нём что-нибудь посеять. Но, к сожалению, под спортивным комбинезоном стало уже слишком тесно. Молодой человек сошёл к нам вниз, а перед тем, на лугу, он даже преподнёс нам себя! Мерцающий родовой жезл Эдгара был подчинён другим, невидимым силам, когда он излился на почву земли. Этим мужчинам, кстати, кажется, понравилось, хотя они не обязательно хотели бы повторения. Они хотели самого Эдгара! Был ведь у них один, умерший, но воскресший, один, чья кончина была основательно подпорчена его возвращением, и теперь уж они его не скоро отдадут. И Эдгар разом понял: он есть некое промежуточное хранилище для чего-то, что ещё грядёт, чтобы основательно ввести в мир смерть. Опасный товар, для которого не хватит никаких спецсвалок. В бюджете общины не предусмотрено собственной спортплощадки. Даже собственного воздуха для дыхания Эдгар больше не может ухватить, его становится всё меньше, он уже отчаянно разрывает окружающий его воздушный чехол и раскрывает рот в мучительных судорогах. Группа людей перед ним распадается на составные части — там рука, едва заметная, растёт из туловища гораздо ниже обычного, у того писуна одна нога непарная другой, а у третьего, кажется, обе ноги левые? И ещё в разных ботинках! На какой свалке он их подобрал? Уж не на той ли, куда складывают ношеные вещи вместе с их хозяевами? Эта группа из трёх мужчин, эта тройка, троекратность (триединства в них, сдаётся мне, нет), кажется, всё-таки каждое мгновение хочет оставаться нераздельным целым, подобно большой колонии подгнившего домового гриба, который только пшикнет, если на него наступишь, я уже говорила: как «дедушкин табак» — в колонну трухлявых грибов, которые рассыплются в труху! Заветренный биопродукт, давайте присмотримся к нему, воспользуемся срочной глазной службой! А куда подевался Эдгар? Словно струя из гораздо большего шланга, он загремел в серёдку этих полуготовых-полуконченных людей и управился с ними. Они только брызнули во все стороны. Убийственная доска Эдгара пригвождена к его стопам, и он, может, был настойчиво призван к своему акту освобождения, как знать. Мы, его большие фаны, ликующе приветствуем его с обочины дороги: классный парень, как он давеча стеканул вниз! Мужчины, которые хоть раз были отцами, дивятся на него: они сами когда-то были такими, жаль, что он не их сын. Что касается нас, то никакой вопрос больше не остаётся открытым. В закрытом бассейне соседнего посёлка мы сможем позже, вечером, пропустить за него пару-тройку кругов!
Немолодые походники, впрочем, тоже принесли с собой каждый по доске, дело чести. Но использовали эти дощечки не по назначению, уроды. Природе иной раз требуется грубое кайло, чтобы она покорилась, а под рукой не всегда оказываются ледоруб и верёвка — зато дощечка для закуски, такую каждый может прихватить с собой. Что едят эти поблекшие лица, у одного даже рта больше нет? Да и вообще: они так разболтались в своих каркасах, что больше ни один член не попадает в другой. Старые пердуны! Они едят своими собственными пальцами, и — нет, не может быть! — едят свои собственные пальцы. Да, и впрямь, когда они наконец раскрылись нам навстречу, это видно: они врезаются своими складными ножичками в самих себя, отрезают свои собственные пальцы и поглощают их. Они снова забирают себе собственное мясо и, для лучшей сохранности, прячут его поглубже, съедая его. Мы здесь ни в чём не отклонились от правды. Это никакая не спекуляция: эти походники едят самих себя! Они грызут так, будто самих себя хотят отогнать от себя и укрыть в безопасное место. Ещё и пьют при этом, кружка стоит чуть поодаль, на ней нацарапана монограмма, имя её прежнего владельца, который её, хоть и не лично и не конкретно, но всё же завещал университету города Граца, чтобы студенты могли изучать по ней горькие лекарства. Имя вымершего рода выгравировано старонемецким шрифтом, который за это время был захватан и поистёрся от бесчисленных рук, чтобы этот именитый род в именительном падеже, начинающийся на букву J, альфа и омега в одном флаконе, мог найти своего главу, если эта глава вдруг кому-нибудь снова понадобится. Иисус ведь тоже был рода человеческого, мы об этом не забываем, он звался и выглядел как урождённый, хоть и был происхождения неродовитого. Его отцу можно только посочувствовать, но я лично в это не верю.
Этот мёртвый череп предназначен в качестве учебного пособия для одной высокой (хоть и не самой высшей) школы, где учатся раскладывать людей и вкладывать в их душу семя разумного, доброго, вечного и ещё тому, как извлечь высшую пользу из больничного листа. Польза этих гравированных черепных костей на мед. факультете университета города Граца, безусловно, была бы велика в качестве поучительного примера. Если бы этому университету сдавали менее значительные предметы, он бы их и не принял. Молодёжь должна иметь возможность исследования. Кое-кого забивают или заколачивают, если не удалось провести вентральную дислокацию, сзади, где мужчину не отличишь от женщины. После спокойного общего наркоза их опускают на кушетку. Так студенты-медики гордо выступают по арене, по анатомическому театру, каждый грациозно извращает шею и закидывает голову. Зимой они вострят лыжи, а летом их взгляды обращены в сторону массовых заплывов, поскольку живое можно опознать только по тому, что оно (ещё) движется. Взгляды пристают к ним, но стоп: теперь я вижу, что убеждения им не пристали. Единственное, что пристало, так это грязь, но грязь не сало, высохло — отстало. Что вы на меня так смотрите, я-то здесь причём? Любознательные глаза молодых людей, которые должны по этому черепу хоть чему-то научиться, чего по нему в буквальной форме не прочитаешь, сейчас поглядывают на мёртвого, которому когда-то принадлежал череп, исподтишка, по меньшей мере свысока, но ему от этого ни холодно, ни жарко. Они же ещё учатся. Где скрываются нежные задние ножки, где прячутся вены истории? Ничего они не прячутся. Всё идёт вперёд, поскольку никто не отваживается не делать того, что происходит. Несмотря на это, хорошие, лучшие и отъявленные всё ещё готовы зуб дать, сегодня этот, завтра тот. Чтобы вцепиться ими и направить ход истории в нашу сторону, подогнать его прямо под наш прицел. А уж мы пальнём.
