Генри Миллер - Книга о друзьях (Book of Friends)
Его брат Морис, который помимо всего прочего являлся издателем крупного журнала и пользовался некоторой известностью в литературных кругах Бельгии, настоял на том, чтобы показать иностранным гостям страну. У него была дорогая машина с шофером, который прокатил нас по Бельгии за рекордно короткое время. Каждый день и вечер он выбирал известный ресторан, где мы пировали, как короли. Никогда не забуду я Брюгге. Прогуливаясь по берегам каналов, я чувствовал себя словно в Амстердаме – этот красивый город достоин пера поэта. Там я написал кое-что для голландского журнала. Думаю, что фламандский я бы выучил легко, он похож на немецкий – по крайней мере надписи на дорожных знаках я понимал без труда. Нет, никогда не забуду этот город…
Помимо всяческих экскурсий и пикников мы предприняли вместе с Лесденами поездку в монастырь, где некогда поживал достопочтенный Рёйсбрук. Он находился на окраине букового леса, в двух часах ходьбы от дома Лесденов, на окраине Брюсселя. Сам же Брюссель показался мне совершенно неинтересным городом, двойником Женевы. В знаменитом Гентском соборе мы полюбовались на знаменитый алтарь работы Ван Эйка, в частности, на «Поклонение тельцу» – я был даже не впечатлен, а просто шокирован.
Во время моего пребывания в Бельгии я помнил, что нахожусь на Низкой Земле, часть которой теперь так и называется – Нидерланды. Несмотря на то что официальный язык в Бельгии – французский, здесь живут фламандцы, гордые своей национальной принадлежностью.
Бедный Лесден жил в неправильном месте! Ему бы поселиться в Брюгге, незабываемом городе, как будто созданном специально для поэтов. Даже я, наверное, взялся бы кропать стихи, живи там.
Из Брюсселя мы отправились прямиком в Лондон, а оттуда – в Уэльс, навестить моего старого приятеля Альфреда Перле.
В Уэльсе, как всем известно, находится собор, фасад которого непогрешимо прекрасен. Это нечто нереальное! Впрочем, никаких других достопримечательностей в Уэльсе и нет. Ах да, винный магазин! Каждый раз, когда мы с Альфом наведывались туда за вином, хозяин магазина бросался нам услуживать. Этот типичный англичанин, который все время называл моего приятеля мистер Перле, видимо, благоговел перед тем фактом, что мистер Перле – писатель, который жил в Париже много лет. Так я впервые увидел своего старого друга в новом свете. Это был уже не клоун, не жулик, не подлец какой-нибудь, а английский гражданин, вызывающийся человек в глазах окружающих. Естественно, едва выйдя из магазина, мы начинали гоготать.
– Старый дурак! – обычно говорил Фред. – Все они здесь такие, Джоуи.
Хотя в такой дыре, как Уэльс, совершенно нечем заняться, мы хорошо проводили время, набивая животы и развлекаясь. Лилик, который раньше никогда не встречался с Перле, был очарован его умом и шутовским талантом. Мы не скучали ни секунды.
Наконец мы вернулись в Париж, где вскоре после нашего прибытия Лилик решил, что нам совершенно необходимо навестить художника Мориса Вламинка. Вначале я не проявил особого энтузиазма, поскольку мне казалось, будто со времен своей принадлежности к фовизму он не написал ничего путного, однако решил, что все-таки будет любопытно повстречаться с ним как с человеком. К этому времени Вламинку, должно быть, исполнилось далеко за семьдесят, он оправлялся после болезни. Он встретил нас, сидя в кресле, – огромный, тяжелый, весом не менее 225 фунтов. Он всегда был крупным, даже в юности, когда профессионально занимался велосипедным спортом. Глядя на его талию и зад, я удивлялся, как ему вообще удавалось когда-либо помещаться на узком седле. Еще меня интересовало, не сплющивались ли под его весом шины. Несмотря на массивность тела, чувствительности и эстетического вкуса в нем было хоть отбавляй. Прежде чем заделаться художником, он учился играть на скрипке и выступал с цыганским оркестром.
Учитывая его состояние, было удивительно, что он вообще нас принял. Мы нашли его очень любезным и приятным, он оказался прекрасным рассказчиком, быстрым и острым на язык. Казалось, он готов говорить о чем угодно. Кроме Пикассо. Кажется, Пикассо у него загремел в черный список. Вламинк с раздражением сформулировал это так: «Видел я Пикассо «негритянского периода», Пикассо «периода кубизма», Пикассо такого и Пикассо этакого, но никогда я не видел Пикассо «периода Пикассо»!»
Дом у него теперь был в Нормандии – там он купил большую ферму и выращивал лошадей. Он представил нам двух своих дочек, здоровых, полногрудых подростков, которые могли бы, наверное, опрокинуть стакан крепкого спиртного не моргнув глазом.
С наибольшей страстью Вламинк говорил об одном своем современнике – Морисе Утрилло. Они были хорошими приятелями когда-то, как и с Андре Дереном.
Не могу не упомянуть о статуэтках, почти в половину человеческого роста, изображавших африканских негров. Они стояли вокруг камина. Известно, что Вламинк первым во Франции начал коллекционировать эти статуэтки. Были и поменьше, у Задкина, но таких здоровых ни у кого не было. Они производили наибольшее впечатление и лучше всего подходили к размерам хозяина дома.
Вламинк очень много говорил тем вечером. У нас создалось ощущение, что мы находимся в одной комнате не с человеком, а с целой эпохой. Единственное, о чем я жалел, это о том, что так и не увидел его на велосипеде. В те дни, частенько наблюдая шестидневные гонки в Мэдисон-сквер-гарден, я видел спортсменов всех видов и размеров, но только не его пропорций.
По пути домой я сказал Лилику:
– Ну что ж, вот нашелся хотя бы один художник, который не ходил к вам в гости в Иерусалиме.
– Ты прав, – отозвался он, – но раз уж ты завел об этом речь, давай я расскажу тебе кое о ком, кто ходил. Я как раз думал о нем.
– О ком?
– О Диего Ривере.
– Странно, – сказал я, – он часто захаживал к Анаис Нин, когда они оба жили на юге Франции.
От этой встречи у нас обоих осталось ощущение, как будто мы хорошо и вкусно поели. И даже переели. Позже я прочел парочку книг Вламинка, потому что из него и писатель вышел неплохой. В его книгах была та глубина, которой недоставало его устным рассказам. Наверное, в устной речи он несколько перебарщивал с ехидством. В его наружности была одна нелепая черта – это рот, крошечный ротик, похожий скорее на третий глаз на огромном лице. Голос у него был слабенький и какой-то привередливый, но очень удобный для того, чтобы отчитывать кого-нибудь или передразнивать, что у него прекрасно получалось.
Несколько недель мы только и делали, что ходили по галереям и музеям и отличным скромным ресторанчикам, которые помнили еще по старым добрым временам. Затем, ближе к зиме, мы решили отправиться в Испанию, где никто из нас раньше не был.
Мы поехали на юг Франции, а в Монпелье мой приятель Жак Тампль отвез нас на встречу с «великим мастером французской литературы» Жозефом Дельтеем, который жил за городом, в знаменитом Тюильри де Массан со своей женой-американкой Каролиной Дадли.
Возможно, я видел Дельтея и раньше, у Лоуренса Даррелла. Точно помню, что встречал его в Париже в начале 30-х, когда он был на пике своей славы сюрреалиста. Помню, какую странную пекарскую кепку он носил, когда мы тогда встретились. Это напомнило мне об одном персонаже из необычной еврейской пьесы «Диббук». Нет смысла говорить, что Дельтей и его жена встретили нас будто королевских особ. Мы провели несколько дней в Монпелье, наезжая в Тюильри и распивая прекрасные вина из тамошнего погреба.
Должно быть, во время одной из таких дегустаций мы упомянули о своем намерении отправиться в Испанию. Жозеф и Каролина тут же спросили, можно ли к нам присоединиться. (Думаю, Жозеф уже бывал в Испании, даже несколько раз.) Мы расселись по двум машинам – Лилик с женой в одной, а мы с четой Дельтеев – в другой. Жозеф был за рулем. Вскоре, держа одну руку на руле, он освободился от пиджака, а затем и от свитера, под которым оказалось несколько газет, защищавших его от холода. Я сразу увидел сходство между нами, потому что я тоже, как термометр и барометр в одном лице, чутко реагирую на малейшие погодные изменения.
Пока мы ехали по территории Руссильона, Жозеф несколько раз выходил из машины, чтобы спросить дорогу. На самом деле дорогу он знал прекрасно, но ему доставляло удовольствие перекинуться парой словечек cpatois*. Он сам родился на опушке леса рядом с городской стеной Каркассона. Уверен, что своим превосходным французским он обязан тому, что в раннем возрасте говорил на провансальском. Надо признаться, я не встречал ни одного французского писателя, равного ему по силе изображения, остроумию и изобретательности.
* местные (фр.).
Мы побывали во всех известных мавританских городах, пока не добрались до Кордовы, где увидели знаменитую мечеть, а внутри мечети (хотите верьте, хотите нет!) христианскую церковь – вот ведь диффамация. Как и в случае с Амстердамом и Брюгге, здесь я вновь почувствовал поэтичность места. Кордова и Гранада, где все наполнено звуками струящейся воды, несущей прохладу, полюбились мне на всю жизнь. Был еще городок Сеговия, недалеко от Мадрида, где проходил древний акведук. Там мы познакомились с подающим надежды матадором, который умел убивать быков, катаясь на велосипеде. Он сказал, что его родители очень бедны и что если он станет матадором, то быстро разбогатеет и обеспечит им спокойную старость. В Америке он бы для этого пошел в баскетболисты или футболисты, в Мексике – в боксеры.
