Элмер Мендоса - Любовник Дженис Джоплин
— Ни черта себе! — заинтересовался летчик.
— Женщину зовут Карлота, и Рохелио прилетел за ней, правильно? Ну вот, там он и остался, а теперь тебя ищут.
— Да меня-то за что же?
— Отец девушки считает, что ты сообщник. — Издалека опять послышался едва различимый крик:
— Сдавайся!
Летчик посмотрел на Альфонсо Валенсуэлу и сказал:
— За десять песо!
— За пять, и отвезешь его вот по этому адресу.
— Эх, да что там, о чем разговор, сеньор Валенсуэла, наша жизнь и сентаво ломаного не стоит! Вы полетите?
— Нет, мне лучше побыть здесь.
Давиду не давала покоя его бессмертная часть, решившая выступить в роли советчицы: «Когда кого-то убиваешь, самое верное — спасаться бегством. Немного движения пойдет тебе на пользу».
— Может быть, лучше на лошади? — обратился Давид к отцу.
— Хочешь, чтобы тебя схватил Насарио? Нет, ты полетишь на самолете, и поторопись, пока сеньор не передумал, он отвезет тебя домой к твоим дяде и тете, поживешь несколько дней у них. — Летчик запустил моторы, и Давид захныкал:
— А как же дьявол? Отец обнял его:
— Не обращай на него внимания, сынок, — и подтолкнул к самолету. — Знаю, как тебе тяжело, но лететь надо, ты же знаешь этих Кастро! Ну, попутного ветра! — Самолетик покатился, а папа остался стоять на взлетной полосе и, удаляясь, постепенно растворялся в тумане. Давно уже Давид так не плакал. Послышался выстрел, потом еще один.
— Спокойно, — сказал летчик. — Еще немного, и мы в Кульякане!
Глава 2
В одиннадцать вечера такси доставило Давида к дому дяди и тети. В пути его бессмертная часть никак себя не проявляла, но, несомненно, никуда не девалась, а просто затаилась в какой-то мозговой извилине. Сначала такси мчалось по дороге, ведущей из аэропорта, затем свернуло на шоссе Кульякан-Наволато, потом по бульвару Сапа-ты доехало до самой Коль-Поп. Давид осунулся, у него бессильно отвисла челюсть, но по крайней мере его больше не трясло, как в лихорадке. Прошло три часа с той минуты, когда он убил Рохелио Кастро.
Пока самолетик рассекал ночную тьму, пилот говорил Давиду:
— Судьба — агава, а жизнь — сентаво. Вот и Рохелио все веселился, предвкушал встречу со своей девушкой, а дело видишь как обернулось. А с тобой, земляк, что приключилось? Почему тебя хотят отправить в клинику?
В ответ Давид сказал, что у него болит желудок и резь в животе такая — терпежу нет.
— Да, вид у тебя затраханный, — посочувствовал ему летчик. Потом громко, чтобы перекричать рев моторов «сессны», начал рассказывать о том, какая у него восхитительная, полная риска жизнь: — В какие только переделки я не попадал, приятель, — перевозил наркоту в грозу, в самую нелетную погоду, попадал в плен к партизанам, похищал девушек, разбивался целых шесть раз, однажды сажал самолете заглохшими моторами, когда бензин кончился! Люблю опасность, адреналин в крови! Единственное, чего я еще не успел, — побывать в шкуре карающего ангела; надо иметь особую начинку, чтоб убить человека! — Услышав это, Давид вспомнил, как Рохелио повалился, будто мешок, рухнул замертво меж тремя зажженными качимбами. Он смотрел в иллюминатор, и перед его глазами время от времени возникала красная курточка Карлоты Амалии, ее улыбка, а еще дальше, как на декорации, висела луна в компании Млечного Пути, Венеры и Плеяд.
Водитель такси включил радио, и Давид услышал, как исполняют песню «Облади-облада».
«До чего же шумно! — пожаловалась его бессмертная часть. От неожиданности Давид испугался и снова ощутил желание испражниться. Карма, очевидно, догадалась об этом и шепнула успокоительно: — Тебе не надо меня бояться, я твоя неотъемлемая часть, ты же не боишься самого себя?»
— Не понимаю, — сказал Давид.
— Так ведь они на английском поют, это же «Битлз»! — ответил ему таксист и добавил: — Ну, вот и приехали!
«Давид, — не унимался внутренний голос, — тебе не обязательно обращаться ко мне вслух, я умею слышать твои мысли!»
— А?
— Приехали, говорю! — повторил шофер.
Давид не знал, что сказать, поэтому молча вылез из машины перед домом родственников и взошел на открытую веранду, где вокруг маленького столика стояли три белых кресла-качалки. Через застекленную входную дверь наружу проникало неяркое сияние висящего в углу прихожей светильника. Давид уже хотел постучать, но тут сквозь стекло увидел свою тетю, которая на ходу натягивала на себя халат.
— Давид! — воскликнула она, открыв дверь. — Что ты здесь делаешь, детка?
— Добрый вечер, тетушка, — обнял он ее.
— Ты один?
«Скажи ей, что я с тобой», — немедленно вмешался внутренний голос.
— Да, один.
— Что-то случилось? У тебя расстроенный вид. Дома кто-нибудь заболел?
— Нет, все здоровы, не волнуйтесь.
— Почему ты так легко одет? Ты что, собрался ехать на заработки?
Давиду сразу понравилась эта идея.
— Да, уезжаю работать в Соединенные Штаты.
— Неужели? Ох, и напугал же ты меня, парень! Значит, ты больше не работаешь с отцом на лесопилке?
— Нет, уже не работаю.
— Ты на чем приехал?
— Прилетел на самолете.
— Ну, как там у вас, в Чакале? — Минуты две ушло на то, чтобы ввести тетю в курс деревенских новостей.
— Холодрыга страшная.
— Как родители?
— По-старому.
— А сестры?
— Подрастают.
«Да что ты будто неживой, расскажи ей, как ты только что убил человека!» — Давида снова затрясло. Ему не хотелось говорить тете о своей бессмертной части; та заметила перемену в племяннике, но решила, что он просто устал с дороги.
— Ты ужинал?
«Знаменитое мексиканское гостеприимство! — не замедлил прокомментировать голос. — Вот истинная матрона!»
— Нет, но я не голоден.
— Пойдем-ка на кухню. Мария Фернанда и Джонлен-нон уже улеглись спать, а твой дядя смотрит телевизор. Что там, в Чакале, всё танцуют?
— Да, как обычно.
— Воображаю себе: замужние и невесты в одном углу, холостячки в другом, их обхаживают кавалеры, и не дай бог кому-то из них сунуться куда не положено, верно ведь? Ну, да бог с ними! — улыбнулась тетя. — Помнишь, когда мы в последний раз приезжали к вам в гости, на Пасху? Боже праведный, какая стояла холодина! Почти два года минуло с тех пор. И дернуло нас пойти на эти танцы! Один приставучий все домогался, чтобы Нена пошла с ним танцевать, ей даже плохо стало, бедняжке! — В памяти Давида тот случай не сохранился, зато он хорошо помнил своего двоюродного брата.
— Тетя, а как дела у Чато?
Чато был старше Давида почти на два года и уже учился в университете на экономиста. В детстве, когда родители привозили их друг к другу в гости, он никогда не отказывался поиграть с младшим братом; позже стал защищать его от обидчиков, с готовностью отвечал на мальчишечьи вопросы, а поздними ночами оба всматривались в звездное небо, и Чато учил Давида ориентироваться в мириадах светящихся точек: «Вот Млечный Путь; существует легенда, что он образовался из молока, которое отрыгнул Геракл, когда был еще грудным младенцем. Наша Земля тоже находится в этой галактике». Дважды Чато брал Давида с собой в кино; в первый раз смотрели картину о таких же двоюродных братьях, какони, которые и жили тоже один в городе, а другой в деревне. Герой второго фильма — парень, только что окончивший университет, — переспал с одной сеньорой, а потом по уши влюбился в ее молоденькую дочь, но у нее, как у Карлоты Амалии, уже был жених. Вот брату Давид рассказал бы и отом, как убил камнем Рохелио, и о своей бессмертной части — тот бы сумел выслушать и понять.
Тетя не сразу ответила на его вопрос.
— Чато здесь больше не бывает, он уже восемь месяцев не живет дома, ввязался у себя в университете в какую-то политику, хорошо хоть тебе, мальчик мой, ничего подобного не грозит! Хотят, по его словам, мир переменить, можешь в такое поверить? Твой дядя говорит, они даже себе носки поменять не умеют, а туда же, правительство свергать! Ты уж, пожалуйста, не упоминай Чато в присутствии Грегорио, то есть вообще о нем ни звука, ведь, по правде, он его сам излома выгнал, велел перестать заниматься глупостями, а тот не послушался. — Тетя говорила и одновременно разогревала на плите мачаку с овощами и фасолью, поставила перед ним сыр, пшеничные тортильяс, налила кока-колы. Давиду есть не хотелось, его усталое тело ломило от боли, в голове царила полная неразбериха. На ум то и дело возвращались события прошедшего вечера: падающее тело Рохелио Кастро, изумленные лица людей, испуганная Карлота Амалия, но самое тревожное — непонятный внутренний голос.
— Мама как себя чувствует? — спросила тетя, неудовлетворенная скупыми ответами Давида.
— Хорошо.
— А сестры — здоровы, все четыре? — Да.
— А папа?
По правде сказать, Давид очень переживал за отца. До сих пор у того были неплохие отношения с доном Педро Кастро, но смерть Рохелио меняла все, и Давид даже представить себе не мог, что там сейчас с ним происходит.
