Ирвин Уэлш - Экстази
Самое смешное — она даже задумывалась, может быть, усыновить ребенка. Она представляла, как они могли бы устроиться в Берлине, — просто еще одна теназадриновая пара, с ребеночком. Она бы ходила гулять с малышом в Тиергартен, греясь на ленивом солнышке берлинского лета. Но Андреас, ему было нужно, чтобы она пожертвовала ребенком и доказала свою преданность их общему делу.
Она убила ребенка, но часть ее погибла вместе с ним. Когда она увидела перед собой маленькое, безрукое и безжизненное тело, она внезапно ощутила, что на этом кончается и ее собственная жизнь. А была ли она вообще? Саманта попыталась вспомнить моменты, в которые чувствовала себя по-настоящему счастливой. Они показались ей маленькими до неприличия островками отдыха посреди безбрежного океана душевной муки, называемого жизнью. В этой жизни не было места для личного счастья, оставалась лишь месть, снова и снова. Андреас утверждал, что они должны научиться преодолевать себя, выходить за рамки собственного эго. Буревестник не бывает счастлив.
Для Саманты это событие стало серьезным потрясением, почти два года она провела в кататоническом трансе. Когда она пришла в себя, она вдруг обнаружила, что больше не любит Андреаса. Более того, она поняла, что потеряла саму способность любить. И вот, впервые за эти три года она встречается с Андреасом, а в ее голове — один лишь Брюс Стурджес.
Она уже нашла Стурджеса. Он уже принадлежал ей, С холодной отчетливостью она осознавала, что не испытывает больше никаких чувств к Андреасу. Ей нужен только Стурджес. Он был последним.
Тот, другой, на даче в Уэльсе, оказался легкой добычей. Он не подумал об охране. Они с Андреасом наблюдали за ним в деревенском баре. Тогда ей казалось, что будет страшно влезать через то маленькое окошко, но нет, страха не было и в помине. После той истории в Берлине страха больше не было.
Андреас стоял в дверях. Абсолютно отстраненно она отметила, что хотя волосы его и поредели, но лицо сохранило мальчишескую свежесть. На его носу красовались очки в узкой металлической оправе.
— Саманта, — он поцеловал ее в щеку. Она замерла.
— Привет, — сказала она.
— Почему такая грустная? — спросил он улыбаясь. Она посмотрела на него долгим взглядом.
— Я не грустная, — наконец сказала она, — я просто устала. Затем, без тени упрека, она заговорила: — Понимаешь, ты отнял у меня больше жизни, чем вся эта теназадриновая компания. Но я тебя в этом не виню. Так и должно было случиться. Просто на меня это все так подействовало, такая уж у меня натура. Кто-то, может, и умеет отпускать боль, но только не я. Мне нужен Стурджес. Когда я его получу, может, как-то успокоюсь тогда.
— Покоя не будет, пока хоть одна экономическая система основана на эксплуатации…
— Нет, — она подняла руку, останавливая его. — Такую ответственность я на себя брать не собираюсь, Андреас. Здесь для меня не существует никакой эмоциональной связи. Я не могу во всем винить систему. Конкретных людей — да, но я не могу абстрагироваться до такой степени, чтобы вымещать свой гнев на системе в целом.
— И именно поэтому остаешься рабом системы.
— Не хочу с тобой сейчас спорить. Я знаю, зачем ты здесь. Стурджеса трогать не вздумай. Он — мой.
— Боюсь, я не могу рисковать…
— Первый удар — мой.
— Как хочешь, — ответил Андреас, слегка закатив глаза. — Но на самом деле я приехал, чтобы говорить о любви. Завтра начнем планировать, а сегодня — ночь любви, нет?
— Любви больше нет, Андреас, пошел ты…
— Как грустно, — с улыбкой сказал он, — ну ладно! Тогда сегодня будем пить пиво. Может быть, пойдем в клуб, а? У меня все времени не хватало, чтобы лучше узнать весь этот эйсид-хаус и техно… Экстази я, конечно, принимал, но это было дома, с Марлен, чтобы лучше любить… или больше любить, я правильно сказал?
Саманта застыла при упоминании этого нового имени, догадываясь о том, что оно могло означать. Андреас подтвердил догадку, предъявив ей фото, на котором были женщина и двое маленьких детей, один из них совсем младенец. От фотографии веяло семейной идиллией. Саманта долго смотрела на нее и на лицо Андреаса, которое светилось гордостью и любовью. Она вдруг попыталась представить себе лицо ее собственного отца, когда он увидел ее в самый первый раз.
— Покоя не будет, пока жива система, да, — вдруг холодно засмеялась она. Ее смех прозвучал резко и неестественно, и было видно, что это задело Андреаса. Она удовлетворенно усмехнулась. Впервые Андреасу было перед ней неловко, и ей нравилось, что именно она стала тому причиной.
— Все эти маленькие ручки… — продолжила она, опьяненная ощущением своей власти над этим таким знакомым человеком.
Андреас быстро спрятал фотографию своей культей и жалобно запричитал:
— Я ведь здесь, с тобой, разве нет? Разве я наслаждаюсь спокойной жизнью? Нет. Стурджес здесь, и я здесь, Саманта. Часть меня всегда оставалась здесь, всегда рядом с ним. Понимаешь, я просто не могу унять свою боль.
Хочешь тоже?
Добираюсь до своей старушки, и первая, кого я встречаю, — Сучка.
— А эта что здесь делает? — спрашиваю я.
— Не говори так, Дэйвид! Она же мать твоего мальчика, Христа ради, — говорит мне матушка.
— Что стряслось? Где Гэл?
— Его отвезли в больницу, — говорит мне Сучка, с сигаретой между пальцев, выдувая клубы поганого дыма через ноздри. — Менингит. Но с ним все будет в порядке, Дэйв, ведь доктор же обещал, правда, мама?
Ебаная сучка, мою мать мамой называет, будто она здесь дома.
— Ну и напугались же мы, правда, но с ним сейчас все в порядке.
— Ага, мы так волновались, — говорит Сучка. Смотрю на эту мерзкую коровью харю.
— Где он сейчас?
— Восьмая палата Лондонской…
— Если с ним что-нибудь случится, тебе конец! — обрываю ее, рывком бросаюсь к ее сумочке на столе и вытряхиваю из нее ее смолилки. — Вот это! Эта хуйня у него целый день в легких! — Сминаю пачку в бесформенный комок. — Еще раз застану курящей при ребенке — с тобой то же самое будет! Чего сюда приперлась! Нечего тебе тут делать! У нас с тобой ничего общего больше нету, ясно?
Выбегаю за дверь, мать кричит мне что-то вслед, но мне уже по фиг. Еду в больницу, сердце колотит, как сумасшедшее. Сучка ебаная, заразила его своими смолилками, как раз когда у меня момент такой важный. Захожу в палату, малыш спит. Просто ангел. Мне говорят, что с ним все будет в порядке. Пора уходить. У меня свидание сегодня вечером.
Я уже здорово взвинчен, когда добираюсь до места. Я следил за ними, я видел, как они входят и выходят, но сейчас мне надо зайти туда самому, в первый раз.
У меня мурашки по коже. Мне сразу поступает предложение от какого-то пидора, который, закатывая глаза, шепчет мне что-то о вечеринке в сортире. Посылаю его, куда надо. Мне нужен только один человек, он сидит у стойки бара. Его легко заметить — он тут самый старый. Подхожу и присаживаюсь рядом.
— Двойной брэнди, — говорит он бармену.
— А у вас благородный акцент, — обращаюсь к нему я.
Он оборачивается и глядит на меня так, как только глядят педерасты: эти мягкие рыбьи губки, эти мертвые девчоночьи глаза. Меня прямо воротит от того, как он оглядывает меня сверху донизу, будто я траханый кусок мяса.
— Не будем обо мне. Поговорим лучше про тебя. Выпьешь?
— Ладно. Виски, пожалуйста.
— Ну, теперь я должен спросить тебя, часто ли ты сюда ходишь или что-нибудь настолько же малозначимое, — с улыбкой говорит он.
Сука, старый педераст.
— В первый раз, — говорю ему я. — Если честно, мне уже давно хотелось… понимаете, простите, что об этом заговорил, но я подумал, что вы, уже не такой молодой человек, будете осторожней других. У меня жена и ребенок, и мне не хочется, чтобы они узнали, что я ходил в такое место… понимаете.
Он поднимает свою мерзкую руку, наманикюренные ногти, ладонью вверх, останавливая меня.
— Мне кажется, у нас происходит то, что наши друзья-экономисты обозначили бы как взаимное совпадение желаний.
— Что происходит?
— Мне кажется, нам обоим хочется неплохо поразвлечься, но тихо и так, чтобы никому об этом не стало известно.
— Никому не известно… да. Именно этого мне и хотелось бы. И неплохо поразвлечься, конечно. Как раз то, что надо.
— Давай-ка уйдем из этой зловонной ямы, — вдруг предлагает он мне, — у меня от этого места мурашки идут по коже.
Меня так и подмывает сказать ему на это, что а фигли, если ты сам педераст-извращенец, но я помалкиваю, и мы выходим. Саманта уже, наверное, ждет в сарае, я дал ей ключи.
На минуту мне кажется, что этот старикан-панталонник не захочет ехать в какой-то ремонтный сарай на самом краю Ист Энда, но его это как раз и возбуждает, похотливую суку. Посмотрим, как его возбудит это через пару минут.
Садимся в мою тачку, и, пока мы молча катимся, я иногда смотрю на это морщинистое, черепашье лицо в зеркало заднего вида; оно напоминает мне мультяшного героя — черепашку Тушу; и я думаю о том, что Саманта просто использует меня и что я веду себя, как большая нюня, но это и не важно, потому что если чувствуешь к человеку такое, что я чувствую к ней, то что угодно для него сделаешь, что блядьнахуйугодно, и все тут, и я, сука, отправлю-таки этого ублюдка в мир иной на хуй, в преисподнюю для извращенцев и пидоров…
