Алексей Ручий - Песни-Танцы
Вряд ли мои доводы показались ей хоть сколько-нибудь убедительными, потому что приветливости в ее взоре не прибавилось. Но дверь она все же открыла.
Мы прошли через небольшой коридорчик и очутились в приемном отделении. Нас тут же встретила дежурная медсестра. По виду она мало чем отличалась от хмурой женщины: тот же неопределенный возраст, та же пугающая ненависть в глазах.
Нас коротко допросили о причинах направления в психбольницу. Отвечать на их вопросы было неприятно, по крайней мере, мне. Словно ты пытался оправдаться, что не являешься психом, и лишь по нелепой случайности оказался здесь.
Случайно в психушке не оказываются – это читалось на их лицах. К тому же вряд ли хоть один псих когда-либо признает себя таковым – ведь в противном случае он автоматом покидает категорию психов.
Они что-то записали в своих картах. Точнее в наших картах. Затем забрали наши паспорта и телефоны. Иметь их здесь запрещалось.
Такого расклада я не ожидал. Настроение упало ниже ватерлинии, в темный кишащий крысами трюм. Воображение начинало рисовать совершенно мрачные картины. Это тюрьма. Тюрьма, в которую мы с Ромой добровольно заточили себя. Все ведь так и выходило.
Потом мы в сопровождении хмурой женщины поднялись по лестнице на последний этаж. Шагая по ступенькам, а затем по коридору стационара, я вскользь осмотрел свое новое прибежище. Всюду решетки. И двери без ручек. Ручки медперсонал носил с собой. Одной из таких хмурая женщина открыла нам дверь в отделение.
За этой дверью начиналась совершенно другая жизнь. Коридор. Палаты без дверей, просматриваемые. Туалет с огромным круглым отверстием в двери. Погруженные в себя личности на скамейках вдоль стен. Отсутствующие взгляды. Поддатый медбрат, который проводил нас в небольшую каморку, где положено было храниться вещам. Там мы переоделись. Взяли с собой лишь сигареты.
Сигареты в психбольнице – это вообще отдельная история, заслуживающая небольшого рассказа. За сигарету психи готовы на все. В прямом смысле этого слова. Все зависит только от вашей извращенной фантазии. За тлеющим в пальцах фильтром выстраивается очередь. Так что скурить целую сигарету в сортире психбольницы – даже и не мечтайте.
Наша палата была возле входа в отделение – там особняком лежали только военкоматовские. Психи были в палатах по соседству. Но ощущались. Ощущались достаточно сильно. Особенно Слава. Слава – человек-сирена.
Слава почти не видел. Когда-то он работал сварщиком, на работе потерял зрение, остался без работы. В поселке, где Слава жил, это означало практически верную гибель, поэтому неудивительно, что Славина любимая жена, не сильно охочая до работы, зато питавшая слабость к алкоголю и другим прелестям жизни, от мужа-инвалида открестилась сразу же: принялась гулять напропалую, водить мужиков, нисколько Славы не стесняясь, а потом и вовсе бросила, переехала к одному из своих хахалей.
Так Слава двинулся. Попал в психушку. В больнице психи из активных, пользуясь тем, что Слава слеп, всячески издевались над ним. Пинали, обкрадывали. Вполне вероятно, что кто-то даже периодически совершал с ним акты мужеложства.
Что говорить: если уж сама жизнь так обошлась со Славой, то что было взять с больничных дуриков? В общем, было Славе совсем плохо. И Слава, пытаясь хоть как-то воспротивиться измывающейся над ним реальности, начинал выть.
Выл он часами. Начинал сразу после завтрака – и продолжал почти до обеда, пока не начинали действовать транквилизаторы, которыми его усиленно накачивали. Его вой – яростный, злой, полный обреченности – метался по коридорам психбольницы как смерч, в нем была заключена вся боль помутненного сознания, сознания-тюрьмы, в которой бились остатки разума.
Звонить домой можно было только один раз в сутки – для этого выдавали на время наши телефоны. Звонок проходил под присмотром старшей сестры. На вопрос матери «как там кормят?» я отвечал просто: «как в сказке», подразумевая сказку «Каша из топора». Старшая сестра иронии моей не понимала в силу своей природной ограниченности, поэтому оценивала мое выражение как правильное и улыбалась. Так оно и лучше.
Потому что продукты из столовой воровали. Воровали все: повара, медсестры, врачи. И, как следствие, кормили в больнице очень плохо, скудно и невкусно. Психам ведь все равно, что жрать – они психи. И пожаловаться им некому. Приблизительно так рассуждали местные философы от кулинарии.
Мы, военкоматовские, по возможности сторонились местной пищи, питаясь исключительно для поддержания сил, и надеясь поскорее вырваться из этого блокадного ада – поэтому к нашим столам всегда выстраивалась очередь: доесть.
Время убивали, играя в карты. Я иногда читал. Аркадия Гайдара. Гайдар тоже когда-то лежал в психбольнице, насколько мне было известно. Поэтому я ставил себя в один ряд с ним. К тому же мне нравился его стиль. В его детских на первый взгляд книгах я открывал для себя взрослую правду жизни.
За окном, забранным решеткой, скучал осенний лес. Изредка по козырьку стучал мелкий вкрадчивый октябрьский дождь. Мир был погружен в темную транквилизаторную дрему. Его сумасшедший бог качался из стороны в сторону, твердя мантру на одном из потерянных языков прошлого, выдувая слюнные пузыри растрескавшимися губами. Казалось, что все вокруг – это и есть одна огромная психбольница под названием «Стационар МИР», выписки из которой ждать не приходится.
Дня через два из города приехал психолог. Не знаю почему, но меня позвали к нему на прием первым. Впрочем, не исключаю, что тут и была своя закономерность: в нашем военкоматовском братстве я был единственным, кто не косил. Не косил от армии и не прикидывался дуриком. Плюс история моя была все-таки более-менее обычной.
Психолог – молодая приятная женщина – мне понравилась. Правда занимались мы с ней почти полтора часа откровенной ерундой: разгадывали какие-то ребусы, перебирали разноцветные карточки, она что-то спрашивала, я что-то отвечал. Лишь в конце она спросила про мои шрамы. Я ей все рассказал. Все-все… Да, я был влюблен. Да, пару лет назад. Да, не находил себе места. Да, писал стихи кровью и посвящал их Ей. А Ей было плевать. Как-то так.
Возможно, психолог даже позавидовала моей чистой юношеской любви. Хотя, скорее всего, нет. Я был всего лишь новым экземпляром в ее только начинающей формироваться клинической коллекции.
После психолога меня принял и главный психиатр. Мы беседовали где-то с полчаса. Он задавал вопросы, я отвечал. Все как с психологом, только без разноцветных карточек и с меньшим выбором вариантов ответа. По сути дела все сводилось к однообразным «Да» или «Нет». На теме поэзии, правда, скудная фабула нашего разговора немного обогатилась:
- Стихи пишешь? – спросил главный психиатр.
- Пишу.
- Это хорошо. Только зачем кровью?
Я пожал плечами. Что мне было отвечать? Стихи – это и есть кровь. Пот, слезы, сперма. Стихи – это то, что наполняет все четыре камеры моего сердца, то, что кипит в моих железах, выделяется зловонными секретами из пор моей кожи.
- Публиковаться пробовал?
- Было дело.
- Успешно?
- Относительно. Все относительно.
Тут, пожалуй, главный психиатр со мной согласился. Он посмотрел в окно своего кабинета, тоже разрезанное на части прутьями решетки, на продрогший лес и как будто погрустнел.
- На флоте хочешь служить? – он указал на мою тельняшку.
- Куда отправят. Тельняшка – это так, в ней просто тепло.
Больше вопросов не было. Главный психиатр что-то написал в моей карточке и сказал, чтобы я готовился к выписке.
Выписали меня в тот же день. Первым из всех. Не сказать, чтобы я плясал от счастья, но тем не менее… На душе малость посветлело.
На выходе вернули телефон и документы. Не прощаясь, я покинул это заведение, надеясь не возвращаться сюда никогда. Лес печально посмотрел на меня. Конечно-конечно, - подумал он, - никогда, еще бы… так мы и поверили!..
Я прошел мимо шлагбаума и двинулся по разбитой дороге к остановке.
Электричку на станции пришлось ждать целый час. Я купил себе пива в ларьке. Расположился на скамейке в дальнем конце платформы.
Где-то в тупике за станцией свистел тепловоз. Изредка мимо громыхали составленные из замасленных цистерн и груженных щебнем платформ товарняки. Небо над станцией как-то болезненно ворочалось, склизкое как студень, в серых потеках туч, время от времени брызгая мелким дождичком.
Когда я заходил в наконец-то подошедшую электричку до города, случайно увидел в противоположном конце платформы психолога. Она тоже ехала в город. Немного грустная. Как, впрочем, и все вокруг. Мы все были в тот момент брошенными детьми бескрайней осенней тоски.
На руках у меня была справка, что психически я совершенно здоров и к службе в армии безоговорочно годен. Так-то лучше. Впереди ждал еще один дурдом, но только впереди. А сейчас… сейчас я не думал ни о чем и знать ни о чем не хотел. Я медленно погружался в патоку тягучего спутанного сна.
