Висенте Бласко - Толедский собор
– Здравствуйте, синьоръ Эстабанъ! Маленькаго роста человкъ, въ черной одежд, бритый, какъ священникъ, спускался внизъ по лстниц.
– Эстабанъ!… Эстабанъ!…- тихо произнесъ Луна, становясь между нимъ и дверью.
"Деревянный шестъ" посмотрлъ на него свтлыми какъ янтарь глазами – равнодушными, какъ у человка, привыкшаго проводить долгіе часы въ собор, не давая строптивому разуму нарушать свое блаженное спокойствіе. Онъ долго колебался, точно не могъ поврить отдаленному сходству этого блднаго, изможденнаго лица съ другимъ, сохранившимся въ его памяти. Наконецъ, онъ всетаки съ удивленіемъ и печалью призналъ незнакомца.
– Габріэль… братъ мой! Неужели это ты?
Застывшее лицо стараго служителя церкви, уподобившееся недвижнымъ колоннамъ храма, оживилось нжной улыбкой.
Крпко пожавъ другъ другу руки, братья направились вмст въ соборъ.
– Когда ты пріхалъ?… Откуда?… Какъ ты жилъ это время?… Зачмъ пріхалъ сюда?
"Деревянный шестъ" выражалъ свое изумленіе нескончаемыми вопросами, не давая брату времени отвчать.
Габріэль разсказалъ, что пріхалъ наканун, и что ждетъ у собора уже съ разсвта.
– Теперь я изъ Мадрида,- сказалъ онъ,- но до того побывалъ во многихъ мстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьб съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гд-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь… Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человкъ. Вчера въ Мадрид мн угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мн пришлось сейчасъ же ссть въ поздъ и ухать. Но куда? Свтъ великъ,- однако для меня и для подобныхъ мн онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мір у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гд ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріхалъ къ теб; если ты меня прогонишь, мн некуда будетъ пойти умереть, кром какъ въ тюрьму или въ больницу,- если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.
Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вру.
– Ахъ, бдный мой братъ!- сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голос:- какую пользу принесло теб чтеніе газетъ и книгъ? Зачмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имлъ мсто при собор и – какъ знать? – можетъ быть, сидлъ бы въ хор среди канониковъ, на гордость своей семь и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ… хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всхъ. He принесъ теб добра твой умъ!… Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что теб отлично живется въ Барцелон, гд ты зарабатывалъ корректурной работой цлое состояніе, сравнительно съ тмъ, что мы здсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мн было только, что твое имя часто встрчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о "митингахъ", на которыхъ требуютъ, чтобы все длилось поровну, и проповдуютъ уничтоженіе семьи, церкви и всякія нелпости въ этомъ род. "Товарищъ Луна сказалъ то-то", "товарищъ Луна сдлалъ то-то"… Я скрывалъ отъ всхъ здшнихъ, что этотъ "товарищъ Луна" – ты. Я зналъ, что это безуміе къ добру не приведетъ. А погомъ исторія съ бомбами…
– Я былъ непричастенъ къ ней,- возразилъ Габріэль съ печалью въ голос.- Я теоретикъ, и считаю всякое прямое насиліе преждевременнымъ и пагубнымъ.
– He сомнваюсь въ этомъ, Габріэль. Я зналъ, что ты невиновенъ. Ты былъ такой добрый, такой кроткій въ дтств. Мы всегда изумлялись твоей доброт. Покойная мать все говорила, что ты будешь святымъ. Какъ же бы ты сдлался убійцей, какъ бы ты убивалъ такимъ предательскимъ образомъ… при посредств этихъ дьявольскихъ снарядовъ… Господи Іисусе!
Эстабанъ замолчалъ, потрясенный однимъ воспоминаніемъ о преступленіяхъ, въ которыхъ обвиняли его брата.
– Но, всетаки,- продолжалъ онъ помолчавъ,- ты былъ схваченъ во время арестовъ, произведенныхъ посл взрыва. Какъ я тогда измучился! Отъ времени до времени производились разстрлы въ крпостномъ рву, и я съ ужасомъ читалъ въ газетахъ имена казненныхъ, все ожидая встртить твое имя среди нихъ. Ходили слухи о томъ, что заключенныхъ пытали, чтобы вынудить у нихъ признанія; и я думалъ о теб, о твоемъ слабомъ здоровь. Я былъ увренъ, что не сегодня-завтра тебя найдутъ мертвымъ въ твоей камер. И мн еще къ тому же приходилось скрывать все, что я знаю о теб… Луна, сынъ сеньора Эстабана, стараго соборнаго садовника, съ которымъ разговаривали запросто каноники и даже архіепископы – сообщникъ злодевъ, которые хотятъ истребить міръ! Какой позоръ! И поэтому, когда Голубой и другіе здшніе сплетники спрашивали меня, не ты ли тотъ Луна, о которомъ такъ много говорятъ въ газетахъ, я отвчалъ имъ, что мой братъ въ Америк и рдко мн пишетъ, потому что очень занятъ. Ты можешь себ предстарить мою муку! Ждать, что каждую минуту тебя могутъ казнить – и даже не имть возможности отвести душу, говоря о своемъ гор съ близкимъ человкомъ… Мн оставалась только молитва. Живя въ храм и привыкнувъ ежедневно общаться съ Господомъ и его святыми, начинаешь немного охладвать къ религіи… Ho rope оживляетъ вру, и я обратился къ всемогущей заступниц нашей, Дв Святилища, моля ее вспомнить, какъ ты ребенкомъ преклонялъ колни въ ея часовн, когда собирался вступить въ семинарію.
Габріэль снисходительно улыбнулся наивности брата.
– He смйся,- сказалъ Эстабанъ,- ты огорчаешь меня своимъ смхомъ. Поврь, только заступничество Пресвятой Двы спасло тебя… Черезъ нсколько мсяцевъ я узналъ, что тебя и другихъ выслали, строго запретивъ когда-либо возвращаться въ Испанію. Съ тхъ поръ я не имлъ ни одного письма, ни одного извстія о теб, ни хорошаго, ни дурного. Я думалъ, что ты умеръ на чужбин, и много разъ молился за твою бдную душу, которая очень нуждается въ молитвахъ.
"Товарищъ Луна" ласково посмотрлъ на брата.
– Благодарю тебя за твою любовь, Эстабанъ,- сказалъ онъ.- Я преклоняюсь передъ твоей врой. Но не думай, что я спасся, цлъ и невредимъ отъ опасности. Лучше даже, если бы все кончилось сразу. Лучше обрсти ореолъ мученичества, чмъ попасть въ тюрьму сильнымъ и здоровымъ человкомъ и выйти изъ нея развалиной. Я очень боленъ, Эстабанъ, и скоро умру. Мой желудокъ отказывается служить, легкія разрушены и весь мой организмъ – испорченная машина, которая едва дйствуетъ, потому что вс ея части разваливаются. Ужъ если Пресвятая Два, внявъ твоимъ мольбамъ, хотла спасти меня, ей слдовало повліять на моихъ сторожей и смягчить ихъ жестокость. Они, бдные, думали, что спасаютъ міръ, давая волю зврскимъ инстинктамъ,спящимъ въ каждомъ человк, какъ наслдіе минувшихъ временъ… Да и потомъ, на свобод, жизнь моя была хуже смерти. Нужда и преслдованія заставили меня вернуться въ Испанію, и существованіе мое превратилось въ адскую муку. Я не могь поселиться нигд среди людей,- они травили меня, какъ свора собакъ, выгоняя меня изъ своихъ городовъ въ горы, въ пустыни, туда, гд нтъ ни одного человческаго существа. Они считали меня боле опаснымъ человкомъ, чмъ т отчаянные фанатики, которые бросаютъ бомбы, потому что я говорю, потому что во мн живетъ несокрушимая сила, которая заставляетъ меня проповдывать истину, какъ только я вижу передъ собой несчастныхъ… Но теперь все это кончено. Ты можешь успокоиться, милый брагь. Я близокъ къ смерти. Моя миссія кончена. Но вслдъ за мной придутъ другіе – много другихъ. Борозда вспахана, и смя проникло глубоко въ землю… Теперь я считаю себя вправ отдохнуть нсколько недль передъ смертью. Я хочу въ первый разъ въ жизни насладиться тишиной, спокойствіемъ – быть ничмъ, жить такъ, чтобы никто не зналъ, кто я, не внушать никому ни добрыхъ, ни злыхъ чувствъ. Мн хотлось бы быть статуей на этой двери, колонной въ собор, бездушнымъ предметомъ, надъ которымъ проходитъ время и проносятся радости и печали, не вызывая ни волненія, ни содроганія. Предвосхитить смерть, стать трупомъ, дышать и сть, но не думать, не радоваться, не страдать – вотъ что было бы для меня счастьемъ, Эстабанъ. Мн некуда итти. Стоитъ мн выйти за эту дверь, чтобы меня опять стали гнать и преслдовать. Оставишь ты меня здсь?
Эстабанъ, вмсто отвта нжно толкнулъ впередъ брата.
– Идемъ наверхъ, сумасбродъ! – сказалъ онъ.- Ты не умрешь. Я поставлю тебя на ноги. Теб нужно спокойствіе и заботливый уходъ. Соборъ вылечитъ тебя. Здсь ты забудешь о своихъ бредняхъ, перестанешь быть донъ-кихотомъ. Помнишь, какъ ты намъ читалъ его приключенія по вечерамъ въ дтств? Теперь ты самъ сталъ похожъ на него. Что теб за дло, хорошо или скверно устроенъ свтъ! Онъ всегда будетъ такимъ, какимъ мы его знаемъ. Важно только одно – жить по христіански, чтобы за"служить счастье въ будущей жизни;- она будетъ лучше этой, потому что она – дло рукъ Господнихъ, а не человческихъ. Идемъ же, идемъ!
