Агустин Гомес-Аркос - Ана Пауча
Десять лет нам пришлось копить деньги на лодку. Копить понемногу, чтобы не испортить детство нашим мальчикам. Например, ореховое пирожное не каждую неделю, а раз в две недели. Уж если сказать вам правду, для меня это было огромной жертвой. Потому что Педро Пауча, как это ни странно, любил орехи. А у нас, в краю рыбы, миндаля и инжира, орехи — роскошь. Но он отказывался от них без единого слова. С готовностью. Он думал о нашей лодке. Я же страдала. Мне так хотелось угощать его ореховым пирожным каждое воскресенье.
Он часто говорил мне, чтобы я купила себе новое платье. Вместе с ним пошла бы купить. И мы ходили, но не столько покупать, сколько для того, чтобы я могла услышать, как он говорит: тебе это платье очень идет, мы его берем. Но я сглатывала слюну и отвечала: нет, оно слишком дорогое, мы не можем себе позволить покупать мне обнову каждые полгода. Но ведь ты такая маленькая, настаивал он (ах, как он произносил это слово маленькая!). На твое платье и ткани надо на треть меньше! Я делала вид, что не слышу, и покупала себе в год одно платье вместо двух. И мне казалось, что таким образом я одеваюсь не только в свои перештопанные платья, но еще и в нашу будущую лодку «Анита — радость возвращения».
Да, мы очень экономили, и теперь я попрекаю себя за это. Наша лодка стоила нам учения двух моих старших сыновей, Хуана и Хосе. Лодка, которая с дырой на боку теперь гниет на берегу, где нет больше ни одного Паучи, гниет у самого моря, волны которого не рассекает больше никто из Паучей. Лодка, которая уже не несет с собой радости ничьего возвращения. Я вот все думаю, погибли бы мои дети в войне, если бы вместо того, чтобы строить эту лодку, они научились читать и писать? Много добрых слов говорят об образованных людях. Они кажутся бессмертными. Может, потому, что мои сыновья не умели ни читать ни писать, их имена не упоминаются в списках в Долине павших?
А вот малыш, да, он учился в школе. Не с семи лет, тогда у нас еще не было достаточно денег, но позднее. С десяти. Наша лодка уже вышла в море, унося троих моих Паучей, Педро и двоих старших. Они трудились в поте лица, потому что нужно было расплачиваться с долгами.
Чтобы успеть в школу, которая находилась в соседней деревне, малыш выходил рано поутру. Я готовила ему завтрак. Жареные сардины, картофель с маслом, ломоть хлеба и апельсин. Иногда кусок айвового пирога: он был лакомка, как и его отец. Я собирала его заботливо не только потому, что он был мой малыш и я его любила, но еще и потому, что я как бы закладывала основы славного будущего: может, он станет школьным учителем или писарем мэрии, кто знает? На каникулах я пекла ему его любимый сдобный, очень сладкий хлебец с миндалем и анисом. Настоящее пирожное, говорил он.
Мой младший Пауча, Хесус, был очень образованный. Я всегда гордилась им. Уж поверьте матери. Мать знает. Она знает все. Я не хвасталась им, ведь я тех женщин, что гордятся втайне, но я постоянно видела, как он сидит за уроками, выполняет письменные задания, исписывая страницу за страницей почерком, который мне казался таким красивым.
— Что ты там пишешь?
— «Я живу в одноэтажном доме в рыбачьей деревне на Юге страны, в провинции, которая называется Андалусией».
— Господи, господи! — в восхищении восклицала я. (Тогда я еще не отреклась от бога. Я относилась к нему не как к врагу, просто как к кому-то очень далекому, кому на нас наплевать.)
Когда моему малышу исполнилось четырнадцать лет, я, к тому времени узнав от него — он читал мне свои учебники, — что растения зеленые потому, что в них содержится хлорофилл и еще в них течет особая кровь, которая называется соком, что животные бывают позвоночные и беспозвоночные и что поросшая соснами возвышенность за нашей деревней не гора, как я ее называла, а холм — об этом ясно говорилось в его учебнике географии, — так вот, узнав обо всем этом, я пошла к почтальону и попросила его каждую неделю приносить нам городскую газету для Педро Паучи, а для себя заказала у цыгана-разносчика роман с продолжением. Этот роман назывался «Маленькие бродяги». Городская история о нескольких мальчишках и их чахоточной сестре. Какая это была печальная история! Я даже плакала, слушая. Чего бы я не дала, чтобы она поправилась, эта чахоточная девушка. Из-за войны я так никогда и не узнала, что сталось с этими маленькими бродягами. Возможно, все кончилось в больничном морге или в братской могиле.
А потом была Республика. Вторая, с гордым видом говорили мужчины, говорили убежденным тоном, чтобы успокоить друг друга, заверить, что уж на сей-то раз все будет в порядке, не так, как с другой, с первой, которая потерпела полный крах. Что касается меня, то я почти ничего не знала о первой Республике, хотя она родилась и пала при мне. В те времена политика была уделом мужчин. В моей памяти ничего не сохранилось.
А вторая — это уже совсем другое дело. Я увидела, как она неугасаемой улыбкой сияет на лице Педро Паучи, стала как бы второй его душой, словно слилась с ним, как она медленно расцветает в теле и разуме моих троих сыновей Пауча. Они были республиканцами. Новыми людьми, новой расой людей, которые в один прекрасный день совершат небывалые подвиги и, кто знает, может быть, даже чудеса. Чудеса, творимые людьми, убежденно утверждали они, иными словами, людьми, свободными от бога, которым не грозит Ссудный день, терпеливо объясняли мне они. И только когда я вычеркнула бога из своей жизни, я поняла, как прекрасно быть просто мужчиной, просто женщиной, просто живым существом, способным создавать самого себя, переделывать себя снова и снова, становиться с каждым днем немножко лучше, достигать немного большего, и так — вечно. Вот что дала мне и вместе со мною тысячам других женщин вторая Республика. Впервые в своей истории мужчины делали нас своими собеседниками, а не только женщинами, от которых ждут поданного вовремя обеда, чистого белья и покорности ночью в супружеской постели.
Когда мои четверо Паучей, проверяя или чиня после обеда рыболовные снасти, спорили о политике, Педро Пауча неожиданно обращался ко мне с вопросом: «А что думаешь ты, Анита?» Мое сердце переполнялось радостью. Я гордилась, что они интересуются моим мнением о том, как переделать мир. Я даже набиралась храбрости и говорила все, что думаю, даже о самом сложном, как, к примеру, о труде людей. Я хочу сказать, вообще людей, человеческих существ. Я загоралась, меня переполняло желание доказать им, что в мире должен быть порядок.
Я была не единственно женщиной, вмешавшейся в политическую жизнь, которой испокон веков занимались только мужчины. Другие женщины вели себя так же. Они создали комитеты поддержки, ячейки: вот так понималось в те времена слово вера. Их ликующие, страстные голоса врывались в глубокомысленные размышления мужчин. Девушки не вышивали знамен, они завязывали в волосах яркие ленты. Нужно было видеть упорство этого рассадника требований, этого сгустка женской магмы, уверенной, что они — будущее жизни, а стало быть, и будущее мира. Это был праздник.
Но одной веры мало. Вера — злой порок, если она не подкрепляется делать реальными и завершенными. Наша вторая Республика, наша прекрасная свободная испанская Республика, которая рядилась в красное, желтое и фиолетовое, хотя и была желанной для большинства их нас, не стала делом реальным и завершенным. Она была всего лишь мечтой души и тела, рожденной энтузиазмом, но погрязшей в невежестве, в спячке. Мечтой, которая переросла в кровавый кошмар. Мы когда-нибудь опомнимся от этого?
А потом, люди добрые, началась война. Выкидыш, который жизнь исторгла и швырнула, будто огненный шар, сметающие все на своем пути. Война превращает людей в прах, дома в руины, она не щадит самое себя и доводит до полного уничтожения, которое называют миром.
Да, я буду говорить о войне, даже если большинство из вас не пережили ее, даже если она не коснулась вас. Потому что вы вскормлены войной. А сама она, война, вскормлена моими мужчинами. Моими четырьмя мужчинами Пауча. То, что дала моя утроба, послужило пищей для вашего мира. Вот по этой причине я теперь научилась говорить, и, прежде чем смерть заставит меня замолчать, расскажу вам о войне.
Представьте себе, что вы у себя дома и спокойно занимаетесь своими каждодневными делами: убираетесь к возвращению мужчин, любите их, заботливо чините их одежду, готовите им еду и время от времени думаете, что придет день — и они вас покинут: один, чтобы встретиться со смертью, другие — с жизнью. Потому что ведь все равно думаешь об этом, даже если тебе всего сорок два года, если твоему мужу только пятьдесят, старшему сыну двадцать три, а малышу семнадцать. У женщины, достойной носить это имя, всегда найдется минутка поразмыслить над судьбой своих близких.
