Вадим Чекунов - Кирза
Колбаса все еще на полу, рядом с пакетом. Поджав колени к груди, перекатывается с боку на бок, беззучно раззявив рот.
Здорово ему Костюк заехал.
— Рот закрой! Уставник хуев нашелся! Сейчас рядом с ним ляжешь! — говорю я, надвигаясь на Укола.
Подбежавшие Кица и Паша, с ремнями в руках, встают сзади осенников. Гунько озирается по сторонам и понимает — заступиться за них некому. Все другие из их призыва в наряде.
Мандавохи лишь наблюдают за нами со стороны, в наши взводовские дела не лезут. Да и Колбаса, это все понимают, был не прав.
Не надо выебываться, как говорится.
— Я так розумею, це все ж моэ: — Костюк поднимает пакет и передает его Кице.
Конфликт исчерпан.
Гунько и Укол помогают Колбасе подняться и ведут его в сортир.
Паша Секс подходит к посеревшему лицом Новикову и хлопает его по плечу.
— Я надеюсь, ты и все остальные, кто с тобой, поняли, кто ваши настоящие дедушки?
Боец часто-часто кивает.
Осенники просто так власть не сдадут, это ясно. Теперь за каждым шагом следить надо. Это только начало.
Не нравится мне это все. Даже наши старые за нас с дембелями не пиздились.
После отбоя в казарму заваливают сменившие нас на КПП Гитлер и Бурый.
— Ну, че, бля, — с ходу начинает Бурый. — Сейчас посмотрим, чему вас в духанке учили.
Бойцы уже лежат под одеялами и внимательно наблюдают за ним.
Мишаня выдерживает паузу и вдруг орет на всю казарму:
— Сорок пять секунд — подъем!
Бойцы вскакивают и, натыкаясь друг на друга, судорожно одеваются.
Гитлер пинает никак не могущего справиться с брючным ремнем Новикова:
— Воин, резче давай!
От пинка Новиков падает на прикроватные тумбочки. Одна из них опрокидывается и из нее вылетают во все стороны мыльно-рыльные принадлежности.
Это тумбочка Кицы. Толстый хохол мрачнеет:
— Э, Хытлер, полехче там!
Сахнюк взвивается:
— Я тебе не Гитлер, ты понял?! Еще раз назовет кто так:
— То шо? — спокойно спрашивает Кица.
Мелкий, плюгавый Сахнюк молчит.
Все-таки есть в его внешности что-то такое: Ему бы в кино играть. Особенно в старых, черно-белых фильмах про войну. Если не Гитлера, то полицая, старосту-холуя, или просто предателя, провокатора.
— Боец на хавчик проставился, не трогай его, — говорю я Сахнюку.
Бойцы, одетые уже, стоят по стойке смирно.
— Слушай сюда! — командует Гончаров. — Крокодилов сушить умеем?
Бойцы переглядываются.
— Я не понял, воины!.. — Гончаров подпрыгивает к одному из них — Кувшинкину — и бьет его кулаком в живот.
Боец морщится, но удар держит.
Гончаров оглядывается на нас:
— А вы хуль сидите — не видите, службу воины ни хуя не шарят!
К стоящим навытяжку бойцам, закусив губу, подходит Сахнюк и начинает пинать их по голеням, одного за другим. Достается и здоровому Максимову, но тот понимает, что рыпаться нельзя.
Я ухожу в сортир умыться и покурить.
Стоя у окна, разглядываю свое отражение.
Мыслей у меня в голове нет никаких.
Когда возвращаюсь, бойцы уже «сушат крокодилов».
Максимова, как самого рослого, заставили растянуться над проходом. Пальцами ног он едва держится за дужку верхней койки одного ряда, а вытянутыми руками уцепился за спинку койки другого.
От напряжения его уже начинает трясти. Спинки коек ходят ходуном. Еще минута — и Макс упадет.
Сахнюк вдруг расцветает улыбкой. Вынимает из ножен не сданный еще штык-нож, встает на колено чуть сбоку от висящего над ним Максимова. Устанавливает нож на полу острием вверх.
— А теперь попробуй, ебнись! — Гитлер аж светится от удачной шутки.
Через несколько секунд Макс действительно падает, но Сахнюк успевает убрать нож.
Тщедушного Надеждина посадили на одну лишь перекладину — как Мишаню в свое время. Надеждин сидит с багровым — видно даже в темноте — лицом и неудержимо заваливается вперед.
Гончаров бьет его со всей силы подушкой по лицу и тот падает, задрав ноги, на койку.
— Скажи спасибо, я добрый сегодня, — комментирует Гончаров, закуривая. — Ебнул бы сзади тебе, щас бы на полу с еблом разбитым лежал.
На Мишаню накатывает великодушие.
— Ладно, на первый раз хорош будет. Сорок пять секунд отбой!
Бойцы шустро раздеваются и прыгают в койки.
— Бойцы-ы! — ревет вдруг медведем Костюк.
— Мы-ы-ы-ы! — отвечают духи.
Правила им известны.
— Спать хотим? — включаюсь в игру я.
— Не-е-е-ет!
— А что будем делать? — Паша Секс.
— Спа-а-а-ать!
Ну и правильно. Спите пока.
— Спокойной ночи! — ухмыляется Гончаров.
— Завтра присягу принимать будут, — подмигивает мне Кица. — Чайку попьем?
— Давай, — достаю из своей тумбочки кружку.
— Э, воин! — Кица пинает сапогом соседнюю койку.
Кувшинкин вскакивает и замирает по стойке «смирно».
— Взял кружку, вторую — мне найди где хочешь — и съебал за водой! Минута времени! Время пошло! — рычит Кица страшным голосом. Пытается подкрепить слова пинком, но шустрый боец уже убегает.
— Шарит! — одобрительно роняет Кица и усаживается на койку. — Ну шо там поисть у нас?
Достаю кульки и кладу на одеяло. Из кармана на рукаве выуживаю кипятильник из лезвий.
— Завтра, бля буду, на зарядку с духами побегу. На озеро погоню.
Боец приносит кружки.
Прежде чем кипятить, подозрительно принюхиваюсь к воде.
Вроде не из параши.
Утром Колбаса решает показать власть.
— Подъем, взвод охраны! — орет он, дублируя дневального.
Духи выпрыгивают из коек и суетятся возле табуреток с одеждой.
Шнурки одеваются чуть медленнее. Арсен, как сержант, сидит на койке и растирает опухшее со сна лицо.
— Суншев, подъем, команда была! — орет ему Колбаса. — Кому не ясно, щас объясню! Постарел невъебенно, что ли?
Арсен командовал духами в карантине, но сейчас, во взводе, Колбаса — его старый. Вчерашний случай сильно уронил Колбасу в его глазах.
Арсен молча одевается и идет в сортир.
Духи и шнурки уже выстроились в коридоре,
Осенники, поддерживая власть сержанта, суют ноги в сапоги и смотрят на нас. Укол и Гунько злые, рожи у них кривятся. После отбоя их долго не было в казарме, где-то они шарились почти всю ночь.
Чувство у меня нехорошее, что все еще только впереди.
Кица и Костюк о чем-то переговариваются, но все же встают и начинают рыться в сложенной на табуретках форме.
В сортире, едва успеваю отлить, сталкиваюсь с Уколом и Гунько.
— Базар есть, — делает шаг и оказывается почти вплотную возле меня Укол.
Внутри нехорошо екает. Не готов к драке совсем. И Арсена что-то не видать.
— Короче, слушай сюда. Колбаса вчера датый был. Косяк спорол, хуле спорить. Это ваши бойцы, вам ебать их год целый. Бля, но мы — старше. Вам это всосать надо, если мирно жить хотите. И еще раз такая хуйня будет — бля буду, утром мертвыми проснетесь.
Укол понтуется, даже не замечая, какой бред он несет. Но главное ясно — осенники включили задний ход и предлагают забыть вчерашнее.
Это хорошо, что драки не будет.
Теперь моя очередь понтоваться:
— Ни и какого хуя надо было быковать… Хавки — хоть жопой жуй. На всех ведь принесли… Ладно, проехали. Со своими поговорю.
Руки друг другу не жмем, но угощаем друг друга сигаретами.
Прав был Кучер, сравнивая армию с племенами Гвинеи. Все один в один.
Макса и Нового назначают уборщиками. Молдаван Потоску, шнурок, у них за старшего. После уборки Колбаса разрешает им пойти в гостиницу к родакам.
— Это если убраться сумеете! — рычит на них молдаван. — Где швабры, бля? Меня ебет, что нету? С ночи надо под кровать прятать. Пиздуйте к мандавохам, как хотите, чтобы швабры были. Минута времени, съебали!
Подмигиваю Кице:
— Олег, помнишь, как нам Старый с Костей «зачеты по плаванию» устраивал? Когда в щитовой жили? Повезло нашим духам…
После ремонта казармы пол в ней сделали паркетный. Ротный связистов Парахин обещал лично пристрелить любого, кто «по-морскому» полы мыть будет.
Теперь только влажной тряпкой елозить разрешается.
— А мне похуй, — отвечает Кица. — Хуево уберут — будут «плавать» и на паркете.
— Ага, как там Костя любил говорить: «А мэнэ цэ ебэ? Мэнэ це нэ ебэ!» — говорю я интонацией Костенко.
Кица не улыбается.
— Ты мне про него даже не напоминай, — мрачно отвечает.
— Через туалет на выход шагом марш! — орет старшина «мандавох».
Связисты, кашляя и поругиваясь, тянутся к двери. Своих бойцов, кстати, этой ночью они не трогали. Выдерживают положенные три дня, так понимаю.
Строимся на улице.
Утро прохладное пока, без майки зябковато. Ржем над Васей Свищем — у того на загорелом теле белый отпечаток майки.
