Джек Керуак - Одинокий странник (сборник)
После этого я вскарабкался вглубь суши и достиг горы, смотревшей на весь Танжерский залив, и вышел на тихий пастушеский склон, ах рев ослов и меее овец там наверху, что радуются в Юдолях, и глупенькие счастливенькие трели свихптичек, дуркующих в уединении скал и кустарника, овеваемого солнечным жаром, навеваемым морским ветром, и все теплое завыванье мерцает. – Тихие хижины из кустов-и-веток, похожие на Верхний Непал. – Лютые на вид арабские пастухи шли мимо, хмурясь мне, смуглые, бородатые, в мантиях, коленки голые. – К Югу лежали дальние африканские горы. – Подо мной на крутом склоне, где я сидел, были зеленовато-голубые деревушки. – Сверчки, рев моря. – Мирные горные Берберские Деревни или хутора, женщины с вязанками веточек на спинах спускаются с холма – девчушки среди кормящихся быков. – Сухие овраги в жирных зеленых луговинах. – И карфагеняне все исчезли?
Когда я спустился обратно к пляжу перед Танжерским Белым Городом, уже была ночь, и я посмотрел на тот холм, где жил, весь в блестках, и подумал, «И я там живу, весь полный воображаемых умозрений?»
У арабов был их субботний вечерний парад с волынками, барабанами и трубами: мне он навел на мысль Хайку: —
Бродя по ночному пляжу
– Военная музыка
На бульваре.
Внезапно однажды ночью в Танжере, где, как я уже сказал, мне было скучновато, около трех часов утра задула одинокая флейта, и приглушенные барабаны забили где-то в глуби Медины. – Я это услышал из моей мореобращенной комнаты в Испанском квартале, но когда вышел на свою плиточную террасу, там ничего не было, кроме спящей испанской собаки. – Звуки неслись из-за многих кварталов, к рынкам, под магометанскими звездами. – То было начало Рамадана, поста длиною в месяц. – Как печально: из-за того, что Мохаммед постился с рассвета до заката, целый мир из-за веры под этими звездами тоже так станет. – На другом изгибе бухты подальше вращался маяк и отправлял свой луч мне на террасу (двадцать долларов в месяц), разворачивался и овевал берберские холмы, где дули в еще более причудливые флейты и барабаны постраньше и пониже, и дальше в рот Гесперид в мягчеющей тьме, что уводит к заре у побережья Африки. – Мне вдруг стало жаль, что я уже купил себе билет на пароход в Марсель и уезжаю из Танжера.
Если когда вам придется плыть пакетботом из Танжера в Марсель, никогда не езжайте четвертым классом. – Я-то себя считал эдаким умненьким, все повидавшим путешественником и экономил пять долларов, но когда на следующее утро в 7 взошел на пакетбот (огромная синяя бесформенная глыба, что показалась мне такой романтичной, пыхтя вокруг танжерского мола из Касабланки дальше по побережью), мне тут же велели ожидать с бандой арабов, а потом, через полчаса загнали стадом в носовой кубрик – казармы Французской Армии. Все койки были заняты, поэтому пришлось сидеть на палубе и ждать еще час. После нескольких отрывочных блужданий среди стюардов мне сказали, что койку мне не выписали и никаких распоряжений касаемо моей кормежки или как-то сделано не было. Я был практически заяц. Наконец я увидел шконку, которой, похоже, никто не пользовался, и присвоил ее, сердито спросив солдата неподалеку, «Il y a quelqu’un ici?»[15] Он даже не потрудился ответить, лишь пожал мне плечами, не обязательно галльское пожатье, а общее, усталое от мира, усталое от жизни пожатье Европы в целом. Я вдруг пожалел, что покидаю довольно равнодушную, однако честную искренность арабского мира.
Глупая эта лоханка отчалила через Гибралтарский пролив, и тут же начало яростно качать долгими донными волнами, вероятно худшими на свете, что происходили от скалистого дна Испании. – Уже настал почти полдень. – После краткой медитации на койке, покрытой джутом, я вышел на палубу, где солдатам приказано было выстроиться с их пайковыми тарелками, и уже половина Французской Армии на этой палубе потравила, поэтому по ней невозможно было ходить, не поскользнувшись. – Меж тем я заметил, что даже пассажирам третьего класса накрыли обед у них в столовой, и у них были свои каюты и обслуживание. – Я вернулся к своей шконке и вытащил старые причиндалы походного мешка, алюминиевый котелок и кружку, и ложку из рюкзака и стал ждать. – Арабы по-прежнему сидели на полу. – Здоровенный жирный немец, старший стюард, похожий на прусского телохранителя, вошел и объявил французским войскам, только что с несения боевой службы на жарких границах Алжира, что надо встать по стойке «смирно» и заняться уборкой. – Они молча воззрились на него, и он ушел со своей свитой крысят-стюардов.
В полдень все зашевелились и даже запели. – Я видел, как солдаты с трудом пробираются вперед со своими котелками и ложками, и пошел за ними, затем с цепью двинулся в наступление на грязный камбузный котел, доверху простой вареной фасоли, которую плюхнули мне в котелок после уничижительного взгляда поваренка, не понявшего, почему мой котелок немного не похож на прочие. – Но чтоб трапеза прошла успешно, я отправился в пекарню на носу и дал толстому пекарю, усатому французу, взятку, и он выдал мне прекрасную чересчур свежую буханочку хлеба, и вот с этим всем я уселся на бухту каната на крышке носового люка и съел все на чистых ветрах, и еда мне, вообще-то, понравилась. – Слева по борту Гибралтарская скала уже уходила вдаль, воды поуспокаивались, и вскоре уже настал ленивый день, а судно довольно продвинулось курсом к Сардинии и Южной Франции. – И вдруг (ибо у меня были раньше такие долгие грезы об этой поездке, все теперь испорчены, о прекрасном сверкающем рейсе на великолепном «пакетботе» с красным вином в бокалах на тонких ножках и с веселыми французами и блондинками) легкий намек на то, чего я искал во Франции (где я ни разу не бывал), донесся по системе громкого оповещения: песня под названием «Mademoiselle de Paris», и все французские солдаты, сидевшие со мной на баке, укрывшись от ветра за переборками и надстройками, вдруг стали на вид романтичны и принялись разгоряченно разговаривать о своих девушках дома, и все наконец вдруг вроде бы стало указывать на Париж.
Я был исполнен решимости шагать пешком от Марселя вверх по Трассе № 8 к Экс-ан-Провансу, а затем начать стопить. Мне и пригрезиться не могло, что Марсель такой большой город. Получив штамп в паспорт, я перешел железнодорожные сортировки, с торбой на горбе. Первый европеец, которого я приветствовал на его родной почве, был старым французом с велосипедными усами, который шел со мной по путям, но на мое счастливое приветствие не ответил, «Allo, l’Pere!»[16] – Но это ничего, сама щебенка и рельсы для меня были раем, непостижимая весенняя Франция, наконец-то. Я шел дальше, среди дымокотловых жилых домов XVIII века, изрыгающих угольный дым, минуя громадную мусорную фуру с огромной тягловой лошадью и кучером в берете и полосатой рубашке поло. – Старый «форд» 1929 года вдруг прогрохотал мимо к портовому району, содержа в себе четверых обереченных громил с бычками в зубах, как у персонажей из какого-то забытого французского кина моего ума. – Я зашел в некое подобие бара, что был открыт воскресным утром спозаранку, где сел за столик и выпил горячего кофе, поданного дамой в банном халате, хоть и без пирожных – но их я добыл через дорогу в boulangerie[17], пахнувшей хрусткими свежими «наполеонами» и croissants, и поел от пуза, читая «Paris Soir» и под музыку по радио, уже объявлявшему новости о моем страстно-желаемом Париже – сидя там с необъяснимо тянущими воспоминаниями, как будто б я уже родился и уже жил в этом городке, был с кем-то братьями, и, когда я выглядывал в окно, голые деревья пушились зеленью из-за весны. – Сколько лет моей старой жизни во Франции, моей долгой старой французскости, казалось – все названия лавок, épicerie, boucherie[18], раннеутренние лавчонки, как у меня дома во Франко-Канадии, как в Лоуэлле, Массачусеттс, в воскресенье. – Quel différence?[19] Я вдруг стал очень счастлив.
План мой, видя огромность города, был сесть на автобус до Экса и по дороге на север к Авиньону, Лиону, Дижону и Сансу, и в Париж, и я прикинул, что ночевать сегодня буду в траве Прованса в своем спальнике, но вышло все иначе. – Автобус был великолепен, просто местный автобус, и выкарабкивался он из Марселя сквозь крохотные общины, где виднелись французские отцы, колупавшиеся в аккуратных садиках, а детишки их выходили к парадным дверям с длинными булками хлеба на завтрак, и всякие типы садились в автобус и высаживались, такие знакомые, что я пожалел, что здесь нет моей родни на них посмотреть, послушать, как они говорят, «Bonjour, Madame Dubois. Vous avez été а la Messe?»[20] Добираться до Экс-ан-Прованса оказалось недолго, и там я сел в уличном кафе над парой вермутов и смотрел на деревья Сезанна и веселенькое французское воскресенье: мимо проходил человек с выпечкой и двухъярдовой длины хлебами, а по всему горизонту набрызганы тускло-красные крыши, и дымчато-голубые холмы вдалеке свидетельствуют, что Сезанн идеально передал провансальский цвет, красный, что он брал даже для натюрмортов яблок, бурый красный, и фоны темного дымголубого. – Я думал, «Веселость, здравомыслие Франции так хорошо после угрюмства арабов».
